Айи Арма - Осколки
— Конечно, — сказал Баако. — А когда? Прямо сейчас?
— Мне надо кое-что подготовить. Посидите пока там, где вы меня нашли.
Заднее сиденье было вымазано кровью, и Баако стал извиняться, но шофер прервал его:
— Это кровь новой жизни, брат. Тут можно только радоваться. — Получив при расплате лишний седи, он немного смутился, но сразу же повеселел и добавил: — Видишь, мне уже и повезло!
Сестра все подготовила проворно и деловито. Она отвела Баако вымыть руки и сама присматривала, когда у него брали кровь. Потом разрешила ему пойти к Арабе.
— Вообще-то сегодня не приемный день, — сказала она серьезно, — но у вас особый случай. Только не засиживайтесь долго.
Баако вышел из больницы в двенадцатом часу. Возвратившись к новому родильному отделению, он свернул на дорогу, ведущую в город, и отыскал автобусную остановку, но, прежде чем стать в очередь, прочитал вывешенное городским транспортным управлением расписание автобусов. В расписании указывалось, что автобусы ходят каждые шесть минут. Когда он подошел к очереди, стоявшая впереди него женщина оглянулась и засмеялась.
— Ну как, почитали расписание? — спросила она, словно говоря о чем-то очень забавном.
— Да, посмотрел.
Женщина расхохоталась. Через полчаса, увидев, что Баако решил уехать на такси, она опять рассмеялась и попросила его довезти ее до города.
— Пожалуйста, к зданию Комиссии по трудоустройству.
— Новый седи, — сказал таксист угрюмо.
— Ладно, — согласился Баако, — только давайте-ка побыстрей, а то я здорово опаздываю.
Младший помощник председателя Комиссии по трудоустройству был очень разгневан:
— Где вы ходите? Вам было назначено на одиннадцать.
— Мне пришлось отвезти сестру в родильный дом. У нее чуть не случился выкидыш.
— Думаете, вы у меня один? — спросил Младший помощник, ковыряя в зубах. — Вас тут знаете сколько! Я не могу по часу ждать каждого посетителя. — Он сосредоточенно вытер зубочистку о стопку промокательной бумаги. — Придете завтра.
— Вы уже пятый раз говорите, чтобы я пришел завтра.
— Придете завтра.
— Послушайте, я просто хочу узнать, что произошло с моей анкетой.
— Сказано вам — приходите завтра! — Младший помощник презрительно поднял брови, но его заплывшие глазки так и не открылись.
— Это, знаете ли, несерьезный разговор.
Младший помощник председателя Комиссии по трудоустройству слегка вздернул голову:
— Вы хотите поговорить серьезно?
— Я хочу узнать, что случилось с моей анкетой.
— Вы хотите, чтобы я вам помог?
— Не нужна мне ваша помощь. Я заполнил анкету…
— В общем, так. — Младший помощник встал. — Я думаю, вы меня поняли. Если вам понадобится моя помощь — приходите, поговорим. А зря меня от работы не отрывайте. Тут, знаете ли, государственное учреждение. — С этими словами помощник удалился. Минута проходила за минутой, но он не возвращался. И только когда Баако спустился вниз, ему удалось еще раз увидеть Младшего помощника председателя Комиссии по трудоустройству — тот стоял под деревом, рядом с замусоренной стоянкой служебных машин, покуривая сигарету и мирно беседуя с одним из своих коллег. Баако перешел улицу и зашагал в тени деревьев, прислушиваясь к шуму морского прибоя, который накатывался откуда-то справа. У большого перекрестка, где движение шло по кругу, он опять остановил такси.
— Куда? — спросил шофер.
— В Ачимоту.
— Полтора.
— Ладно.
— Да нет же, в самом деле, Онипа, ведь ко мне очень редко кто-нибудь из вас заходит. И называй меня Кофи, брось эту дурацкую официальщину. Ребенок-то уже, слава богу, вымахал выше наставника и даже вон бороду отпустил. А теперь подожди-ка немного, я закончу эту голову. Мне надо сосредоточиться.
Баако бродил по студии, пока его старый учитель завершал свою глиняную скульптуру. Мольбертов здесь теперь было гораздо меньше, чем раньше, а ученических столов не было вовсе, но на полках, протянувшихся вдоль стен, по-прежнему чернели ряды скульптурных голов, передающих самые разные состояния человека — от веселой безмятежности до мучительного страдания. Скульптуры были расставлены так, что по ним последовательно прослеживалась вся гамма человеческих чувств, и, когда Баако, обойдя студию, увидел последнюю работу серии — голову с искаженным, изломанным страданиями лицом, почти уже не похожим на человеческое, — ему показалось, что это как бы и не новое произведение его учителя, а древняя ритуальная маска. Потом внимание Баако привлекла лежащая на полке картина, писанная маслом: распятие с грубым, необтесанным крестом и молодым, очень маленьким человеком, обожженным до черноты безжалостным солнцем. На картине стояла подпись: «Кофи Окран, 1961».
