Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины
— Закуси. Неделю катаются, а меня словно магнитом тянет — наугад прыгаю, они в любом вагоне.
Паша засмеялся, в ушах осталось: "…неделю… в любом вагоне…", дрожал стакан в руках то мужика, то бабы, тряслась в подоле разбавленная цветами яичная скорлупа; цветочница кидалась к бутылке и валилась на Пашу.
— Вторую погнали, раскошелишься?
— Не разговор.
На третьей цветочница уже не сползала с Пашиных колен. В картине началась ссора: баба гадала, отщипывая лепестки ромашки, — убьет, не убьет, убьет, не убьет… мужик спорил — попадется, не попадется… попадется. Что-то знакомое: "…убьет… не попадется…" Кажется, порешили на том и снова за выпивку.
— Жизнь хреновая?! — заорала цветочница
— Что-что, а жить умеем, — сурово изрек мужик.
— Вчера славненько, что-то сегодня? — заплеталась баба.
— Как начнешь, с тем и спать тюкнешься, — поддакнул мужик.
— То-то гляжу, колом торчишь, судьбу хочешь обмануть?
Мужика перекосило.
Паша вздохнул, — Пора выходить.
— Не горюй! А то оставайся, — цветочница уже укладывалась на лавке, — ты случаем не суходрочкой промышляешь?
— С чего решила?
— Да так. Глаза шальные. Эти всегда глазами ебут.
Баба с картины норовила глянуть мужику в глаза, но тот отводил взгляд.
— Че бегаешь, ну-ка глянь?! Небось, и ты из этих.
— Вот еще, будто сама не знаешь!
— Случай со мной был, — перебила цветочница; она уже удобно вытянулась на лавке и, подперев ладонью щеку, уговаривала Пашу остаться.
— Не пожалеешь. А работа что? В лес не убежит.
Паша подумал и остался.
— Я всегда цветы больно любила. Да вот беда: в доме ни одного цветка, и никто никогда мне их не дарил. Всю жизнь по цветам мерила: здесь тому цвести, здесь целую поляну вместо картошки засадить, там зимой луковицы хранить. Дальше больше: к людям стала примерять. Вижу даму в шляпке, думаю, тебя бы, милая, в оранжерею флердоранж плести, а ты на рынке околачиваешься… и все в том же роде. Скажу заранее, куда людям до цветов! Вот ты, — цветочница кивнула на бабу, — разве пойдет тебе цветик? Дрыхнуть в поленнице, вот какой твой цветик! Скажешь не права? Про молодость и свежесть — тоже все знаю. С личика некоторые вроде незабудок, а присмотришься — столько говна ни один цветок не выдержит, помрет, при первом же выдохе помрет!
— Тебе бы все обосрать! — завозилась баба в картине.
— Отстань, — цветочница кокетливо пихнула башмак Пашке между ног.
— Однажды возле меня остановился какой-то тип, я уже тогда торговала дохлыми цветами.
— Отчего ж дохлыми? — опять влезла баба.
— Я, как ты — не терплю рядом живое. Или живое — не терпит меня, с какой стороны посмотреть. Ну вот, остановился значит… говорю, на тебя похож — заерзала у Пашки между ног — Полдень, жара. Купишь все, спрашиваю. Сил нет торчать тут. Он мне: Покажешь — на корню все скуплю. Я раскинула мозгами: люди кругом, не страшно и до следующего утра свободна. Полезла показывать. Не так, говорит, нужно, чтоб в чистом поле, среди несорванных цветов. Вот еще, тащиться, отвечаю. Да, настаивает, потащимся, люблю красоту! Я чуть со смеху не померла, но что-то меня в нем задело. Всучила соседке корзину, деньги пересчитала, заранее с него взяла. Поехали. Он молчит. Я в уме складываю. Возле небольшой поляны сошли. Огляделась — со всех сторон просматривается, если что, справлюсь, придушу и точка, не на ту напал, или крикну кого…
Баба в картине закемарила.
— Откуда зло? — вскинулась цветочница к Паше, — от Бога! Больше неоткуда!…На поляне заставил рвать цветы, сам расстегнулся, достал, себя наглаживает, быстрее быстрее, будто студень трясется, нервничает, но все на месте толчемся, ни туда, ни сюда… я и так, и эдак, юбку задрала, ляжки до трусов оголила — никак, понимаешь?.. До сумерек торчать здесь, ору. По новой начинай, выходи из кустов и рви, — это он мне. Делать нечего. Вылетела и ну колошматить пятками, рвать с корнем, васильки в воздухе летают, ромашки, колокольчики, иван-чай, земляника…, а он вопит: Так их, бей, убивай, на хуй такую красоту, жить мешает, умирать мешает!… И все неистовей, быстрее… я сама разошлась, завертелась, к нему бросилась, отпихнул, — Убивай! Ну!… Рубаху порвала, сиськами трясу; и рву кругом, и топчу… смотрю — потекло у него, на пустую землю спустил, мечется, чтоб везде попало… ну и я приплыла…
Мужик напротив вот-вот из картины прыгнет.
