Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
Через пару дней моих родителей пустили в реанимацию. Мне уже было лучше. Мама крепилась, крепилась и вдруг заплакала.
— Все о'кей. — Я пошевелила пальцами. По моей руке прямо в вену бежал ручей, заключенный в прозрачную трубку.
— Мы забираем тебя домой. Там все готово, — сказал папа. — Малышке нужен нормальный уход и внимание. Мы уже договорились с няней.
— Нет, — ответила я.
Я бы согласилась. Я очень хотела домой. Больше всего на свете. Если бы не папа.
— Я не хочу, чтобы ты была с ним. Я растил единственную дочь, чтобы она была счастливой, — сказал он до этого.
— Но это позорное бегство. Разве не этому ты меня учил?
— От чего бегство? Ты что, на поле боя? — закричал папа. — Тебе жить и радоваться! Вот чему я тебя учил! А не жить с безответственной размазней!
— Нет, — повторила я.
— Он тебе что? Родина? — жестко спросил папа.
— Да! — закричала я. — И я хочу вернуть ей долг!
— Глупо! Так долги не отдают. Долги отдают забвением. Это хуже всего.
— Не в этом случае, — вяло сказала я.
Папа меня обнял, я слушала, как бьется его сердце. Он хотел мне добра, а я хотела зла.
— Дурочка, — сказал он. — Ты еще совсем маленькая. У тебя вся жизнь впереди.
— Сначала долги, — ответила я.
— Я не хочу ни видеть его, ни слышать. Я не хочу ничего слышать о нем. Никогда! — мой отец поставил жирную точку. — Дома мы тебя ждем. Всегда.
Потому я не могла вернуться домой. Я бы проиграла, согласившись с ним.
Оказалось, что у меня нет молока. Из-за тяжелых родов. Я была уродом. Настоящим уродом. Мама была рада, просто счастлива, что все обошлось, что я жива и здорова.
— Ничего страшного, мы найдем женщину, которая будет ее кормить, — говорила она.
Меня это бесило. Как они не могут понять, что чужая женщина будет прижимать мою дочь к своей груди! Что она привыкнет к ее запаху! И станет моей дочери более родной и близкой, чем я. Это знают все. Все!
Среди женщин, лежащих в роддоме, я одна была без мужа. Тем, кто такого не испытал, этого не понять. К разным женщинам ходили разные мужья. Одни переживали и волновались, другие радовались, третьи отбывали срок. Но они ходили. Кто-то часто, кто-то редко. У меня было все благодаря моим родителям. Не было только одного. Я была брошенной женщиной с ребенком. Я была статуарным изображением стандартной женщины, задвинутой в пыльный угол музейных запасников. Мне ни за что было не попасть в музейные залы. Там экспонировались раритетные сокровища. Более того, мне повезло. Меня еще не вышвырнули из музея, как ненужный хлам. И не замуровали, как в тахтисангинском храме огня. В нем статуи экспонировались, а потом их сбрасывали в ямы и замуровывали разбитые останки в забытых храмовых коридорах. Как хлам.
Мне повезло. Зимние дожди прошли. Я еще не умерла. Или умерла.
Мне позвонил мой муж через пять дней после родов, меня уже перевели в отделение. Рядом со мной была моя дочь. Мне было много лучше.
Он позвонил мне оттуда, откуда не возвращаются. Я еле слышала его голос.
— Все в порядке? — спросил он. — Я не мог позвонить. Сын или дочка?
— Я тебя не слышу, — я отключила телефон.
Папа рассмеялся. Моей новорожденной дочери не повезло. Она родилась в густом облаке ненависти. Она была ни при чем. Но это было еще не ясно.
Моя мама лояльно относилась к моему мужу, она была со мной вопреки отцу. Но теперь он стал для нее «твоим мужем». И для меня он стал «моим мужем». Обезличенно и просто.
* * *За неделю до родов мой муж заглянул в мои глаза по-газельи.
— Такой случай выпадает только раз в жизни, — сказал он. — Все едут в верховья Амударьи. Тахти-Сангин и Тахти-Кубад. Сейчас местным особо не до них. А в этой земле захоронены останки сонма древних культур. Представляешь? Целая страна, напичканная загадками и сокровищами греко-бактрийского искусства. Что скажешь?
Я молчала. Я не знала, что сказать. В мире ежегодно рождаются миллионы детей. В этом нет ничего особенного. Это настолько обычно, что и сказать было нечего. Толпы женщин рожают детей без мужчин. Это тоже обычное дело. Есть семьи, где больше одного ребенка. Это вообще чепуха. Не стоящая внимания в сравнении с землей-сокровищницей.
Я молчала, мой муж бил копытом в землю с сокровищами, смотрел по-газельи и ждал ответа. Он уже купил билеты и обо всем договорился. Заранее. Я даже не знала об этом. Любой мой ответ уже был формальностью.
