Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
Так вот оказывается все не так просто, нам придется коснуться одного деликатного, можно сказать, интимного момента, пришло время начать разговор о странностях любви, этот заумный сухарь, гегельянец, ледышка вместо сердца, оказывается способен к бурным чувствам: у нас, в Каргопольлаге, неожиданно для самого себя напарывается на шикарные женские груди, откровенный колдовской знак сексуальности, и этот знак переворачивает его душу, это его Беатриче, объект подсознательных грез, потенциальная возлюбленная, к которой подсознательно стремится его душа; и вот законсервированное до состояния анабиоза семя, которое все годы благополучно покоилось в мошонке гегельянца, вдруг оживает, вскипает, рвется ввысь, неукротимый порыв, неукротимая, всесокрушающая низменно-похотливая чувственность, грозный, могущественный кошмар — его рыбий глаз судака впервые просветлел, загорелся внутренним светом: он, беззащитный, великую любовь повстречал здесь, сумасшедшую любовь, испепеляющую, умопомрачительную; он, беззащитный, даже в свои тридцать лет, охвачен роковым безумием. И — свихнулся, мозги напрочь вывихнуты, колдовство, “солнечный удар” (Бунин). Какой таз! какие груди, полна пазуха соблазнов, они шлют мощные позывные, жутковатая, полонящая, сатанинская женственность, мужская особь на эти позывные отвечает жадным, напряженным созерцанием, раздевающим, глаз не оторвать, липнут сами, соблазн на соблазне, вы невольно соскальзываете, скатываетесь в порнуху и в достоевщинку, словом, если выразиться культурненько, у юной зэчки были прекрасные голубые глаза (русская национальная красота — лакомые угодья абсолютно невыносимы для изголодавшегося, замученного, раздевающего, порнографического глаза зэка, страшна чара! а что есть реальность? глаз создает, творит реальность, а данное в ощущении, актуально видимое это не что иное как волевой образ, конструируемый сознанием — “мир, как воля и представление”)! она — простая уборщица при подсобном хозяйстве, где пряники, она — юная зэчка; вообще-то сначала героиня слегка игнорировала заумного гегельянца, очкарика и полумерка, хотя сама имела пытливый философский ум, ее, голубку, замели с 4-о курса философского факультета МГУ (за стихи: “К родине”; может и не она писала, может, за недоносительство сгребли, при всех случаях: не нужно этих басен), должно было прострелить душу “избирательное сродство” (Гете), не получалось прострела, не лежало сердце, черноземному, капризному женскому сердцу не прикажешь, такой мерещится залупа конская, дура-девка заглядывалась на ребят покрепче, на наших великолепных лагерных неандертальцев, первых красюков ОЛПа, не подозревала по своей девичьей темноте и неопытности о жизненных потенциях Лепина, после насмешек и шуток простодушно продемонстрировал (а что ему оставалось делать? и еврейство обязывало!) отменное хозяйство, le pin (ле пин, Лепин) моржовый, было чем похвастаться, жизнестойкий экземпляр, масштабы библейские, воплощение таинственной энергии и неиссякаемой жизненной силы, можно и царя кое-чем смешить до слез, ретив кентавр, хоть куды! потягается с несравненным сексуальным геркулесом Рокотовым, а Ирка пребывала в секундном безмолвии, цепкое, изумленное созерцание, острота женского высокохудожественного восприятия, преобразующего действительность, впилась, замешательство, в конец растерялась, впечатлена и загнана в ужас (за эту секунду она о мужчине больше уразумела, чем за всю оставшуюся жизнь) и — безоглядное бегство.
