Тина Юбель - Это я, Дюк
Возьми трубку, говорю я в автоответчик Дюка, я же знаю, что ты дома. Мужская интуиция. Ты дома, телефон стоит прямо перед тобой, ты слушаешь мой голос на автоответчике и не берешь трубку только потому, что как раз в этот момент лежишь в постели с Кэрри-Энн Мосс и играешь с ней. Но это не по-товарищески, поэтому подойди к телефону. Мне очень скучно. Поэтому сделай что-нибудь, Дюк. Например, возьми трубку. Дюк не берет трубку. Автоответчик делает «пин» и не дает мне договорить. Ну, нет так нет, говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь, тогда займусь чем-нибудь другим. Кладу трубку и занимаюсь чем-нибудь другим.
31Давай поиграем, Дюк, говорю я Дюку, давай во что-нибудь поиграем, мне надоела скука. И давай поиграем во что-нибудь теплое, мне надоел этот вечный собачий холод. Да, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь, от чего становится жарко. Во что-нибудь настоящее. Как насчет автородео, автородео по пыльной пустыне Южного Запада. Страна Мальборо, только на прохладном автомобиле вместо дурацкой лошади. И перекати-поле, нам обязательно нужны перекати-поле, поставь меня в известность, когда хотя бы одно из них покатится мимо, чтобы мы могли его поймать. Дюк сидит рядом со мной за рулем прохладного автомобиля и курит, что, конечно же, само собой разумеется, потому что в автородео обязательно нужно курить. Мы едем по проселочной дороге, которая ровной полосой уходит к горизонту, где у горизонта блестит асфальт, это известно по все другим автородео. Жарко, конечно же. Я опускаю стекло. Дюк, почему у нас не кабриолет, спрашиваю я. Только Барби ездит на кабриолете, да, по-моему, еще Тельма и Луиза. Кабриолеты не для мужчин, говорит Дюк. Встречный ветер, залетающий в открытые окна, почти не чувствуется. Воздух слишком горячий. Мы едем прямо. Иногда на обочине видна табличка, которая утверждает, что на этом участке скорость контролируется вертолетами, но я не видел еще ни одного вертолета. В синем безоблачном небе я вижу только силуэт большой птицы. Дюк едет быстро. Дорога пылит, но немного. Мы едем прямо. А почему же мы не слышим музыки, говорю я Дюку; я не знаю, говорит Дюк и включает радио. Кантри. Блюз был бы лучше, но и кантри тоже неплохо. Мы едем прямо. Давай остановимся, Дюк, говорю я через некоторое время. Дюк спрашивает, почему; я говорю, не знаю, только чтобы посмотреть. Дюк останавливает машину у обочины и выключает двигатель. Я открываю дверь и выхожу и смотрю. Я смотрю против солнца, из-за этого больно глазам. В нескольких милях к югу от нас начинаются красно- коричневые скалы. На обочине растет жалкий пыльный куст. Очень тихо и очень жарко, так жарко, что, кажется, жару можно услышать. Я слышу жару. Потом я слышу выходящего из машины Дюка; хлоп, делает дверца машины. В этой местности у меня такое чувство, будто я случайный центр, от которого концентрическими кругами расходится все остальное: небо, и жара, и пустыня. У меня такое чувство, что в этой местности ты получишь солнечный удар, говорит Дюк. Он закуривает сигарету. Щелк, делает зажигалка; из соображений стиля чаще всего он пользуется «Зиппо». Потом снова тихо. Дует легкий ветер, но шума от ветра нет. Давай прогуляемся, говорю я Дюку. Куда, говорит Дюк, здесь ничего нет. Тогда какая разница, куда идти, говорю я, пойдем вон туда. Дюк пожимает плечами, и мы идем вон туда. Каменистая почва настолько горяча, что жара заползает за подметки. Я опускаюсь на колени и трогаю почву: она такая горячая, что можно обжечь пальцы. Мы идем в направлении красно-коричневых скал. Солнце слепит. Мы не разговариваем. Скалы слишком далеко, до них не дойти, поэтому мы поворачиваем обратно и идем назад и едем дальше. Теперь веду я. Я тоже еду быстро. Прямо. Я еду прямо. А теперь куда, спрашиваю я Дюка: не знаю, говорит Дюк. Я говорю, я думаю, что-то должно произойти, я думаю, не должна ли за нами гнаться полиция или что-то в этом роде. Да, говорит Дюк, я тоже так думаю. Наверное, мы должны были напасть на склад ликера. С помповыми ружьями. И клевой музыкой. И темными тачками, конечно же. Чтобы слегка оживить сцену. Звучит хорошо, говорю я, хороший план. Завтра, говорит Дюк, пусть мы сначала переночуем в засаленном мотеле и поваляемся на засаленной кровати и поедим засаленный фаст-фуд из пакетов. Дюк лежит рядом со мной на засаленном красном покрывале в засаленном мотеле, пьет «Будвайзер» из банки, курит и смотрит на телевизор, из которого слышится тихая музыка. Я тоже открываю «Будвайзер». Ш-ш-ш, делает «Будвайзер» и выплескивается мне на футболку и оказывается теплым. Через открытое