Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
Тут, на общих, Лепину бы и крышка, кранты, полный п.здец, поработал бы жареный петух, ан — нет, все, закончилось наше, зэчье, удивление ничем, в рубашке родился Лепин, не поверите, загнулся, сыграл в ящик не он, Лепин, кому это предписано суровыми, неоспоримыми законами лагеря, кому БУР корячился, а Великий Ус, гром средь ясного неба (знаем, ведомо, слышали, все люди смертны! все когда-то там будем), завершилась, закруглилась грандиозная революционная эпоха, и это все произошло сразу же, моргнуть глазом не успели — и одновременно с событиями на нашем необыкновенном, диковинном ОЛПе! Что на это можно сказать? Первая мысль, банальная, которая сама лезет в голову, напрашивается, была какая-то мистико-магическая связь между Лепиным, перебирающим на подсобном хозяйстве пряники (точнее: нормирующим этот сложный, ответственный процесс), маленьким, подслеповатым евреем, головку которого оккупировала роскошногрудая Ирка (нет, нет! так просто из головы Ирку не выбросишь), и Сталиным, ей-ей, да что сие все это значит? вопрос вопросов! трудно уловить, найти другой смысл событий, которые творятся с такой энергией на наших глазах, кроме этого буквального, очевидного, банального! И в то же время символичного, очень символичного! От Лейбница салют вам! Пламенный Лейбниц, величайший ум всех времен и народов, что-то такое интересное писал о “предустановленной гармонии” и о “синхронном совпадении”, весьма муторная теория, нам она недоступна; это вроде получается, нет никаких закономерностей, одни синхронные совпадения, если мир устроен по Лейбницу, нет причинной или там магической связи, одни пресловутые совпадения, да как же так? Спускаясь с небес заумной, умозрительной философии на грешную на землю, скажем, отметим, напомним, да вы наверняка забыли, где вам помнить, а то и вовсе не знали, сразу после смерти великого вождя нас, зэков, амнистией огрели (ЖОПА — ждущий общей политической амнистии), на наши головы она рухнула, накрыла нас, ее тогда называли Ворошиловской, указ об амнистии подписал Ворошилов; под амнистию попал и ею раздавлен Лепин. Амнистия и ее посулы разрушили ощущение вечности лагеря, трещина в скале, лихорадило нас, муторно на душе, забрезжила, прозвездилась надежда, мы на грани нервных срывов, нервы натянуты, порой начинается их дикая пляска, как в поэме Маяковского “Облако в штанах”, пена дней!
Сталин умер, глянь, чудеса, врачей-отравителей выпустили, сам Берия выпустил, документ появился за его подписью, читаем, своим глазам не верим, такого в природе лагерей не было! прежние простые аксиомы утратили свою очевидность, бесспорность, силу, смолкли, стушевались, смутились, измена сначала прорастала робко и неуверенно, с оглядкой, но вот она захватила нас, цветет пышным, махровым цветом, разброд и шатания, мы противны сами себе, змея предательства вползла в наши сердца. А дальше пошло, поехало, началась порча, коррозия лагеря, наш крепкий ОЛП дал трещину. Оговоримся сразу же, не все просто. Для кого она, амнистия, долгожданная улыбка фортуны, счастливый билет лотереи, счастье привалило, а для нашего Лепина сущее поражение и горе, горе горькое: шутка ли, а если и шутка, то очень злая, представляете, ведь Ирка осталась на беспросветные годы в лагере, погоди, не спеши, посиди в лагере с нами, красючка, пострадай, пострадай еще, в зэчьей робе походи, Корнейко не раз в сердцах говаривал, искренен был, мне не нужно, чтобы ты работал, мне нужно чтобы ты мучился, в лагерной песне, душераздирающей, песня песней! поется, “зарастут ваши п.зды бурьянами”, хана, к этому приблизительно времени в нашем лагере оформилось среди юных, прекрасных зэчек, интереснейшее, дерзкое, дух захватывает, феминистское движение, их лозунг: вольняшкам не давать! и тут начинаются, если будет позволительно переиначить и перефразировать классику, страдания молодого Лепина, вроде у него все в порядке, вольняшка, завтра выскочит за зону, отвалит от нас, а как же Ирка? любит ее сильнее жизни и до полного самозабвения, до полного беспамятства, не амнистия, а злой жребий выпал, беда настоящая, моление о чаше, не жалкое, мелкотемье, а трагедия, неистовые мучения, необъяснимо откуда боль, непонятно, что болит, распят одуревающей остротой чувства, читали Шекспира, “Ромео и Джульетта”? еще перечитайте, если плохо помните!