— А знаешь, Онипа, — говорил между тем старый мастер, — в глубине души я надеялся, что ты станешь художником. Мне очень хотелось направить тебя на этот путь, но я рад, что сдержался. Ведь мое давление могло начисто отпугнуть тебя от творчества.
Окран запер студию, и они вышли на дорогу, ведущую к его коттеджу. В это время зазвенел звонок, и их сразу же накрыла волна ребячьего гомона — в школе кончился завтрак, и ученики выходили из столовой. Баако оглянулся и, посмотрев на ребят в форменной одежде, почувствовал не тоску по ушедшей юности, нет — он ощутил что-то вроде панического ужаса, словно время могло двинуться вспять и втянуть его в нескончаемый, вечно длящийся круговорот. Окран шел по бурой латеритовой тропке, отделенной от шоссе неглубокой канавой, притрагиваясь к шершавой коре манговых деревьев, и один раз остановился, чтобы посмотреть, как по стволу тянется вверх цепочка рыжих муравьев.
— Не понимаю я этого, — продолжал Окран. — Среди моих учеников было шесть или семь очень одаренных юношей, и я надеялся, что они займутся настоящей работой. Творческой работой: с черным деревом, глиной, масляными красками — в общем, с материалом, который позволил бы им полностью выразить себя. На тебя я тоже надеялся. Но никто из вас не стал художником. Все вы уходили в физику или медицину, начинали заниматься каким-то дурацким правом или чем-нибудь в этом роде. Нет, никогда я не мог этого понять.
— Значит, по-вашему, писатель не творец?
— Слова, — сказал Окран, слегка пожав плечами. — Нет. Слишком часто они служат лжи. Настоящий материал не терпит фальши. Материал требует истинного творчества. А слова слишком часто прикрывают обман. — Он поднял обломок песчаника и с силой швырнул его в свисающую к тропинке манговую ветку. Ударившись об нее, камень упал на землю и рассыпался. — Вы избираете то, что вам нравится, а мне остается надеяться на будущих учеников, но, боюсь, моего оптимизма хватит еще от силы года на два. И наверно, я никогда не смогу понять, в чем же тут все-таки дело. — Пройдя вдоль спускающегося в низину плавного виража дороги, они свернули направо, к коттеджу Окрана.
Когда они вошли в дом, Окран усадил Баако в кресло и сказал:
— Ты уж извини меня. В прошлый раз я был страшно занят.
— Не беда, — ответил Баако. — Да я и заходил-то без всякого дела. Просто повидаться.
Окран протянул Баако высокий стакан с пивом, потом налил пива себе, уселся на пол и, скрестив ноги, привалился спиной к стене.
— Так что же вы собираетесь делать, мистер Писака? Творить в одиночку?
— По-моему, это невозможно, — ответил Баако. — Да у меня-то, впрочем, и планы совсем другие.
— А почему, собственно, невозможно делать свою работу в одиночку?
— Я еще и сам как следует не понял, — сказал Баако. — Хотя все время об этом думаю. Чуть мозги себе не вывихнул.
— Что ж, художнику полезно заглянуть в безумие, — заметил Окран. — Но ведь ты решил писать, так чего тут думать?
— Все это оказалось совсем не просто — для меня по крайней мере. Я ведь серьезно болел. Что-то вроде нервного расстройства.
— Выходит, ты не хочешь писать? — спросил Окран, мимолетно улыбнувшись.
— Меня ведь только этому и учили, — сказал Баако. — Нет, писать я хочу. Но когда мне стало ясно, что вся моя жизнь будет связана с писательством, я чуть не свихнулся. Мне показалось, что меня заманили в ловушку. И все же самое трудное началось потом, после того как я окончательно убедился, что писательство — мое призвание. Тут-то все и началось: как писать? Для кого?
— Я вижу, миссионер пытается затравить в тебе художника, Онипа, — сказал Окран со смехом, но это утверждение смутило Баако. Он запрокинул голову, чтобы допить пиво, и, глянув на учителя сквозь толстое стеклянное дно, увидел раздробленную смеющуюся маску.
— Можно, конечно, думать и так, — сказал он. — Но мне-то необходимо знать, что я не растрачиваю жизнь понапрасну. Кто, в конце концов, будет читать то, что я напишу?
