Николай Никандров - Путь к женщине
– И вы тоже! – решительно заявляет вторая своему и делает несколько энергичных, но безуспешных попыток хотя где-нибудь отделиться от него, уже приросшего к ней каждой своей точкой, словно пластырь.
Некоторое время все молчат. Слышно только, как оркестр играет вдали вальс да медленно шаркает по песку ногами гуляющая публика…
– Вроде прохладно, – наконец бормочет первый кавалер, не разжимая губ.
– Потому что вроде вечером, – поддерживает разговор его дама.
Очевидно, вторая дама тоже считает своим долгом вы молвить несколько слов.
– Сегодня много парочков, – произносит она довольно сонливо.
– Оттого что воскресенье, – таким же голосом отзывается откуда-то из глубины ее кавалер.
И опять никто ничего не говорит. Только кавалеры все сопят, все ворочаются, все мостятся, каждый возле своей дамы. Вот первый что-то шепчет своей на ушко. Она:
– Не говорите, чего не следует. А то у меня у самой начинается впечатление.
– Вот и хорошо. Значит, мы с вами одного мнения.
– Хорошего мало. А своего мнения я вам еще не сказала.
Второй страстно шепчет своей, точно вгрызается зубами в ее ухо.
А она:
– Вы только об этом и думаете, больше ни об чем. И не стыдно вам? Не успели сесть, как уже начинаете. Как будто не можете так посидеть. Выдумайте какой-нибудь разговор. Отчего вы молчите? В то воскресенье я тоже вот так пошла гулять в парк с одним молодым человеком с нашего двора. Идем, гуляем по парку, а у него и разговору нету. Молчит и молчит. Только покашливает да посмеивается на меня. Так измучилась с ним молчамши. Не знаю, как домой дошла. Теперь с ним никогда не пойду.
Первая дама, после общей паузы, с тоской, в пространство:
– Хоть бы раз чем-нибудь угостили! Второй кавалер многозначительно:
– Угостить недолго! Первый гогочет, как раньше:
– Га-га-га! Га-га-га! Проходит полчаса.
Кавалеры держат дам в своих объятиях крепче, чем прежде, и декламируют им стишки.
Первый своей чувствительно:
Тебе и жить и наслаждаться
Счастливой жизнею своей!
А мне слезами заливаться
И знать лишь горести одне…
Дама ему растроганно:
– Сами виноваты. А если бы женились, ничего бы этого не было. Вам надо жениться…
Второй своей с отчаянием:
Расступись, земля сырая!
Возьми несчастного меня!
Забуду я, что было в жизни,
Быть может тем вспокоюсь я!..
Дама грустно:
– Нет, зачем же. Вы еще найдете девушку по себе. В Москве девушек много …
Под влиянием речей кавалеров, под влиянием их стишков дамы в конце концов мякнут так, что не могут ни двигаться, ни говорить. Сидят неподвижно, с призакрытыми немигающими глазами. Как тестом, облипают их колючие шинели кавалеров.
Вот кавалеры, перемигнувшись между собой, приподнимают со скамейки бесчувственных дам, обнимают их за талии и почти несут на руках, направляясь к выходу из бульвара. Одна пара идет впереди, другая позади. Идут обе пары очень медленно. Идут, сильно накренясь, как больные. Вот-вот не дойдут, упадут. Всю дорогу молчат…
XI
Редактор Желтинский и поэтесса Вера проходят той аллеей, которой несколько минут тому назад проходил беллетрист Шибалин.
Старый Желтинский держит молодую Веру под руку, старается шагать с ней в ногу, не отставать, молодится, петушится, подпрыгивает.
– Что это вы скачете, Казимир? Хромаете?
– Нет. Наоборот. Это так, от хорошего самочувствия. С вами, Вера, я всегда как-то особенно хорошо себя чувствую.
И о чем бы они ни заговорили, речь у них всякий раз возвращается к Шибалину. Желтинский:
– Ваш "великий писатель" избрал московские бульвары ареной своей ученой "деятельности". Тут он и днюет и ночует…
Вера:
– Но он тут работает!
– О, да, конечно! "Работает" – ха-ха-ха! "Собирает ма териал", знакомится с незнакомыми, вернее, с незнакомками, которые посмазливее. Проверяет на практике, на хорошеньких женщинах свою новую "мировую" идею. Одним словом, не зевает. А вы, Вера, продолжаете верить ему…
– Я и верю ему и не верю.
– Напрасно, напрасно, если верите.