3. Бойтесь любви настоящейВыдал я волнительную сагу о Лепине, про то, как он ударился в крутое, абсурдное отказничество, не пожелал выходить на свободу, многие считают, такого быть не может, вранье, говорят, вранье на вранье, потому что не может быть никогда! все мы знаем, что зэк только и мечтают о воле, вертится подлец на нарах, скорбит душа, кошки ее безжалостно скребут, нетерпение, считает, очень получается в разгоряченном, зацикленном, тусклом, смурном сознании, зима — лето, зима — лето, вот и времени бремя избыто, вот окончится срок приговора, я с проклятой тайгой распрощусь, чепуха остается, мучаются, мучаются, Эйнштейн летит очертя голову на сверхскоростном самолете в Токио, невыносима тирания однообразных дней, когда другие, вот счастливчики! в рубашке, падлы, родились! освобождаются, выскакивают из лагеря, нервотрепка, лихорадит, а тебе сидеть и сидеть, зависть мучит, гложет, может, ты никогда не выскочишь на волю, не лучшие времена в лагере, а когда лучшие? тоска грызет, когтит, царапает, какие нужны нервы, какое терпение, терпения нет! Шутка слишком затянулась, за что мы здесь? стоны и вздохи на нарах,
в Москву! в Москву!
прежние твердые, нерушимые догмы лагеря перестали как бы бытийствовать, рассыпались на глазах, как мумия, вынутая из саркофага, утратили былую объективность, стушевались, смолкли, вот когда подспудно началась фундаментальная переориентация сознания, идеологическая ссученность, кардинальный разрыв с идеями лагеря, со всем тем, чем жила 58-я эти годы, смена вех, измена самим себе, вчерашние единомышленники уже не ждут войны, прекратили ждать, одновременно, как по команде. Самое пора ловко слямзить, приголубить и приспособить к случаю блестящую метафору Андроникова, сказать, что в это паршивое, искариотившееся, бурнопарашное время, параш, хоть топор вешай, весь лагерь “был как отсиженная нога”, почитайте письма Л. Гумилева к Э. Герштейн, до чрезвычайности характерные письма, полны нетерпения, постыдной истерики; диагноз хворобы — нервное недомогание, приспичило. У Лепина все шиворот навыворот. Итак, для кого амнистия, счастье великое, долгожданное, а для кого, для Лепина, удар негожей судьбы с разбега в пах, звезданула я те дам, коленки подогнулись, обида страшная. Эрос, великий бог любви, великий бог деталей, учинил непотребный, оскорбительный шутовской хоровод и неприличный карнавал, Бахтин и конфуз сплошной ротой в ногу шагают, закидончики у нас, все идет не так, бойтесь любви, настоящей! бойтесь ее шквальной, ураганной мощи! крыша поехала, слетела, утрачено чувство реальности, естественное чувство самосохранения, безобразие и карнавальное неприличие сплошное, которым мы оскорблены, она нас унижает: мы, остающиеся в лагере, видим в этом одно карнавальное сумасбродство и непотребство, уродство, шухер, фокусы и гнусные художества Лепина, они на нас плохо действуют, угнетают, раздражают, выбивают из колеи, места себе не находим, обида ужасная, на судьбу-подлянку обижаемся, на Бога ропщем, как же так, ему, юродивому, чокнутому, фортуна во все лопатки давит, светит, во всю светит, а он! Ексель-моксель! Слов нет! Контуженный! Идиот! А старший надзиратель гражданин Корнейко — землитель, троглодит, образина, мурло, в плечах косая сажень, искусник и умелец, спуска никому не дает, да с нами и нельзя иначе, чуть слабина, мы начинаем наглеть, ой как наглеем, хамски! трагедия свободы, где шумок, а там, глядишь, настоящий, подлинный, с вакханалией кровавой бунт, — отбивший могучие кулачища о буйных, упрямых, неугомонных, несгибаемых, пышно упорных, настырных зэков, похоть рукоприкладства, икру мечет, с зычными, громовыми, патетическими завываниями рыщет по ОЛПу, громы симфонии Бетховена, глотка лужена, натренирована:
— Где этот ё.аный Лепин?
А его, прямо слово, идиота, дернуло играть в лагере в прятки, нет его нигде, хоть тресни, отсутствие всякого присутствия, не всякого, Лепина нет, не могут найти на нашем комендантским ОЛПе, а он заховался в уборной, таится, даже не очень таится, а просто так стоит в углу, особой психологии незаметно, глупость одна; в уборной замершие океаны мочи, простые, внятные, элементарные очевидности зэчьих зимних усилий, да иначе и быть не может, всегда так; но тут и новые благоухания. Да разве можно на ОЛПе спрятаться, да еще в уборной. А получается, что можно! Корнейка туда уже не раз заглядывал, смотрел во все глаза, но не заметил Лепина, и не потому, что Лепин так невзрачен, что прозрачен, а потому что тот как бы оказался под шапкой-невидимкой, бывает, бывает, смотришь на вещь, она перед глазами, а не видишь ее (С. Дали называл этот эффект “галлюцинацией навыворот”), советует народная мудрость в таком случае сказать, “черт поиграй да отдай”, и вещь тут же вынырнет из небытия. Корнейка так и поступил, вмиг из небытия возник Лепин!
