Свен Лагер - Фосфор
Как изящно движется головка, внезапно думаю я, как выцарапывает звуки из окаменелостей пластинки, из прамиров, превратившихся в пластмассу и, наконец, в винил. Жестокие морские бури, мрачные пещеры, динозавры, гигантские деревья, умершие миллионы лет назад, а теперь на них за считанные секунды возникли выдуманные мелодии. Окрыленные друг другом, они тают, забытая древность и нынешнее мгновение, наше «сейчас». Синтезаторы парят в пространстве, песни сирен, обрывки нечеловеческой, электронной памяти.
У хорошего звука есть чувство юмора. Над нами проносится целый табун хрустящих упаковок гигантских чипсов, за ним целая батарея ерзающих застежек-«молний», которые открываются и закрываются, открываются и закрываются; «оохохойеееее» выпевает дешевая мокрощелка и вот уже исцарапана, разорвана на куски, втоптана в пыль. Ленивый, неуклюжий ритм взрывается вдруг роем агрессивных ударных москитов, а потом тишина; опрокидывается стакан молока, и белая пенка капает на шланг. Ушами можно видеть куда больше, чем глазами, думаю я.
Но если открыть глаза, для них тоже много чего найдется: висящие над баром клочья газа, в которых, нервно подрагивая, парят конкретные феи, сотканные из оранжевого и белого света. Тихо мерцают призрачные свечи — воплощение печальных девичьих душ. Хорошо подходят к звуку. Он впрыскивает в их свечение свою блестящую алюминиевую стружку, и свет тускнеет от чистоты звука. Эй вы, фотоны, что с вами стряслось? Они сдаются. Стратосферы, всем правит сверхзвук, прощупывает всех длинными пальцами пси. Бог ты мой, да сам зал темный, слизистый — прямо китовое брюхо.
Возможно, минут десять. Пятнадцати довольно с лихвой, и мы снова поднимаемся к свету. Парень с косяком еще сидит у дверей, кивает нам с кислой миной, и мы выходим на улицу, в послеполуденный мир, будто и не были там, внизу. Неподвижный, сонный воздух вновь обволакивает нас летним, стеклянным маревом.
— Вон стоит мой автобус, — говорит она, мы идем за ней и она сразу заходит.
— Пока, до встречи.
— Пока.
Молчание. «Дшшшшш», — издает автоматическая дверь, и автобус увозит Фанни. Печально. «Что случилось с этой девочкой?» — гадаю я, но автобус отъехал так быстро, а мне хотелось взглянуть на нее еще разок. Действительно, лицо у нее такое холодное. Ни с того ни с сего. Проклятие.
— Парень у нее, — говорит Микро.
Я смотрю на него. Этот тип ниже меня, но смотрит мне прямо в глаза.
— Влюблена по уши, — продолжает он и отводит взгляд в сторону, смотрит на узкую дорожку через газон, выложенную плиткой.
— Как? В кого? — спрашиваю я. — Эй, в кого именно?
Я готов его ударить. Отвечай же, парень. Хочу дать ему подзатыльник, за сантиметр до его головы моя рука тормозит, я издаю соответствующий звук. Микро забегает вперед, мы идем по прямому мосту и сверху видим, как внизу проплывают баржи. Прямо под нами. Длинные, длинные баржи.
«Ну и что теперь?» — размышляю я. Плевать. Вот ведь зараза, то ей так, то ей сяк. Да еще и свалила… Надо выбросить эту девочку из головы. Если бы я только уже не так на нее запал, подсел.
Нужно перестать думать о Лауре. Нужно перестать думать о Фанни. О ком бы из них ни подумал, начинаю сердиться. Или мне становится плохо. С Вуди Алленом так в одном из его фильмов. Каждый раз, влюбляясь, он испытывает тошноту и вынужден блевать. Я влюблен в Лауру. По-прежнему. И, разумеется, в Фанни. Я влюблен в Лауру, но это та Лаура, которая живет у меня в голове. Это та Лаура, о которой я думал, потому что, когда все кончилось, Лаура, о которой я думал, конечно, была другой, покинутой, той, которая вечно меня злила. Все испортил я.
Как бы мне хотелось пойти к ней и сказать: забудь, что покинута. Это совершенно не важно. Так, засорена душа. Давай время от времени будем вместе, тогда я смогу думать о тебе. Я смогу думать о Лауре, о моей Лауре, о том, как я влюблен в мою Лауру, когда думаю о ней. Но уже слишком поздно. Зато теперь я думаю о Фанни.
Нет, хватит, выключаюсь. Закрываю ящик с Фанни внутри. Сиди тихо, Фанни. Но она ведь хотела меня поцеловать! Да тихо ты, одни лишь неприятности от несносной любви. Молчите и вы, глупые мысли. Сейчас только смотрю на любимый пейзаж. Река разделяется, омывая музей Боде. Все такое серое и зеленое. Запустение и деревья. Движение и глубокая старина. Почти ядовито это романтичное место. Со старыми колоннами музея и постоянной грязной сменой воды в реке, как помойная яма.
