Кристиана Барош - Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
Элоизе же было не скрыть, о чем она мечтает, но свой рот… этот ужасный рот она прятала. Еще бы — рот Камиллы! Она прикрывала его незаметным движением руки, и в такие моменты ее ореховые глаза становились желтыми. Она переставала быть подростком, она становилась настороженной лисичкой, вынюхивающей след. Флоранс все понимала. Рост и вес не усыпляют беспокойства, а уж тем более не излечивают от него.
А потом на свет появился Людовик. Чудо из чудес.
Воскрешенная к жизни Элоиза рассматривала малыша, как когда-то рассматривала своего братишку: крошечные ножки, тонюсенькие пальчики, этот смешной фонтанчик внизу живота, эти ямочки везде… Элоиза обожала младенцев. И потом, этот был так похож на отца…
Пьер был совершенно на нем помешан. Двадцать раз в день, не меньше, он вытаскивал мальчика из колыбельки, перепеленывал, давал ему соску, засучивал рукава, чтобы искупать его, словом, с рук не спускал.
Было лето. Ванночку и пеленальный столик вынесли в сад. Элоиза присутствовала при купании, она подавала мыло, мохнатую простынку, присыпку. Почесывала Людовику спинку, щекотала его, гладила, целовала, пока с нежным тельцем ловко управлялись большие волосатые руки кузена.
И вдруг на внутренней поверхности руки Пьера, пониже локтя, она заметила что-то черное:
— Эй, на тебя оса села, что ли?
Пьер побледнел, сразу положил ребенка и опустил рукав.
— Ты что, Пьер? В чем дело?
Лицо кузена окаменело, взгляд растерянно блуждал, но девочка смотрела на него не столько с любопытством, сколько с опаской, и он вздохнул:
— Это мой лагерный номер, из Дахау…
Мыльница выпала из рук Элоизы. Зрачки ее расширились, она задрожала, попятилась, повернулась и убежала без оглядки…
Малыш пищал. Пьер, словно в кошмарном сне, увидел, как за девочкой захлопнулась калитка. Всё… Людовик стал плакать так сильно, что отцу пришлось очнуться и завершить ритуал купания этой крошки, вернувшей ему вкус к жизни. А ведь он так долго думал, не лучше ли было бы подохнуть там, в бараке, вместе с остальными.
Два часа спустя позвонила мать Элоизы. «Девочка, — сказала она, — прибежала домой и сразу же улеглась. У нее поднялась температура, и она очень боится, что заразила малыша, потому и убежала, просит прощения».
— Что случилось? — прошептала Флоранс.
Пьер поколебался. Девчушка… она увидела цифры у него на руке и сбежала сразу же после этого, сразу же после того, как он ей объяснил…
В день восемнадцатилетия Элоизы праздник решено было устроить у стариков, в Параисе. Дедуля и бабуля Камилла стали теперь совсем старенькими. Камилла ночевала бы в храме, если б могла, но у нее уже не было сил встать с постели. Она боялась заката, боялась наступления нового дня, боялась каждого уходящего часа, боялась всего, что приближало ее к Господу, которого она всю свою жизнь старалась поглаживать по шерстке. Так и не научившись за эту долгую жизнь ни бескорыстно любить, ни отдавать себя без остатка, Камилла боялась ада, который, по идее, благодаря ее молитвам должен был бы быть отгорожен от нее колючей проволокой. Но достаточно ли было молитв?
Зато Дедуля спокойно смотрел на мир, постепенно отдалявшийся от него. Он то и дело повторял Элоизе: «Ты начинаешь, я заканчиваю, вот и отлично!» Безбожник Дедуля, нечестивец Дедуля. Да, безбожник и нечестивец, но в его-то сердце, бьющемся в совсем уже изможденной груди, прорастали зерна благодарности всему вместе и любому пустяку в отдельности, а главное — судьбе, что дала ему на съедение такую внучку. У него была людоедская любовь, у Дедули, он понимал, что можно зацеловать до смерти…
Он заготовил кучу пакетов для Элоизы, дошел даже до того, что порылся в шкатулке с драгоценностями Камиллы и изъял оттуда золотое кольцо, которое сам надел на руку своей дочери, когда той исполнилось двадцать лет. Полина умерла несколько месяцев спустя, и Камилла не захотела, чтобы дочь похоронили с кольцом на пальце. А сегодня она метала громы и молнии, бесилась, орала: «Ты не имеешь права!», но в конце концов смирилась и отвернулась, потому что Поль спросил, а что, собственно говоря, она сама собирается делать с этим кольцом. «Ты ведь именно о том, что нечего там с кольцом делать, думала полсотни лет тому назад, а?» Но на самом деле Камиллу уже ничто не волновало, кроме той штуки, которая, затаившись где-то глубоко в животе, тихонько грызла, подтачивала ее изнутри, еще больше иссушая. Она не страдала, но знала, какой зверь там копошится, а еще знала, что сам Господь Бог не может никого уберечь от смерти.
