Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии
И тут его осенило: в школе Абель предложит Эрнесту — своему лучшему другу — обменять Антавьяну на новый волчок. Волчок Эрнеста, со стальным наконечником и крепким шнурком, давно покорил его сердце.
Мерсе Родореда
Там у стены, под мимозой
Все мои подруги очень злорадствовали, когда Ми-кел меня бросил: ему вдруг взбрело в голову отправиться бродить по свету. Он обещал вернуться, и мне до сих пор твердят: твой жених непременно вернется, а про себя думают: как бы не так, не видать ей своего парня больше никогда в жизни. Я и сама так думаю. Ведь Микел сразу решил спать со мной, а у меня и в мыслях такого не было, просто не хотелось без конца сидеть дома одной. Но сердце не камень, и когда человек тебе говорит, что ему без этого никакой жизни не будет, то отказать очень трудно, я и не сумела. Может, и вправду вернется, только мне он тогда задаром не нужен. Да ни за что на свете. Одно только удивляет моих подруг: почему это мне так нравится простужаться. Ну и пусть сгорают от любопытства. Им не понять, почему я пою, когда задыхаюсь от кашля или когда из носа течет не переставая. Я ведь никому никогда не говорила, что люблю солдат, просто сердце тает, как только их вижу. Но так иногда грустно становится, когда они идут по улице в своих сапожищах и гимнастерках… Им, наверное, ужасно жарко бывает маршировать в такой одежде по самому солнцу. Но некоторые из них так лихо умеют сдвинуть фуражку чуть-чуть набок… Когда солдаты прогуливаются по трое туда-сюда, заговаривая со скуки с каждой встречной девушкой, то похожи на деревья, вырванные с корнем. Эти парни из провинции так скучают здесь, в городе! Скучают по матери, по домашним привычкам, по домашней еде. Скучают по девушкам, которые собираются у колодца, по всему родному скучают. А тут еще вдобавок ко всему эта дурацкая гимнастерка, и никуда от нее не денешься. В тот раз они тоже шли втроем, а на мне была ярко-розовая блузка и косыночка на шее такого же цвета: когда шила блузку, остался обрезок. Волосы в тот день я подобрала черепаховой заколкой с блестящим золотистым бантиком. Трое солдат остановились, поравнявшись со мной, и преградили мне дорогу. Один из них, круглолицый, спросил, не найдется ли у меня для него лишнего трамвайного билетика. Я ответила, что никаких билетов у меня нету, и тогда второй солдат сказал: «Нам бы и какой-нибудь старый подошел». Эти двое все время переглядывались и посмеивались, а третий стоял молча в сторонке. У него на щеке была родинка и на шее, возле уха еще одна, поменьше, такого же цвета — темно-коричневая. Те, что приставали ко мне с билетом, спросили, как меня зовут, и я сразу ответила, чего мне было скрывать… Я сказала: «Кризантема», а они на это: хризантемы — осенние цветы, а я такая молоденькая, что никак не похожа на осенний цветок. А тот солдат, который до этого рта не раскрывал, говорит: ну, хватит, пошли; а они ему: погоди минутку, сейчас Кризантема нам расскажет, чем обычно в будни занимается. И тут, когда мы уже так хорошо разговаривали, они вдруг засмеялись и ушли, а потом прошло несколько минут, и тот солдат, что все время молчал, догнал меня — он отстал от своих товарищей — и предложил встречаться. Это было бы здорово, потому что я похожа на одну девушку из его деревни, которую зовут Жасинта… Он спросил, когда мы сможем увидеться, и я ответила: в пятницу, поближе к вечеру. В этот день господа уезжали в Таррагону посмотреть на внука, а мне велели постеречь дом и дождаться сеньоры Карлоты, которая должна была приехать из Валенсии… Я назвала ему дом, где работала прислугой, и попросила записать адрес, а он записывать не стал, сказал, что память у него отличная, и в пятницу вечером уже ждал меня на улице. Сама не знаю, как это объяснить, но мне было как-то не по себе, точно мурашки бегали по всему телу, по всем жилкам, — не понимаю, что бы это могло со мной приключиться, только в голове вертелось одно и то же: парень просто скучает, поэтому и захотел меня видеть. Я захватила с собой из дома две булочки, в которые вложила по куску жареного мяса, и немного погодя спросила у него: «Ты не голодный?», достала бутерброды и протянула один ему. Чтобы поесть спокойно, мы прислонились к изгороди какого-то сада. Из-за нее на улицу выглядывали ветки деревьев и розовых кустов. Я откусывала от целой булки, а он ел медленно и аккуратно: отщипывал рукой кусочек хлеба, потом кусочек мяса и отправлял все в рот. У людей из деревни иногда такие манеры, что позавидуешь. У меня из-за него совсем пропал аппетит, я не стала доедать свою булку, а отдала ему. И он быстро расправился с ней. Его звали Анжел; мне всегда нравилось это имя. В тот день мы разговаривали мало, но узнали друг о друге очень много. На обратном пути за нами увязалась стайка ребятишек, они показывали нос и кричали: «Жених