Сразу за мостом — маленький лес, посаженный четырехугольником, и оттуда доносится невероятный шум, скрежет и крики, с деревьев капает и птичий помет. Птиц снизу не видно. Все они прячутся в густой листве. Слышны только оглушающие вопли, и время от времени капает дерьмо. Людей на Музейном острове почти нет. Лето! Просто вакуум какой-то, неудивительно, что птицы так орут. Приближаются две девушки на велосипедах. Согнувшаяся в три погибели бабулька в пальто тащится под деревьями, сквозь сопутствующую вонь. На реку пялится чернокожий. Такие вот действующие лица. И птицы. Целая колония, невидимая для глаз.
Среди больших дворцов и античных храмов — старое доброе асфальтовое покрытие, волнистое, с несметным количеством выбоин. Напротив, там, откуда мы пришли, я поселился бы с радостью. Вид на речку, мостик, старые претенциозные здания, приятно серо-бурые, заляпанные, итальянский стиль — это недурно: полезны для мозгов такие вот полусгнившие, абсурдные декорации. Тогда я и думал бы о чем-то новом. Тогда меня посещали бы только свежие мысли, если перед глазами весь день эти элегические развалины. Грандиозная, разумеется, панорама, вид с самого верха, из самой верхней квартиры, вид на остров для меня одного, на остров, плавающий в реке как корабль со стороны. И вечно над ним простирается бескрайнее небо… А как же иначе? Ведь панорама такая романтичная… Приезжие не видят дальше собственного носа; им сразу подавай Унтер ден Линден, Государственную оперу — таращатся на них и бегут себе дальше. А мне остается любой вид: помпезный фасад настолько нелепый, что я готов примириться с его смехотворностью.
Не только у земного шара есть полюса. Они есть у любого города. Магнитные и географические. Магнитный важнее, потому что именно на него настраивается внутренний компас. Здесь этот полюс: Музейный остров, спортивная площадка, окруженная высокими деревьями, Хакеше-маркт, поверх которого проходит надземка. Кривые улицы, мощенные лоснящейся брусчаткой, звон трамваев… Все сливается. Полный абсурд. Потому что столько разных вещей сталкиваются и перемешиваются друг с другом, пасторальность и реалии города, апатичная река, рельсы и необычная тишина. Невидимое сердце города.
Магнитные поля ощущаешь вдруг в дверях в самых неожиданных местах. Идешь себе, идешь, и вдруг понимаешь — что-то здесь есть. Невесомость. Середина. Это может быть обычный перекресток, водокачка возле заброшенной детской площадки. Закоулок станции, куда падает неожиданный свет, или дорога через поле, над которой склонилось дерево. Тогда останавливаешься и думаешь: это еще что? Но ощущение неуловимо. Как здесь. Здесь я хочу жить и каждый раз, выглядывая в окно, задаваться вопросом: что здесь такое? И в глубине счастливой души вовсе не желать это знать.
Я еще раз оборачиваюсь. Экскаваторы уже на месте, желтые камнедробилки, железные молотилки, готовые расплющить все и вся. Со стен музеев счищают облупившуюся краску, чтобы покрасить их заново. С какой радостью я стал бы гражданином ГДР и наслаждался здесь романтическим дурманом. Но теперь всему этому конец. Тут появится филиал какого-нибудь банка, там игровая площадка. А если не игровая площадка, то уж как минимум велосипедная дорожка, и всюду магазины и кафешки, в которых можно выпить чего-нибудь дорогого. Одинаковые как близнецы и внешне, и по ценам.
Жалкая провинция — вот это что. Уж если строить, так пусть бы небоскреб сюда втиснули, а вдобавок автостоянку и гигантский фонтан, который летом разбрасывал бы водой прилегающие улицы. Грандиозную нелепицу, объединяющую человека с космосом. А не такую ничтожность, как пассаж или замысловато скошенный центр услуг. Мы идем к желтому шесту остановки на большой улице. Туристы стоят здесь бок о бок с карманниками, то и дело поглядывающими на часы. Мы втискиваемся в автобус. Он битком набит новыми лицами.
31. Черное. Белое
Гипсовая женщина выглядывает из стены нашего дома прямо над дверью. Ее толстые щеки потемнели от уличной грязи, но взгляд исполнен восторга. И строгости. Устремлен поверх наших голов. Растительный орнамент окаймляет лицо, и я впервые спрашиваю себя, а где же в доме прячется ее туловище. Мимо проходят девчонки, они хихикают — навстречу им в найковских кепках идут парни. Для начала мы заваливаемся отдыхать. Микро перед телевизором, я на софе, в кухне, взвинченный, хаос, гормоны, или что там еще? Что со мной творится? Почему она просто ушла? Ну да, и у меня бывает — ни с того ни с сего пропадает настроение, хочется побыть одному… Но ведь я не сажусь тогда в первый же автобус. Или все-таки сажусь? Твою мать, не желаю больше об этом думать. Трудновато будет, если вообще хоть что-нибудь получится. Иметь парня и строить мне глазки до потери пульса. Туда и сюда. Вместо того чтобы расслабиться. Ну, будут у нее два парня, дальше-то что? Что еще за внутренняя борьба? Выбрать не может? А пошло оно!