окно слышно тихое стрекотание кузнечиков. Мы не задвинули оборванные коричневые занавески, в комнату падает неоновый свет. Нам нужны помповые ружья, темные очки, клевая музыка и заложники, говорю я и пью тепловатое пиво. В багажнике, говорит Дюк; настоящие, спрашиваю я; думаю, да, говорит Дюк, какие же еще. Тут он прав, наверное. В багажнике. Конечно. Я бросаю свою пустую банку из-под пива в ведро, но слегка промахиваюсь. Все еще холодно, мы выключили кондиционер, потому что он слишком громкий. Так лучше слышны музыка и кузнечики. Телевизор привинчен к маленькой полке на стене, напротив кровати. Он что-то болтает и мелькает. Я выуживаю из пластиковой шестибаночной упаковки еще одно пиво. Дай мне тоже, говорит Дюк. Я даю ему тоже. За нас, говорит Дюк, и чокается со мной. За завтрашний день, говорю я. Дзинь, говорят пивные банки и заливают пеной засаленно-грязное покрывало. Стрек-стрек, говорят кузнечики. Телевизор мерцает.
32Happy Birthday to me, happy Birthday to me, поет Дюк прямо в телефонную трубку. Он фальшивит. Дай отгадаю, говорю я, когда Дюк отпел, у тебя день рождения. Так точно, говорит Дюк, поэтому ухаживай за мной. Я зайду за тобой и моими подарками, а потом мы пойдем делать что-нибудь еще. Собственно говоря, у меня другие планы, говорю я; отмени, говорит Дюк. Поиграй со мной в день рождения. Я за тобой зайду. Не забудь про подарки. Он кладет трубку. Я нажимаю на рычажки, звоню Сабине и отменяю встречу. Сабина говорит, это невежливо отменять встречу; я говорю, у Дюка день рождения и он хочет праздновать. Сабина говорит, почему он не устраивает вечеринку; я говорю, ему некого приглашать. Поздравь его от меня, говорит Сабина. Мы встретимся завтра, о'кей, говорю я: о'кей, говорит Сабина. Я кладу трубку. Размышляю, что подарить Дюку. Размышления абсолютно бесплодны, в голову ничего не приходит. Да и магазины все закрыты. Дерьмо. Ну кто мог подумать. К тому же я замечаю, что у меня немного побаливает голова. Я беру стакан, наливаю в него воды и бросаю туда растворимый аспирин. Аспирин растворяется. Я смотрю. Аспирин торопится раствориться и булькает. Потом булькают только маленькие частички по краям. Потом я выпиваю раствор, который, к слову, имеет отвратительный вкус. И, кроме того, я все еще не знаю, что подарить Дюку, но зато знаю, что он обязательно захочет получить подарок. Я беру телефон и звоню парню, который иногда продает наркотики, но у наркоторговца в данный момент нет наркотиков, которые он мог бы продать, говорит он, и говорит так, как будто он не имеет продажных наркотиков по той простой причине, что уже успел использовать их по назначению самостоятельно. Сервисная пустыня под названием Германия. Я отбрыкиваюсь от потенциального наркоторговца, который пытается заняться рекламной деятельностью, быстро кладу трубку. Тогда никаких наркоподарков. Так даже дешевле. Тогда что-то другое. Может быть, рулетик «Yes», он, по крайней мере, приводит людей из рекламных роликов в неописуемый восторг. А может быть, и нет. Мысленно я просматриваю находящийся в моем распоряжении лишний хлам, пытаясь обнаружить что-нибудь подходящее, но не нахожу ничего стоящего. Потом иду на бензоколонку и ищу что-нибудь стоящее и в конце концов покупаю самое дорогое из плохого шампанского, киндерсюрприз и ароматическую автомобильную елочку, которая совсем не кажется мне стоящей. Кассирша не хочет все это красиво упаковывать. Ну, тогда не надо. Я иду обратно домой, и начинается дождь. Перед дверью стоит Дюк и мокнет. Хай, Дюк, говорю я. Поздравляю. Я насвистываю «For he's a jolly good fellow» и обнимаю Дюка. Спасибо-спасибо, говорит он, а где подарки. Я сую ему в руки ароматическую елку и яйцо; для тебя, от всего сердца, говорю я. Это совсем не обязательно, говорит Дюк и тоже обнимает меня. Кстати, идет дождь, не мог бы ты открыть дверь. Я открываю дверь. На самом деле я хотел связать тебе шапочку, говорю я, но потом выяснилось, что я не умею вязать. Главное — это добрые намерения, говорит Дюк. Он садится рядом со мной на диван и просит подарить ему на день рождения сигарету Я зажигаю ему сигарету. Ты должен ее задуть и загадать желание, говорю я, но только никому не рассказывай. Дюк говорит, что он с удовольствием задует ее и загадает желание и никому не расскажет. Я иду за бокалами под шампанское, которое хоть и на самом деле нехорошее, но, по крайней мере, холодное. Дюк вытаскивает из рюкзака диск, вставляет и нажимает кнопку, раздается Девятая симфония Бетховена. Дюк ничего не упустит. Радость прекрасных божественных искр, говорит он, когда я возвращаюсь с шампанским и бокалами. Я