Элоиза надела белое с вышитыми на кармашках голубыми буквами платье, шелковистое, словно вторая кожа. Заплетенные в тяжелую косу густые и длинные волосы оттягивали голову назад, как обычно. Она улыбалась школьным воспоминаниям, улыбалась мелким обидам и огорчениям, которые миновали, да и вообще были связаны только с нею самой. Вошла в комнату мама, да так и осталась, стараясь улыбаться чуть дрожащими губами: «Пора бы пойти за пирожными, наверное, да?»
Рано утром Анри разбудил сестру и сунул ей в руки пакет: «Не хочу, чтобы ты открывала его при других, поняла?» Ему уже исполнилось тринадцать, он не слишком любил, когда его целовали, но сестра — совсем другое дело. Он приласкался к ней, а потом сбежал: вроде бы папа собирается почитать в сортире, надо бежать в ванную, пока он не вышел, а то ведь и не умоешься! Сегодня нет времени особенно прохлаждаться.
Элоиза пришла в восторг: Ритон опустошил свою копилку, чтобы купить ей полное собрание струнных квартетов Бетховена. Вот это подарок! Элоиза постучала в дверь ванной: «Спасибо, Ритон, голубчик, я просто без ума от твоего подарка, не знаю, как и благодарить!» Мальчишка отозвался из-под душа: «Проверишь мое сочинение, я в грамматике ни в зуб ногой!» Она схватилась за живот от смеха: этот малый не упустит случая выторговать себе что-нибудь, прямо удержаться не может, вот уж достойный внук Камиллы, которая не может не таскать монетки из Дедулиных карманов.
Гости должны были собраться к половине двенадцатого. Элоиза на маминой машине смоталась в кондитерскую. Водительских прав у нее еще не было, но кто бы в это поверил, видя, что она выделывает с крошечным пятисотым «фиатом», когда переключает скорости, дважды нажимая на педаль,[13] или пятилась задом, заходя на поворот: ни дать ни взять — ребята из Мана![14] Еще один дядин фокус: научить ее вождению. Сам Шарль провел в автомобиле полвека и потому посадил Элоизу за руль старого «хочкиса», когда ей исполнилось десять лет, вернее, не посадил, а поставил перед рулем, крепко зажав девочку между коленями. Это тебе не фунт изюму — машина тех времен: и подумать никто не мог о том, чтобы у инструктора было параллельное управление!
Элоиза за рулем воображала себя гонщиком-асом из Монлери.[15] «Ну надо же!» — хихикали местные жители из тех, кто вообще мог бы много чего порассказать об этой забавной семейке. И даже сельский полицейский только снисходительно посмеивался. Еще бы: Элоиза бесплатно «совершенствовала» английский его внука, потому и могла водить машину как хотела — не он же потребует у нее права!
Флоранс, Пьер и Людовик явились первыми. Людовик уже карабкался вверх по лестнице: «Лоиз, Лоиз!»
А «Лоиз» вернулась как раз вовремя: она едва успела поставить на стол ромовые бабы, как Людовик набросился на нее и принялся тормошить изо всех сил: «Лоиз, Лоиз, а это что — восемнадцать лет?»
Все расхохотались. Сама Элоиза только улыбнулась, промолчав. Элиза, ее лучшая подруга, умерла ровно в восемнадцать от перитонита, который доктор перепутал с брюшным тифом. И Луи, сын папаши Монрона, тоже в восемнадцать — от столбняка: проколол ногу вилами, а прививка была не сделана… Нет-нет, нельзя в свой день рождения зацикливаться на печалях бытия — она поспешно вернулась мыслями и действиями к гостям: «Вот, угощайтесь, оливки, вот бутербродики с тапнадой…»[16]
За десертом Элоиза произнесла речь. Как сказал папа, вышло очень удачно, даже точнее — «в отличной манере». Потом она стала разворачивать подарки: «Ах!» и опять: «Ах!», и еще сто раз — «Ах, ах, ах!..» Она умеет себя вести, Элоиза!
Кузены и их дети подарили ей восхитительные часики с ремешком из крокодиловой кожи. Дедушка — вдобавок к кольцу Полины — выбрал из своего сундучка, где они лежали россыпью, нефриты и заказал из них ожерелье. Элоиза молча прижалась к Дедуле — а зачем ему слова? Она знала, что эти нефриты оттуда — из Малайзии, они — последняя память, оставшаяся у старика о его азиатских приключениях. И теперь, когда Элоиза стала ростом выше деда, ей ужасно захотелось погладить его по голове… Иногда она думала, не настало ли время ей его воспитывать, но теперь, стараясь сдержать слезы, просто попросила застегнуть на ней ожерелье, а поскольку ему трудно было поднять руки, встала перед ним на колени: «Ах, Дедуля, если б ты знал, КАК я тебя люблю!»