– Не забывайте, Казимир, что Шибалин исключительный человек, не обыкновенный, не рядовой. И к нему нельзя подходить с той меркой, с какой подходите вы. Он прежде всего крупный литературный талант, а это обязывает нас, простых смертных, многое ему прощать, многие странности, многие слабости.
– "Талант", "талант"! Уже прожужжали всем уши его "талантом", а между тем талант у него не настоящий, искусственный, деланный. Уберите от него ходули, на которых он держится, эти всевозможные "любовные проблемы", и вы увидите, как от него ничего не останется.
– Будто бы?
– Уверяю вас, Вера! Это говорит вам не обыватель, а я, человек большого литературного опыта, редактор, пропустивший через свои руки уйму писательского люда, и талантливого и бездарного.
– Вы пристрастны к нему, Казимир.
– Из чего это следует, Вера?
– Из чего? Ну, хотя бы из того, что вы зачеркиваете Шибалина целиком: не только как писателя, но и как человека.
– Как человека я зачеркиваю его, постольку, поскольку он совершенно неподходящая для вас пара. На самом деле, Вера, неужели вы сами не видите этого? Чего вы от него еще ждете? На что надеетесь? Развелись с ним, ну и ладно. Оставьте его в покое, устраивайтесь поскорее в новой комбинации, более удачной, с человеком, хотя бы и не столь эффектным, но зато более нормальным. А вас все тянет к старым берегам, вы все лелеете мечту еще раз возобновить с ним связь. Не довольно ли? Не довольно ли этих попыток осуществить неосуществимое? Не забывайте, Вера, что семьи этот человек вам все равно не даст. Только изречет в оправдание своего эгоизма что-ни будь "мудрое", вроде "семья – это государство в государстве". А я дал бы вам семью! Самую обыкновенную, самую простую, человеческую семью! И вся моя жизнь была бы сплошной благодарностью вам, сплошным служением…
– Вы так рассыпаетесь передо мной, Казимир, только по тому, что вам нужна женщина, просто женщина, будь то я или какая-нибудь другая. Вся беда ваша в том, что в кругу ваших знакомых в настоящее время нет ни одной свободной женщины, кроме меня. Таким образом, я оказываюсь единственной, имеющейся у вас, так сказать, "под рукой".
– Это по знаменитой теории Шибалина о "знакомых" и "незнакомых"?
– А хотя бы и по ней. И вы напрасно, Казимир, иронизируете над идеей Шибалина: в ней много верного.
– Полноте, Вера, полноте. Вы не ребенок…
– Тшш!.. Вон он идет!.. Нам надо расстаться, Казимир!..
Вера прячется за спины гуляющей публики и делает Желтинскому энергичные знаки.
Желтинский, согнувшись в дугу, растерянно мечется возле.
– Уходите сейчас! – приказывает ему Вера почти с презрением.
Желтинский одной ногой готов лететь прочь, другой мучительно тянется к Вере:
– Когда же мы теперь встретимся с вами?
– Вам говорят, уходите скорее!
Желтинский исчезает.
Вера остается одна. Волнуется страшно. Старается идти своей обычной походкой. Идет, как будто не замечает шагающего ей навстречу Шибалина…
XII
Из глубины бульвара, точно из гулкого леса, плывут и плы вут мягкие, меланхолические, сжимающие сердце звуки оркестра, играющего какой-то вальс.
И так же плавно и так же проникновенно, с печатью глубокой мысли на лице, шествует из того же конца бульвара вместе с жужжащим роем гуляющих парочек крупная фигура Шибалина. У него записная книжечка в опущенной руке.
– Ни-ки-та??? – отступает и притворяется удивленной Вера, столкнувшись с Шибалиным нос к носу.
– Да, я… – серьезно отвечает Шибалин, едва заметно хмурится, опускает глаза.
– Не ожидала, не ожидала сегодня встретиться с то бой, – взволнованно повторяет Вера, а сама жалким и вместе жадным женским взглядом – как-то из-под низу вверх – всматривается в лицо Шибалина, тщетно ища в его выражении чего-нибудь нового, утешительного для себя.
– Сядем, – прежним, не злым, но и не веселым тоном предлагает Шибалин.
Они садятся на первую свободную скамью.
Едва сев, Шибалин прежде всего дописывает в записную книжку мысль, прерванную, было, его встречей с Верой, а теперь снова вдруг промелькнувшую в его мозгу.
Вера с робостью и вместе с тенью насмешки, искоса посматривает на него, когда он пишет.
– Ты тут работал… Я тебе помешала…
– Ничего, ничего… Ты ведь ненадолго…
Несколько мгновений они молчат. Потом расспрашивают друг друга и рассказывают один другому, как каждый из них жил это время…