сажусь и чокаюсь с ним. Дзинь, говорят бокалы. За тебя, говорю я. За меня, говорит Дюк. С днем рождения, говорю я. Обнять готов я миллионы, говорит Дюк. И тебя, конечно, тоже. Но только в том случае, если получу разрешение забыть здесь ароматическую елочку. Безусловно, оно уже у тебя в кармане, говорю я, ведь, в конце концов, это ты сегодня именинник. Мы пьем шампанское, за Дюка. Готов обнять я миллионы, поет Бетховен. Ну, говорю я Дюку, как же лучше всего отметить это историческое событие, принимая во внимание, что я не смог во время заказать ни наркотиков, ни телевизионного балета, ни порочных нимф. Сначала мы выпьем твое шампанское, говорит Дюк, а потом выпьем мое шампанское. Поставь его тоже на холод. Он вытаскивает бутылку шампанского из рюкзака, который, похоже, стоит больше, чем позволяют его финансовые возможности. А потом посмотрим. Я ставлю шампанское на холод. Я бы действительно с удовольствием сделал Дюку подарок. Я бы действительно с удовольствием сделал тебе подарок, говорю я ему. Плевать три раза, говорит он, дело ведь не в подарках, а в отношении. Откуда это? Я понятия не имею. «Трехгрошовая опера», невежда, говорит Дюк. Этим Брехтом нас еще в школе довели до полного идиотизма, говорю я и тем не менее чувствую, как в моем образовании разверзлась маленькая пропасть. Да в основном у него все отстой, говорит Дюк, а вот «Трехгрошовая опера» хороша. Мы бы поиграли в «Трехгрошовую оперу». Если бы ты ее знал, тогда я бы мог быть Мекки Мессером, потому что я именинник. А ты мог бы быть тем чуваком, имя которого не помню, он, по-моему, отец женщины, имя которой я тоже не помню, кажется, Полли. Проклятие, мне кажется, я постепенно пропиваю и память, и гуманитарное образование, говорит Дюк, так что дай мне еще шампанского. Я даю Дюку шампанского, и Дюк говорит, что я мог бы сыграть роль конного посыльного: он бы появился в конце и всё исправил, тогда бы его не повесили, а это особенно приятно. Я наливаю шампанского себе тоже. Потом мы еще раз чокаемся с Дюком, это не повредит, думаю я. За конного посыльного, говорю я. Хоп, говорит Дюк; хоп-хоп, едет посыльный, поет Дюк. Конечно же, он фальшивит. Кстати, ты фальшивишь, говорю я Дюку. Дюк говорит, это из-за того, что Вейль пишет фальшивую музыку; я говорю, это из-за того, что Дюк не умеет петь. Тоже может быть, говорит Дюк. Он чокается со мной. Мы слушаем Бетховена и пьем шампанское. Это шампанское значительно лучше. Даже головная боль проходит, что удивительно. Наверное, завтра рано утром она вернется, но это нестрашно. Кстати, что мы сейчас будем делать, говорю я Дюку, мы должны сделать что-нибудь совершенно особенное. Да, говорит Дюк, точно. Я бы действительно купил наркоты, говорю я, если бы мой наркоторговец не оказался столь ненадежным партнером. Наркоторговцы к этому склонны, говорит Дюк, но это ничего, у меня все равно не то настроение. Подари мне еще одну сигарету. Я дарю ему еще одну сигарету и пью еще шампанское и размышляю над планами на вечер. Давай пойдем понищенствуем, говорит Дюк. Только не это, говорю я. Нет, не так, говорит Дюк, я имею в виду, будем нищенствовать где-нибудь поблизости. Нокечно, говорю я, откуда это? Понятия не имею, говорит Дюк; «Астерикс», говорю я и иду рыться в журналах «Астерикс». Мне не вспомнить, в котором «Астериксе» было слово нокечно, поэтому я беру наобум один журнал, мне помнится, он был хорош. Вот, подарок на день рождения, говорю я Дюку и даю ему «Астерикс», он обязательно входит в комплект гуманитарного образования. Остальные дам тебе потом, этот просто на пробу Дюк благодарит и спрашивает, являюсь я поклонником Дональда-Дака или Микки-Мауса; Дональда, конечно, говорю я. Слава богу, говорит Дюк, пойдем нищенствовать. Что ты предлагаешь, говорю я Дюку, неужели что-нибудь, о чем мне потом придется пожалеть? Не-е, говорит Дюк, никакого стресса, только чуть-чуть пошлых пивнушек, в которых стареющие женщины с тоннами косметики под пошлые шлягеры из автомата танцуют с толстыми пьяными водителями кранов, — здорово расслабляет. Это же весело. О'кей, говорю я весело. В походах по злачным местам нет ничего нового. Это весьма приятные заведения, говорит Дюк, мне кажется, они романтичны. Конечно, говорю я, просто я думал, может быть, ты по случаю дня рождения хочешь побить все рекорды. Да я уже, говорит он, побил рекорды, я думаю, сегодня я во всех смыслах становился старше. А теперь, после такой работы, я просто хочу злачно отдохнуть в пошлой пивной. Дело в том, что мужчины моего возраста всегда злачно отдыхают в пошлых пивных. Подари мне сигарету, говорит Дюк. Сигареты кончились. Подожди-ка, говорю