Эли Бар-Яалом - Нора
Конечно, по-настоящему она в Йашкну и Иермета не верила. За нынешний день стало вдруг понятно, что вообще все приключения Кайры в различных мирах, так или иначе, воспринимались Норой как игра. Ну, летала. Ну, видела. Ну, колдовала. Но — где-то в подкорке — «понарошку». Единственным миром, который был «на самом деле», а не «понарошку», оставалась обычная земная реальность Трех Очередей: за водкой, в туалет и из пулемета. Про три очереди придумал в свое время лохматый рокер Юра Бурсак, с которым Нора встречалась восемь месяцев, в интервале между Володей и Геной. Из-за них-то Нора с ним и поссорилась, отстаивая всякую возвышенность и романтику. А на самом деле была точно такой же, только хорошо притворялась. (Эх, Иермет…)
Даже Марек с его письменными рассказами о знакомстве с Пушкиным и мадам Блаватской не изменил ничего. Подумаешь — у тебя Блаватская, а я самому королю Артуру руку пожимала. А что тебя, мол, кошка ночью за моим окном засекла, так кошку не спросишь, а спросишь — не ответит. Реальность Трех Очередей была непоколебимой, и хуже всего было то, что Нора не отдавала себе в этом отчета, и уверяла сама себя в том, что она-то — не из цивильной толпы, она-то — парит в небесах, она-то…
Реальность Трех Очередей в одно мгновение рассеялась сегодня, когда за окном четвертого этажа вырисовался неподвижный Александр-бань, действительно паривший в небесах. Гюльчатай, кстати, осталась к нему совершенно безучастна. А Нора по-настоящему начала что-то понимать только тогда, когда он, поклонившись, растаял в воздухе, обещав вернуться на следующий день.
Крепостная стена, отделявшая сны, мечты, сюжеты, глюки от повседневной дествительности, развалилась, не выдержав удара тараном. Не первого даже. Третьего подряд. Первым было подключение к Интернету, — она вдруг почувствовала, что весь земной шар сжался в клубочек под ковриком для мышки на ее компьютере. Как назло, на коврике был нарисован глобус. Ощущение прошло, потому что виртуальная реальность, как ни крути, оказалась виртуальной, а, значит, местом обитания Кайры, а не Норы. А вo второй раз в стену ударила история с Диной Кросс.
В послании, посвященном грядущей пятой годовщине окончания школы, Хайчик призывал «помянуть добрым словом покойного Гену, дa будет благословенна его память! Пусть он снова будет с нами, и нас опять будет девятнадцать! (Я, конечно, исключаю Михаила Левкомайского из наших одноклассников!)!».
Левкомайского? Пай-мальчика, чистюлю, любимца учителей? Славку Бородача, школьного террориста, ныне «нового русского», он в списке оставил. Хотелось спросить Хайчика, как Муму Герасима: «за що?»
Нора не стала писать Хайчику, а воспользовалась Интернетом. «Levkomaisky… Levkomajskij… Levkomayskij…». На пятом варианте поисковая машина выдала результат. На экране был портрет очаровательной молодой женщины и текст, начинающийся с «Hi, I'm Dina Cross». Норин английский за год работы с Сетью расправил крылья: она понимала все, и даже нашла несколько ошибок.
Здравствуйте, я — Дина Кросс, и я счастлива. Я живу в Сан-Матео, Калифорния, где занимаюсь консалтингом по маркетингу. Дни моих мучений кончились.
Я — свободная женщина, гордая и довольная своей женственностью. Но я была лишена всех радостей детства, которые знакомы моим сверстницам. То, что я росла в России, не послужило этому причиной: вопреки распространенному до сих пор мнению, современная русская молодежь почти не отличается от нашей, американской. То, что я — еврейка, также не имело значения: мое еврейство не было известно большинству моих знакомых, и антисемитизм, если он и существовал, меня не затронул.
Моя беда была в том, что из-за редкого каприза природы девочка Дина родилась мальчиком Мишей. Я скрывала свое женское «я» до девятнадцати лет, хотя всю жизнь мечтала стать женщиной. Наконец, доктор Мальцер (ссылка на страницу клиники) провел долгожданную процедуру, и Дина вышла на свободу…
Несмотря на пластическую операцию и длинную прическу (парик? или это волосы такие?), со второго взгляда лицо можно было узнать.
Мы жили между гранями, думала Нора. Как фишки в игре. Вначале развалилась стена, окружавшая наш мир, развеялось фальшивое небо (она как раз тогда прочла «Многорукого бога далайна» Логинова): поездка в мир капитала стала возможной при наличии оного капитала, а путь в города, куда еще недавно ездили отдыхать, перерезали таможня и паспортный контроль. Исчезла грань между «нашим» и «иностранным». Потом появилась Сеть, и точно так же растаяла грань между «близким» и «далеким». А теперь? Меняем пол, возраст, расу… Завтра Гюльчатай пойдет в бультерьеры. (А Миша играл в баскетбол. Совсем неплохо. Мокрая футболка. Мяч под мышкой. Голубые кроссовки. Дина Кросс?).