Забудем всякие там пустые пересуды, на самом деле душа у педантичного нормировщика (педантизм — видимость, форма самозащиты) была мягкая, нежная, любящая, готов за нее срок досиживать и всю жизнь плясать под ее дудку, на руках носить (иносказание, разумеется, гипербола: здорова баба! я те дам! есть за что подержаться, роскошногрудость вдохновляет), лелеять, голубить, верти, как твоей душеньке угодно, а она, глупая, этого ничего и не разумела. Атмосфера и декорации как-то разом переменились, в жизни такое частенько случается, нежная, истинная, глубокая женская душа вообще чутка, чувствительна, восприимчива, ко всякого рода грубым вожделениям мужика, головка у девушки начала интересно, волнительно туманится, неожиданно для самой себя она увлекается, заигрывается, ну, представьте на минуту (я вижу мыслимым взором рельефно, вижу эту сцену, словно заглядываю в замочную скважину, соглядай, как в детстве, стыдно, страшно, жутко стыдно, гляжу во все глаза, нет сил глаза оторвать), они сидят даже не рядом, а друг против друга и на достаточно приличном, платоническом расстоянии друг от друга, вполне пристойная картина, чинно сидят, словно не от мира сего, никаких вольностей, малых обжимов, никаких робких и осторожных поползновений в духе лукавого парадокса Зенона, Ахиллес и черепаха, никаких лукавых попыток подобраться к ее необъятным прелестям, редчайшая ситуация для лагеря, у нас любовь творится на ходу, как у какаду, в полете; она курит папиросу за папиросой, дымит, как паровоз, он поспешно, надрывно, жадно докуривал за нею, помада-то, догадываетесь! обильно остается на мундштуке папиросы, измазан сильно мундштук помадой, сам собою конструируется, встает, выпирает бесспорный фрейдистский символ, акцент мы делаем, примечайте, не надо недоразумений, на перепачканном непристойной, дешевой помадой мундштуке, как эту картинку с выставки увидел бы Фрейд? да, как пить дать, руками бы всплеснул, замахал, возопил, а что я говорил! а что я писал! а вы не верили в панэротизм и коварные неврозы! стал бы утверждать, и в данном случае не промазал, что эта счастливая парочка, баран да ярочка, зэк и зэчка, хотя и сидят друг от друга на добром расстоянии, но по существу это “одна плоть”, во всю творят непотребство, оральный секс, а что касается Ирки, то она все это вполне сознает, не глупа, безошибочно ловит шестым чувством, воспетым в пронзительных стихах Гумилевым, когда у мужика растут, распускаются крылья для яростного полета, зверски маячит тайный уд, она заражается этим неукротимым желанием, волны безумия, волна за волной, откликается бурным резонансом; а кровь не укротишь, Эрос прошиб Ирку, глубины души пробудились для таинства, она уже рада женскому гамбиту, идет на него, готова подвернуть, подмахнуть, вступила в силу физиология, полной грудью глубоко, учащенно ловит воздух, исторгает вздохи, как жаба, папиросу за папиросой бросает своему окрыленному герою, того гляди и пачка папирос кончится.
Кончилась!
Свершилось! И Лепин влетел в дикий экстаз, глаза закатил, как восторженная, безумная курица, одни белки сверкают, странным, пугающим, инфернальным внутренним светом светятся, языком чмокает, присвистывает, хрип и храп, храп и хрип, он буквально вне себя, вне своего тела и восхищен до третьего неба, прорыв, плерома, испытывает при этом жгучее, нечеловеческое наслаждение, мистический оргазм, а юная зэчка все глубже залетает в опасную, деструктивную мистику, ее уже нельзя назвать чистой девой, в народе есть такое словечко, как полудева (Розанов назвал бы их занятие онанизмом, прибавил бы, что медовый месяц с Дунькой Кулаковой честнее, в данном случае был бы не справедлив, да и к чему вся эта честность, откровенность, обнаженность, распоясался совсем, возмутительно, шокирующе откровенен Розанов, в другой раз разоткровенничался Розанов в письме Голлербаху, исповедуется, как не поверить, мол, когда творит, обязательно расстегнет штаны, возбудит елду, за нее держится, корень жизни, источник энергии, взлеты, парения, лучше пишется, когда держишься, гениальнее получается, имеет место сублимация половой энергии в интеллектуальную, мысли так сами и на пустом месте рождаются, как блохи прыгают, успевай, лови, записывай, одна быстрее и гениальнее другой. Попробуйте!), представляете, вообразите же! у девки от душевного перенапряжения, а по улице все конница идет, струя радости пронизывает каждую клетку тела, в ипостасях женского организма творится нечто неладное — лопнула целка, ворота нахально разворочены!
Об этом в своем месте, не забудем.
Сначала о том, что приключилось на подсобном хозяйстве на другой день. Пришли бригады, Ирка заявилась в кабинет, пол мыть совсем уж собралась, а Лепин невменяем: в сомнамбулическом самозабвении выхватил у Ирки половую тряпку, закатил штанишки, рванулся мыть пол, рыцарь. Казалось бы, кому какое дело. Не совсем так, потому что это не по чину, не положено. Зэки оставили свои рабочие места, где они перебирали пряники, сгрудились вокруг обезумевшего нормировщика, глаза пялят. Накладка: застопорилось, встало производство. План заваливается, Никто не работает: смех.ечки сплошные, вообще театр! А за такое по головке не погладят. Сам собою начинается и льется анекдотический сюжет, целая преуморительная история, если бы не печальные последствия.
XI. Бойтесь любви: вовсе спятив, Лепин пошел куролесить, выкидывать коленца и, вы не поверите, так разбушевался, так взбрыкнул, что изменил ход мировой истории