я и иду к киоску. Дюк ждет-ка, а я покупаю три пачки сигарет и спрашиваю киоскового турка, нет ли у него ленточки для подарков. У турка есть настоящая лента для подарков, которую он и продает мне за две марки, а потом он еще расхваливает пару пыльных поздравительных открыток: на одной из них пыльный желтый аист поздравляет с радостным событием, за три марки покупаю и аиста. Обвязываю подарочной лентой сигаретные пачки, делаю бант и иду дарить их Дюку. Дюк стоит перед киоском и смотрит, как специальная машина оттаскивает чей-то автомобиль. Смотреть, как специальная машина оттаскивает чей-то автомобиль, — это одно из немногих занятий, которые заставляют почувствовать настоящее удовлетворение. Я рад, говорит он. Кстати, всё это машины провинциалов. Поздравляю с радостным событием, говорю я и даю ему открытку и сигареты. Я тронут, говорит он, и он тронут. А еще я угощу тебя стаканчиком пива, чтобы тебе было стыдно, говорю я; мне стыдно, говорит Дюк. Угости меня стаканчиком пива вон там. Мы идем вон туда — стандартная трущобная пивная, очень мило, классический стиль. Тихо, спокойно. Для субботнего вечера пустота прямо потусторонняя, два старика за стойкой, третий старик за столом. Может быть, еще слишком рано. Мы садимся. Подходит особо старая особа. Мы заказываем у особо старой особы два пива. На столе стоит роза. Если быть точным, на каждом столе стоит роза. Тихо. Музыки нет. Старики за стойкой молчат. Старик за столом что-то говорит своему бокалу с шампанским и подхихикивает. Особа приносит пиво. Мы с Дюком чокаемся, Чок — очень громко, музыки нет. За меня, говорит Дюк; за тебя, говорю я. За тебя тоже, говорит Дюк. За нас, говорю я. Пойду включу музыку, говорит Дюк. Он идет через пустой танцпол к автомату, кидает в него монеты, и автомат играет слащавые песенки. Старик за столом спит. Его бокал с шампанским смотрит, как он спит. Особо старая особа стоит за стойкой и устало смотрит перед собой. Мы пьем пиво и больше ничего особенного не делаем. Здесь прямо необузданное веселье, говорю я; правда, говорит Дюк. Он встает и подходит к старой особе за стойкой. Угощаю всех пивом, говорит он, у меня сегодня день рождения. Поздравляю, говорит женщина усталым голосом и ставит два пива перед Дюком и два перед стариками. Потом наливает и себе. Один из стариков по-приятельски хлопает Дюка по плечу. Дюк приносит мне мое пиво, а старая особа приносит пиво спящему старику и ставит его рядом с шампанским, чтобы тому не было так одиноко. Дюк ставит передо мной пиво, хватает старую женщину, пока она не успела снова скрыться за своей стойкой, и почти профессионально танцует с ней вальс под слащавый почти вальс. Но старухе это нравится, и Дюку, видимо, тоже. Старики у стойки смотрят на них. Шикарный поклонник, Ирена, кричит один из них Ирене. Ирена хихикает и позволяет Дюку вести ее в танце. Я разглядываю металлический ящик с массой маленьких отверстий на стенке. «Экономклуб», написано на нем. Я не знаю, как функционирует «Экономклуб», и шло второе пиво. Автомат играет вторую песенку, а Дюк галантно транспортирует Ирену обратно за стойку. Пора ревновать, говорит один из стариков и целует Ирену. Ирена получает удовольствие и наливает нам с Дюком пива. За Ирену, говорит Дюк и чокается со мной — чок; за Ирену, говорю я. Ирена получает удовольствие. Мы выпиваем пиво за Ирену. У нее такой вид, как будто и ей нужно выпить. Дюк закуривает сигарету и дает мне то тоже; да, говорит он, пожалуй, веселье здесь слишком разнузданное. Пойдем куда-нибудь в другое место. Да, говорю я, только допью пиво, и допиваю пиво. На прощание Дюк дарит Ирене поцелуй, а потом Ирена дарит Дюку нечто, напоминающее скорее чмок, чем поцелуй. Третий старик все еще спит. Может быть, он умер. Не самый плохой способ откинуть копыта. Мы с Дюком уходим. Ирена кричит вслед Дюку что-то слишком двусмысленное для ее возраста. Старая кляча, говорю я Дюку; а что прикажешь мне делать, говорит он, если женщины ко мне так и липнут. Я говорю. а что у тебя есть такого, чего нету меня; день рождения, говорит Дюк. Тут он прав. Сначала мы идем но одной улице, потом сворачиваем на другую. На тротуаре перед полухипповым магазином стоят полухипповые парни лет двадцати пяти с пивом и неинтересными разговорами и мешают нам пройти. Отойдите, терпеть вас не могу, говорит им Дюк и проталкивается сквозь них, потому что они, конечно же, не отходят. Я, от греха подальше, иду по мощеной проезжей части. Мне нравится шорох машин, едущих по мощеной дороге. Лучше всего по мокрой. Машины, которые едут по мокрой дороге, шуршат более приятно, чем