— Если не хочешь, я не поеду. Я понимаю.
— Езжай, — сказала я.
— Точно?
— Да.
Он обнял меня и рассмеялся. Счастливо и облегченно. Ему повезло.
— Тебя теперь не обойти. Не подойти, не подъехать.
Раньше я бы сказала «не подходи», но сейчас шутить совсем не хотелось. Мне хотелось идти по жизни с маленькой серой стрекозой на шляпе, чьи слюдяные крылья розовеют и золотятся на солнце. А сейчас я поскользнулась и упала. Но в горах и в степи, несмотря ни на что, было тихо. В них нет даже эха. И мой спутник не оглянулся. Ушел.
Он уехал, я вышла на балкон. На его перилах сидел огромный богомол. Пегий, буро-желтый. Темный, загорелый на солнце богомол. Он внимательно смотрел на меня своими огромными глазами. Я на него. Долго. Я наклонилась, он молниеносно вскинул передние лапы и внезапно подался вперед. Стремительно. Прямо ко мне. Протянув свои скрюченные руки. Они были в миллиметре от моего лица. Я отшатнулась и чуть не упала. У меня схватило низ живота, скукожило, скорежило, завертело. Я еле дошла до кровати. У меня не было сил даже искать телефон. Если бы со мной что-нибудь случилось, то, возможно, все бы и кончилось. В этом никто не был виноват. Так может произойти с каждым. Даже если у него любящие родные. Их в этот момент может не оказаться рядом.
Вечером я стала искать фотографию Горыныча. Он мог сломаться от ветра. Саксаул такой хрупкий, даже черный саксаул. Я вдруг подумала, что он мог потерять свою среднюю лапу. Потому он нашел меня на моем балконе, коричневым от закатного солнца богомолом. Пришел за своей средней лапой. Чтобы я ее отдала.
Мне на глаза попался патронташ с монетами, я его развернула и расхохоталась во все горло. На меня смотрел профиль Македонского. Буравил взглядом из своего золотого нутра.
Мы с мужем перед свадьбой подарили друг другу золотые медальоны с нашими профилями. Создали свой собственный монетный двор. Со своими дублонами, дукатами, тетрадрахмами, пиастрами, дирхемами. Это был кусок независимости от цветных плоскостей Кандинского. Я заказала в ювелирной мастерской медальон с его изображением, как подарок на свадьбу, из монеты, которую нашла в сказочной стране. Мы обменялись кулонами, как своей аутентичностью. Кулон с его профилем я никогда не снимала. Никогда.
Оказалось, я верила в магию цифр. Две монеты, найденные в обрывке шлейфа Великого шелкового пути, должны были возродиться в наших монетных чеканах. Тогда бы они имели цену. Тетрадрахм с изображением Македонского в мире существует великое множество, монет с нашими чеканами было только две. Всего две. Они должны были стать бесценными из-за материала, из которого сделаны, и из-за нас. Все очень просто. Но я обманулась.
На следующий день я пришла в ломбард и попросила протестировать медальон с профилем моего мужа, который он мне подарил. Через день я узнала, что медальон сделан из серебра и покрыт золотом 585-й пробы. Аутентичность моего мужа не была раритетной, она была позолоченным серебром. Сусальный подарок к нелепой сусальной свадьбе. Папа на ней не был. Я поссорилась с ним тогда насмерть.
— Ничего ты не понимаешь, — сказал он. — У родителей звериная любовь. Они чуют на уровне инстинкта, что опасно для их детеныша, а что нет. Я все делал не так. Я учил тебя не тому выживанию.
Я нашла и пришпилила фотографию Горыныча к другой стороне кровати. Там ему было самое место. По ночам он тянул ко мне три своих руки. Как я привыкла.
* * *Я вернулась в квартиру мужа, хотя мои родители были против.
— Представьте, что я одна, — сказала я. — В другом городе, где вас нет. Другие же как-то живут. Мне нужна моя собственная жизнь.
В квартире было убрано, но в ней никто давно не жил. Везде лежала пыль. В спальне стоял детский манеж, бывший в употреблении. Старой конструкции. В этом не было ничего особенного. Так многие делают. Передают ставший ненужным детский скарб друг другу. Детских вещей не было никаких. В этом тоже не заключалось ничего особенного. Моя мама сама вызвалась обеспечить ребенка всем необходимым. Это все знали заранее. Самое смешное, не было даже игрушек. Просто не было, и все. Если бы не манеж, о ребенке мысль и не возникла бы.
Моя мама убирала квартиру, я тоже. Чуть-чуть. Мама запрещала. Она беспокоилась за мое здоровье. Чересчур.
— Пока тебя не было, дважды звонил твой муж, — сказала мама. — Говорил, что не может дозвониться домой. Спрашивал, как ты и дочка.