и невеста, жених и невеста!» А самый маленький бросил вслед горсть песку и пустился наутек, как только увидел, что Анжел пошел в его сторону, но тот догнал малыша, схватил за ухо и потянул — совсем слабенько, только для острастки, — пообещав при этом посадить в подвал, а потом отправить к солдатам на кухню: там узнаешь, что такое чистить картошку два года подряд. Вот и все, больше ничего в тот раз не случилось. На следующий день мы опять пришли на ту самую улицу и остановились поговорить возле той же самой стены с облупившейся штукатуркой. На другой стороне улицы за забором виднелись домики с зарешеченными окнами справа и слева от входа. Двери всегда были закрыты, хозяева, должно быть, проводили все свое время по другую сторону дома: на террасах или в саду. Однажды, когда мы стояли там у стены, фонари зажглись рано: еще не совсем стемнело, небо оставалось синим, и тут я увидела, что дерево над нашими головами — мимоза. Она начинала цвести и, пока стояла в цвету, была такой красивой — просто глаз не оторвать: совсем мало зеленовато-пепельной листвы, а желтых пушинок видимо-невидимо, каждая веточка как золотое облачко. Есть ведь и другие деревья, у которых колючих листиков куда больше, чем цветов, и ветки длинные, как палки. В свете фонаря казалось, что ветки мимозы спускаются прямо с неба… Мы обычно перекусывали до того, как зажигали свет — я всегда брала с собой булочки и жареное мясо, — и, пока Анжел ел, потихоньку отщипывая кусочек за кусочком, мне страшно хотелось поцеловать его в родинку на шее. В один из таких вечеров я здорово простыла: чтобы покрасоваться, надела шелковую блузку жемчужно-серого цвета, а когда вернулась домой, у меня слезились глаза и голова раскалывалась. На следующий день пришлось пойти в аптеку: сеньора велела мне отправляться туда немедленно, сказав, что никакая это не простуда и что, скорее всего, я подхватила грипп. У продавца в аптеке были светло-серые, почти бесцветные глаза. Никогда не видела, какие глаза у змей, но у него — могу поспорить — глаза были змеиные. Он сказал, что у меня обычная весенняя простуда, а я ему объяснила все про шелковую блузку и про мимозу. Тогда он говорит: «Это из-за пыльцы, никогда больше не стойте под мимозой». Однажды, когда мы с Анжелом стояли, как всегда, у стены, из-за угла, неподалеку от нас, показалась голова. Нет, не подумайте, я не бредила, и голова не была отрезанной. Просто из-за угла выглядывал какой-то парень. Ночью я все думала об этом человеке, который подглядывал за нами до тех пор, пока не заметил моего взгляда; в конце концов лицо мне показалось знакомым, и я, пожалуй, могла бы поклясться, что это был один из солдат, которые попросили у меня трамвайный билет в тот день, когда мы познакомились с Анжелом. Я ему это сказала, но он ответил, что не может такого быть: его приятели уже закончили службу и оба уехали домой. Тогда я видела его в последний раз, больше мы ни разу не встречались. Я много раз ходила к нашей стене и ждала его, а потом перестала, но иногда у меня просто сердце разрывалось: вдруг он стоит там и ждет… А ведь Анжел меня ни разу не поцеловал, только брал мою руку и долго держал ее в своей, когда мы стояли под мимозой. Один раз, покончив с едой, он долго и пристально смотрел на меня, а когда я спросила почему, пожал плечами, словно говоря: «Сам не знаю». Я протянула ему половинку своей булки, и взгляд у него снова стал таким же странным. Простуда у меня тянулась так долго, будто решила привязаться на всю жизнь; только начинала проходить и возвращалась снова: в носу щиплет, и хочется чихнуть, а по ночам кашель не дает покоя. А мне все нипочем. Потом, за чем бы я ни ходила в аптеку, хоть бы даже просто за борной кислотой, продавец встречал меня одинаково: «Будьте осторожны с мимозой…» И сейчас, когда простуда вдруг возвращается, мне кажется, я опять подхватила ее у стены, словно, как и раньше, бываю там. С Микелом, конечно, стало веселее, и даже захотелось выйти за него, ведь любой порядочной девушке надо замуж. Но иногда, когда мы были с Микелом, мне казалось, что у меня в руке рука Анжела, и я сжимала кулак, а потом разжимала пальцы, чтобы он мог забрать свою, если захочет… никого не надо держать силой. И пока мои подруги воображают, что у меня на уме один Микел, который отправился куда глаза глядят, я думаю об Анжеле, который растаял, как облачко дыма. И мне не грустно, вовсе нет. Пока я вспоминаю о нем, он со мной. Одно только плохо… В аптеке теперь новый продавец. Он не знает меня и, если попросить пачку аспирина, отвечает: «Пожалуйста, две с половиной песеты». И касса — щелк-щелк. А если спросишь вербену, он на тебя и не посмотрит, только буркнет: «Два реала». И снова касса — щелк-щелк. Тогда я иду к выходу словно во сне, но перед самой дверью задерживаюсь немного, сама не знаю почему. Как будто я что-то потеряла.