машины, едущие по сухой дороге. Но в данный момент дорога довольно сухая, моросящий дождь давно закончился. И все равно холодно. В этом году вообще никогда не наступит весна, — говорят, иногда так бывает. Мне надоел этот собачий холод, заявляю я. Я думаю, я рад, что становлюсь старше, говорит Дюк и снова идет рядом со мной; дело в том, что я не выношу молодых людей. Хотя на самом деле я и старых людей не выношу. Я говорю, ты ненормальный, Дюк; точно, говорит Дюк и пинает маленького крысообразного пса, который его облаивает. Гав, говорит пес. Я не выношу старых людей, говорит Док старой владелице крысообразного пса, который в это время его облаивает, и мы идем дальше. Нельзя пинать маленьких собак, которые меньше, чем ты сам, говорю я Дюку. Чушь, говорит Дюк, можно пинать только собак, которые меньше, чем ты сам, все остальное опасно, поэтому рассчитано только на слабоумных. Попробуй пни питбуля, если не веришь. Он, наверное, прав, с этой точки зрения. И тут я замечаю, что постепенно пьянею и неожиданно спотыкаюсь о какую-то ерунду. Вот это называется «Богема», говорит Дюк и показывает на унылую пивнушку, давай зайдем, мы же в каком-то смысле богема, так что это место именно для нас. Наверное, он прав. Если он так думает. Кроме того, он переходит улицу и целенаправленно движется в сторону «Богемы». Я иду следом. Я иду за Дюком в «Богему». Здесь мило. Много дерева. И темно; красиво, когда не слишком светло. Дюк заказывает у хозяина два пива. Хозяин высокий и комкообразный и похож на Чингисхана, настоящего, не на группу, потому что у него чингисхановая борода; кроме того, он весь покрыт четкими татуировками. Симпатично. Пестренько. Он сразу же отводит нам место в своем сердце и осыпает нас градом пива и дружелюбия. Здесь мило, действительно мило. Некий беспризорный Удо подбегает к нам и тоже отводит нам место в своем сердце. Удо говорит, что завтра ему вставать в половине пятого. Чингисхан говорит, тогда ему пора ложиться спать. Удо говорит, что он хочет сначала купить всем нам пива, и покупает всем нам пива. Мы пьем пиво за Удо и стоим около стойки. Удо доверчив, хозяин невозмутим, Дюк полуразговорчив, а я пьян. Между нами завязывается беседа. Как мило. Уютно, как в гнездышке. Удо покупает еще пива и рассказывает, что завтра он должен встать в половине пятого. Постепенно мы становимся частью интерьера, со всем этим пивом, выпить которое не хватит никакого времени. Чингисхан несет розовое вино усталым женщинам, играющим в скат. Кстати, кроме них, здесь никого нет, не считая нас и Удо. Я выпиваю одно пиво из тех, что стоят передо мной. Удо рассказывает, что работает в порту, завтра, например, с половины пятого. Автомат играет ужасные шлягеры, эстетически соответствующие играющим в скат усталым женщинам. Мне нравится, когда в помещении учтены мелочи. Мне нравится «Богема». Пиво мне, кстати, тоже нравится, поэтому я выпиваю еще стакан. Приятное пиво. Удо покупает еще пива и рассказывает грустную историю. Печальна она, эта история, но приятен он, этот Удо. Покупает хорошее пиво. От него развязывается язык, замечаю я, когда у меня развязывается язык, но это не страшно, ведь Дюк становится неразговорчивым, что восстанавливает баланс. Я рассказываю что-то длинное и слегка качаюсь на табуретке. Одна из скатовых женщин заводит новый ужасный шлягер из автомата. Другая женщина, зареванная, возникает рядом с нами и рассказывает грустную историю. Чингисхан дает ей пива, но женщина все равно грустит. Как грустно. Но тут уж ничего не поделаешь. Разве что выпить за нее пива. Это я хорошо придумал, так и сделаю. Чингисхан рассказывает анекдоты. Веселые они, анекдоты Чингисхана. Но грустная женщина все равно грустит и рассказывает еще и еще другие грустные истории. Удо говорит, что ему завтра вставать в половине пятого. Я думаю, что я совсем даже не уверен, что еще нет половины пятого, я смотрю на свои часы, но сейчас еще только половина второго, вот как можно ошибиться. Над стойкой висит большая темная деревянная сова. У-у-у, говорю я сове. Сова смотрит неодобрительно. Давай свалим отсюда, говорит Дюк мне. Он тоже смотрит неодобрительно. Почему, говорю я Дюку, здесь все так по-домашнему и грустно. От избытка сентиментальности бывает рак, говорит Дюк и пытается оплатить наше пиво, но Удо не разрешает. Давай пойдем, говорит мне Дюк, и я иду. Я со слезами на глазах прощаюсь с Удо и Чингисханом и со всеми моими друзьями. Мне будет так их не хватать. Мне будет их не хватать, говорю я Дюку, который стоит рядом со мной на улице и закуривает. Милые люди. Милое пиво. Милое заведение. Ты видел сову? Одна сова