— Долго в себя приходила… Интересный ты, — говорю. Интересно мыслишь. Только зачем так все заковыристо, не по-человечески? Ненавижу эту, как ее… красоту, — отвечает, — хочу своим семенем землю засеять. Красота возбуждает. И цветы возбуждают. Ну их всех к черту! Земля взрыхленная требуется, а не камни, на камни семя упадет — птицы склюют. Я прям оторопела, — А что твое семя, некрасивое что ль? — Страшное, как ты, как все мы… Не в себе человек. Понятно. Встретились и разбежались, я — при деньгах, он — при своей мечте. Много лет прошло, но частенько о нем думаю. Семя то его взошло, куда ни глянь. Про людей и говорить нечего — одинаковые все… Но и цветы… цветы… запахи, настроение, плач, роса — всё друг у дружки воруют, все друг дружку ненавидят — от злого умысла рождены… гадай, ни гадай на них, выйдет, как в жизни: "убьет, не попадется…"
Мужик в картине ослеп от рассказа; баба и во сне дорогой подрамник из рук не выпустила; замерев башмаком у Пашки между ног, притомилась цветочница.
У кого-то сбываются мечты, мои тоже сбудутся! — стукнул кулаком Паша.
Снежная лавина обрушилась с небес. Паша обнаружил себя на заметенной алее в двух шагах от грязного больничного корпуса.
— Как, как она сказала? — наседала Ангелина Васильевна.
Паша в раннем похмелье мечтал поспать часок другой перед встречей с Илоной.
— Что-то у ней с морем случилось, — машинально повторил он.
Давно уже не обедали вчетвером. Прислуживал Коля. Лиза ловила в тарелке рассыпавшиеся с плеч кудри: "Бабку одну подловить надо бы!" Лиза скакала теперь одна-одинешенька по глухому бездорожью: без опознавательных знаков, без цели, населенных местностей, случайных знакомых. Отгоняя мысль о долгой тягости, надеялась на бабкин совет, как быть, к кому бежать. Ангелина Васильевна не замечала внучку: вцепившись в Пашку, слушала Люсину повесть, заставляя по десятку раз пересказывать непонятные места. Вареное море, вареное, — бурчала на разные лады, глотая суп. Посидев сколько надо, брякнула ложкой и поехала к себе. Укрывшись шерстяным пледом с головой, обдумывала услышанное.
Все тише и глуше волны. К вечеру в каюте — ни звука. Я вышла на палубу и, потрясенная, долго смотрела: караван мелких облаков, сопровождавший судно последнюю неделю, встал на стоянку; облака по инерции еще наскакивали друг на друга, но, очень скоро, скопившись, повисли густым ядовитым испарением и приблизили горизонт. Рукой достать. Море. Что-то случилось с морем: в кипящем месиве то тут то там — подводные лики смерти: ошметки давно затонувших кораблей, останки морских хищников и рыб, отсеченные плавники, ослепшие глаза, потерявшие форму и цвет раковины, не успевшие спастись птицы — на их ярко-красном оперении гигантские черви. Безмолвие. Я дрожала от холода, хотя щеки пылали, и волосы прилипли ко лбу. Мы медленно плыли по этому мертвому полю и… думалось: Отчего живы до сих пор?!
Вдруг мутно припомнился дом: вместе с соседкой по лестничной площадке травили тараканов; напились, чтоб не задохнуться и заснули прямо за столом; потом пришел ее мужик и орал, тараканов терпеть можно, куда ни шло, а нас терпеть не будет; я смеялась и не могла подняться… мужские лица — не разобрать, осенний ветер хлещет форточкой, выходные и праздники за окном, по ночам хлопает холодильник, кто-то возится на кухне…
Подошел капитан:
— Ни сушей, ни морем не найти тебе дорогу к дому!
Удивительно, он всегда знает, о чем думаю.
Лихорадка все сильней и сильней.
Мы медленно плывем по мертвому полю.
Ангелина Васильевна маялась под пледом и взывала к таинственным морским просторам. Беспокойное воображение дорисовало Люськин рассказ. Ангелина Васильевна уже наверняка знала: дочь полюбила капитана, и, пронизанная любовной лихорадкой и жаром, изойдет до конца. Глухая ревность закипала в ней: это ей надо было быть рядом с капитаном. Его-то мне и не хватает! Был как-то у меня один капитан, да, видать, не тот. Вынула из ящика треснувшую с углов фотокарточку: седеющий улыбчивый мужчина в милицейском капитанском кителе. Про шмоны в отделении рассказывал, с девками колбасил, рассчитываясь изъятыми побрякушками; Ангелина Васильевна не знала, куда тот капитан подевался, помнила только, что облегченно вздохнула, когда однажды толкнулась в наглухо заколоченный кабинет. Поговаривали разное, одно ясно — судьбы их пересеклись случайно. Ангелина Васильевна порвала регистрационное свидетельство, а на вопрос маленькой дочери об отце, беззаботно рассмеялась: Господь хранит нас от ненужных людей!