И вот, сегодня, исчезла последняя грань: между реальным и фантастическим. У нее дома гостил живой вампир (или неживой все-таки?), он летал, исчезал и появлялся у нее на глазах. Значит, Марек действительно мог быть знаком с Блаватской. Значит, был всемирный потоп, и Магда спаслась в ковчеге, потому что Хам, сын Ноя, взял ее в жены. Значит ли это, что путешествия Сурта и Кайры по мирам и временам — тоже правда? Значит ли это, что существуют феи Авалона и синие эльфы Лирга, что рыбаки стоят с удочками на скалистых террасах в Очене, что старуха Ртмеч поднимается каждый вечер по семиста двадцати ступеням маяка Еовриб, чтобы зажечь в нем огонь? Значит ли это, наконец, что придуманный ею Иермет действительно не спит ночами и пишет роман о придуманной им Земле с придуманной им Норой в главной роли, и от расположения букв на экране его компьютера зависит ее судьба?
Эх, Иермет…
8. Помилуйте де Бражелона
Росси тогда довел меня до такого состояния, что я действительно был уверен, будто за дверью таверны меня ждет Марек собственной персоной. Однако там, у служебного входа, нас поджидал всего лишь тунец в три человеческих роста, который, по милости грузчиков из Доцба, ухитрился застрять в дверях. Наверное, именно такой монстр проглотил несчастную Мабиб из старинной поэмы. Грузчики стояли по обе стороны тунца и извинялись, а Матшех с гордым видом притащил нас с Росси и заявил, что «сейчас мои постоянные клиенты покажут вам, с какой стороны у него хвост»; пришлось браться за работу. Моя жена утверждает, что техническая смекалка у меня просыпается и бьет ключом, когда надо кому-то помочь, нo засыпает беспробудно, как только она просит что-нибудь сделать по дому. Вот и в этот раз я смог, по какому-то наитию, придумать хитрый поворот рыбины вокруг ее оси, каковой поворот мы благополучно осуществили впятером (точнее, вшестером, если тунца тоже считать активным участником маневра). Матшех рассыпался в благодарностях, грузчики придумывали, куда они пойдут работать пocлe увольнения, замотанный в скатерть Росси закрашивал царапины на двери; потом мы все выпили доцбского («за тунца») и разошлись по домам.
А дома меня ждал Марек.
От прически, которую я описал в первой главе третьей тетради, не осталось ни следа. Мебельщик был одет в шкуру Немейского льва и опоясан ремнем Храброго Портняжки, за который был заткнут плазменный меч рыцарей Звездной Империи. На пальце у него сверкало алмазное кольцо Абу-с-Саадата, вызывающее тысячу джиннов, а на голове была Шляпа Волшебника. Ноги вампира были обуты в калоши счастья, в ушах позвякивали сережки-говорешки, на груди болталось ожерелье Роканнона. Следы шин его автофургона выглядели странно на влажном мелком гравии, устилающем мой двор.
Второстепенный герой моей повести приветствовал меня на моем родном языке, а я отвечал ему по-польски. Впрочем, вскорости мы перешли на русский; из всех языков Земли я больше всего проработал именно его (и иврит, который Марек не знал).
— Вы прочли ее рукопись, Марк Андреевич?
— Так точно, пан Иермет; теперь я пришел за Вашей.
— Я должен Вас предупредить, что будущего Вашей планеты Вы там не найдете; я его еще не придумал.
— Мне будет вполне достаточно того, что Вы уже написали; что до будущего, тo я Вам его, с Вашего позволения, надиктую сам.
Я обалдел от такой наглости.
— Я Вас, Марк Андреевич, писал деликатным и чутким; с чего это Вы считаете, будто имеете право мне что-то диктовать?
Марек положил руку на сердце. В нагрудном кармане, нашитом поверх шкуры, блеснуло солнечным зайчиком зеркальце Мастера Амальгамы.
— Не обессудьте, пан Иермет. Я ничего не собирался диктовать, я неверно выразил свою мысль. Дело в том, что судьба любимых мною людей в Вашей власти. Будь Вы их сеньором, судьей на их процессе или генералом, держащим их в плену, я бы, не медля, обратился к Вам. Согласитесь, что в данном случае я тем более имею на это право!
— Марк Андреевич, нo поймите же Вы меня! Я пишу книгу для моего мира! Для моего, не для Вашего! Если я начну считаться с вами, от этого пострадает качество произведения! Вот… ну, например, смерть Ленского. Или хотя бы Муму. Или виконта де Бражелон. Представьте себе, приходит Атос к Дюма и говорит: это мой сын! Не убивайте его! Ну и что ему делать пocлe этого? Ведь такой сильный сюжет пропадает! — Я распалялся все больше. — Мне, может быть, нескромно его хвалить, я же его и выдумал, когда выдумывал самого Дюма…