весенней погоды не сделает, говорит Дюк. Мне здесь все понравилось, упрямо говорю я. Да, но не надолго, говорит Дюк, мне бы хотелось чуть побольше пестроты. Здесь для меня слишком созерцательно. Да ради бога, говорю я, в конце концов, это ведь ты у нас именинник, так что высказывай желания. Я не знаю, говорит Дюк. Что-нибудь попестрее. Может быть, наркотики. Bay, говорю я и начинаю дружить с этой мыслью. Давай заглянем на негритянскую наркоулицу, говорит Дюк и идет к негритянской наркоулице, где обычно нарконегры продают наркоту. Только сегодня там никого нет. Смешно. Может быть, на зиму они улетели в теплые края и еще не успели вернуться. Я ведь давно здесь не был. Мы дважды проходим в одну сторону улицы и дважды в другую, но практической пользы это не приносит. Ну, нет так нет, говорит Дюк. Тоже хорошо, говорю я, я все равно уже слишком пьян. Я прав, я уже слишком пьян, я боюсь, что мое прямохождение оставляет желать лучшего. Дюк, кстати, тоже уже довольно пьян, но, несмотря на это, все еще настроен на продолжение банкета. Сначала мы немножко стоим. Женщина и мужчина спрашивают нас о чем-то, что нас не интересует. Женщина несет невыгодную сумку под мышкой, мужчина — невыгодное выражение на лице. Мы их посылаем куда-то далеко, где они никому не помешают. Потом мы еще немного стоим. Давай продолжим таскаться по злачным местам, говорю я, это же был хороший план. Давай продолжим в «Веселой стойке». В «Веселой стойке» наверняка весело. Кроме того, «Веселая стойка» напротив, тут недалеко, это ведь тоже весело, а мне холодно. О'кей, говорит Дюк, пойдем в «Веселую стойку». «Веселая стойка» — это пошловатая пивная, в которой, помимо всего прочего есть танцующий медведь. Стареющие женщины с тоннами косметики под пошлые шлягеры из автомата танцуют с толстыми пьяными водителями кранов и все такое. Дюку должно понравиться. Покрытая толстым слоем косметики толстая дама с двойным подбородком как раз сейчас танцует под популярный шлягер со своим мужиком. При этом места для танцев практически нет, но, кажется, она этого просто не замечает. У нее узкий красный вязаный свитер и грудь, которая явно велика для вязаного свитера. Зато груди и подбородки трясутся очень красиво: синхронно и в такт музыке. Когда мы протискиваемся к стойке, я спрашиваю мужика, не крановщик ли он случайно, но он не отвечает, значит, видимо, не крановщик, а жаль. Или, может быть, он меня не понял, потому что очень шумно, ведь здесь очень шумно. Я протискиваюсь к стойке между футбольным фанатом и пожилым человеком с золотой цепочкой, похожим на вице-парикмахера из Майами, и с трудом заказываю у пахнущей серой женщины пиво для себя и Дюка, потому что я думаю, что теперь снова моя очередь угощать, ведь у Дюка день рождения, к этому времени я уже почти про это забыл. Жабообразная старуха с ужасными роговыми очками подмигивает мне и немного меня пугает, но, может быть, я излишне чувствителен, иногда я бываю и таким. Иногда я бываю параноиком, потому что замечаю, что Жаба подмигивает вице-парикмахеру из Майами, а не мне. Вице-парикмахер из Майами тоже это замечает и покупает Жабе розовое вино. Я плачу чахлой тетке за своих два пива и пробираюсь к Дюку. Дюк как раз разговаривает с человеком с закрученной бородой, тот тоже разговаривает с Дюком. Это предприниматель, он занимается сносом зданий, говорит мне Дюк и представляет меня сносовому предпринимателю. Привет, сносовый предприниматель, говорю я сносовому предпринимателю, а Дюку — вот пиво. Дюк берет пиво. Привет, пиво, говорит он пиву. Сносовый предприниматель рассказывает мне что-то насчет сноса домов. Он любит сносить дома, по крайней мере, судя по его словам. Человек быстро кружит толстую даму и чуть не попадает ею в Дюка. Дюк подает крученый мяч и возвращает даму на место. Сносовый предприниматель рассказывает мне о своем предприятии и о том, что он идет покупать для нас еще пива. Он идет покупать пиво, а вице-парикмахер из Майами идет танцевать с Жабой. Я рассказываю Дюку, что в Австралии есть жабы размером с футбольный мяч. Дюк говорит, что он не интересуется футболом. Я тоже не особенно им интересуюсь. Что это вдруг на меня нашло? Кто-то толкает меня на кого-то, и я почти падаю на столик, за которым бледная дама из французского андеграундового фильма разговаривает сама с собой. У нее черная косметика, и мне ни за что не хочется завязывать с ней спонтанное знакомство. Какой-то леший рассказывает Дюку, что он пьян, леший, а не Дюк, хотя Дюк тоже пьян. Леший прав, леший пьян. Он крепко, с искренней сердечностью обхватывает Дюка, что, кажется, ни в коем случае не доставляет Дюку удовольствия. Он пытается скинуть с себя лешего, но тот упорен и не отлипает. Дюк волей-неволей вынужден оставить его в покое. Автомат сам по себе выдает шлягеры. И здесь тоже на самом деле довольно мило. Если, конечно, любишь подобные вещи. Сносовый предприниматель приносит пиво и находит нас симпатичными. Я говорю спасибо и тоже нахожу его симпатичным. Беру пиво, которое, наверное, мне не следует пить; с другой стороны, это уже ничего не меняет. Много пива в разных местах за сегодняшний вечер. И много людей. Подходит человек и втягивает сносового предпринимателя в многословную беседу, что меня вполне устраивает, я от него избавился. Появляется еще один, он протискивается мимо нас и считает, что мы проклятые гомики. При этом леший уходит. Дюк вежливо говорит, что мы проклятые гетеросексуалы. Тип невежливо интересуется у Дюка, не хочет ли тот в рыло, если что, он поможет. Нет, спасибо, вежливо говорит Дюк. Тип разочарован и снова начинает протискиваться в направлении стойки. Я чувствую облегчение, потому что тип в два раза выше Дюка и к тому же весьма массивен. Следующий шлягер все, кроме нас, поют хором. Дюк курит и пьет свое пиво от сносового предпринимателя. Если такие вещи считать милыми, то здесь мило, говорю я ему. Я не знаю, говорит Дюк, я не знаю, что нам здесь нужно. Я говорю, здесь никто не знает, что ему здесь нужно; Дюк говорит, что это совсем не одно и то же. Он не особенно резв, его нерезвость бросается в глаза, особенно в этом резвом обществе. Ну, говорю я. Дюк ничего не говорит и курит. Это ты хорошо придумал, говорю я и тоже закуриваю. Тогда давай пойдем домой, говорю я. Не~е, говорит Дюк, слишком скучно. Давай лучше во что-нибудь поиграем. Для этого мы слишком пьяны, говорю я. Дюк считает, что он не слишком пьян; я говорю, ничего подобного. Я прав. Это из-за большого количества пива. Кстати, мое уже опять закончилось. Где же наш сносовый предприниматель, сейчас он был бы как нельзя кстати. Тогда давать играть, как будто мы во что-то играем, говорит Дюк. Давай играть, что мы ищем ссоры вон с тем жирным чистильщиком обуви. Дюк ставит свою бутылку пива на стол бледной женщины и протискивается к знакомому невежливому типу. Идиотская идея, Дюк, говорю я и держу его за пальто, но Дюк выскальзывает из пальто, и я держу в руках одно пальто. Я держу пальто. Пальто вяло висит на моей руке и без находящегося в нем Дюка выглядит неприкаянно. Я держу пальто и теряю необходимые для реакции важные секунды, которых всегда не хватает пьяным водителям в опасных ситуациях. За это время Дюк успевает подойти к жирному чистильщику обуви и говорит что-то, чего я не слышу из-за шума, но в чем я с большой долей вероятности предполагаю нечто неумное, потому что чистильщик обуви толкает Дюка на другую стойку. Я, наконец, бросаю идиотское пальто и спешу Дюку на помощь, но сталкиваюсь с толстой дамой и несколько отклоняюсь от траектории. Когда я снова выправляю маршрут, я вижу, что Дюк на самом деле пытается драться с чистильщиком обуви. Но Дюк не умеет драться по-настоящему. А жирный чистильщик обуви умеет очень даже хорошо и навешивает Дюку. Дюк слегка сгибается. Стоящим вокруг искателям удовольствий удается освободить место, хотя на самом деле места просто нет. Женщина за стойкой зовет какого-то Вернера. Я зову Дюка. Кто-то еще зовет полицейского. Дюк наскакивает на жирного чистильщика обуви — тот в последнее время потрясающе покорен — с таким вдохновением, какого я от него не ожидал. Но это ему не помогает, жирный чистильщик обуви с потрясающей покорностью и почерпнутым из телевизора профессионализмом пинает его в живот и швыряет на пол. Я по какой-то бессмысленной причине вспоминаю дурацкий телевизионный сериал с длинноволосым спортсменом-мотогонщиком и пытаюсь прорваться к чистильщику. Чистильщик бьет Дюка. Отвратительный звук. Дюк сгибается. Какие-то люди что-то кричат. Я пытаюсь напасть на чистильщика, но не имею никакого представления, как это делается. Чистильщик стряхивает меня, я ему несколько мешаю. Я запутываюсь в табуретке и падаю, в падении успеваю подумать, что нужно быть спортсменом-мотогонщиком, и все происходящее воспринимается как дурацкий телевизионный сериал. Проклятие. Высокочастотная кинокамера. И много воплей. Какой-то тип проходит через бар, наверное, это Вернер, думаю я; он и еще один мужик из публики пытаются схватить впавший в амок шкаф, который все еще пытается выяснить отношения с Дюком, несмотря на то что Дюк теперь уже вносит не слишком большой вклад в разбор полетов. Проклятие. Это не может быть на самом деле. И все же это на самом деле. Проклятие. Опять стою на ногах. Но не очень твердо. Тот и другой перехватили шкаф на полпути и проталкивают его сквозь посетителей в направлении двери. И все равно я не могу поверить, что так получилось. Наверное, получилось. Ведь Дюк лежит на полу и корчится, наверное, этому есть причина. Я пытаюсь собрать его в кучу. Он слегка шевелится. Смотрите, ваша страна выигрывает, вы, задницы, говорит женщина за стойкой кому-то, возможно мне. Кстати, я бы с удовольствием выиграл страну. А сейчас я не знаю, что делать: вызывать скорую или что-то в этом роде или упаковывать Дюка и забирать с собой. Но как и почему это должно было случиться именно сейчас, и почему это вообще должно было случиться? Проклятие. Я хватаю Дюка там, где ранений кажется поменьше, и спрашиваю его, достаточно ли он жив, чтобы постараться выйти отсюда вон. Обстановка кажется мне довольно враждебной, может быть, я параноик, но в данный момент у меня, по крайней мере, для этого есть все причины. Дюк бормочет что-то, что я принимаю за согласие, поэтому пытаюсь поставить его на ноги. Какая-то женщина пытается мне помочь. Мы ставим Дюка на ноги. Он выглядит ужасно. Мы кладем Дюка мне на плечи. По непонятной причине я вспоминаю палантины из фильмов шестидесятых годов, или их называют паланкины и еще пытаюсь вспомнить, что я здесь, собственно говоря, делаю. Надо вытащить Дюка и выиграть страну, думаю я. А что, если этот зверь ждет нас за дверью, думаю я, — хотя бы одна мысль по теме. Но выбора нет, вероятно, это Вернер эскортирует нас к двери и дает понять, что мы должны идти именно туда. Дюк позволяет тащить себя как мешок и не являет собой ходячий пример чувства коллективизма. Я пытаюсь сосредоточиться на двери. Дверь, думаю я. Дверь — и за дверь. Холодный воздух. Чувство интересное. Что я, собственно говоря, здесь делаю. И самое главное, что здесь делает Дюк. Стонет и пускает носом кровь. Вот черт! Но никакой зверь нас не ждет, это уже кое-что. А сейчас куда-нибудь доставить Дюка. Хороший план. Я сбрасываю Дюка в ближайшем подъезде. Хоть что-то функционирует. Сначала отдышусь. Это я хорошо придумал. Потом рассмотрю Дюка поближе. Вблизи он тоже выглядит ужасно. Сейчас я не спрашиваю, всё ли в порядке, потому что у него явно нет ничего, что было бы в порядке. Ты выглядишь ужасно, Дюк, говорю я. Я чувствую себя ужасно, говорит Дюк более или менее разборчиво, это уже хорошо. Я чувствую облегчение. И злость. Злость я, кстати, чувствую тоже, только сейчас заметил. Проклятие. Что я сейчас с ним сделаю! Да ничего; желание дать ему по физиономии устарело и вышло из употребления. Вместо этого я даю ему шарф для заливания этого шарфа кровью. По-моему, он тебе нужен, Дюк, говорю я, он тебе обязательно нужен. Мне нужно мое пальто, с трудом говорит Дюк, собачий холод. Тебе нужен врач, говорю я. У тебя сломан нос, и с головой не все в порядке. Больница. Больница и «скорая помощь». Или еще лучше такси. Хороший план. Мое пальто, творит Дюк, где мое пальто. Я понятия не имею, где его пальто. Да и какое вообще сейчас может быть пальто. Потом мне приходит в голову, что когда-то, несколько дней назад, я стоял где-то и как дурак держал в руках пальто Дюка. Наверное, в «Веселой стойке», это моя любимая пивная. Забудь, говорю я, я туда не пойду. Тогда пойду я, устало говорит Дюк в моем шарфе. Никуда ты не пойдешь, говорю я. Кроме того, ты совсем не можешь идти, мне ли не знать, я только что тебя оттуда вытаскивал. Дюк пытается встать, но поза у него никакая, лучше он еще немного полежит скрючившись. Мне все еще его жалко, и это меня особенно злит. О'кей, тогда, значит, пальто. Сначала пальто, потом больница. Оставайся здесь и согнись, говорю я. Дюк кивает. Я иду в «Веселую стойку». Это недалеко. Я перед ней. Мне не хочется заходить. Проклятое пальто. Проклятый холод, это он во всем виноват. Из «Веселой стойки» выходит пьяная женщина и кажется неопасной, поэтому я беру ее в оборот. Скажи, говорю я, не могла бы ты посмотреть, не валяется ли где-нибудь на полу черное пальто. Женщина тупо уставилась на меня, но я на нее не обижаюсь. Пальто моего друга, того, который только что схлопотал по морде, и я думаю, мы там сейчас очень популярны. Не могла бы ты посмотреть, пожалуйста, говорю я. Дай мне три марки на пиво, говорит женщина. Я даю ей три марки на пиво. Она идет на поиски пальто. Что обходится мне в три марки, какое легкомыслие. Я жду. Женщина возвращается с пальто. Чудесно. Люблю, когда планы срабатывают. Откуда это? Понятия не имею. Дай мне сигарету, говорит чудесная женщина: я даю ей сигарету и подходящее огниво, а женщина дает мне пальт
