Джеймс Келман - Перевод показаний
11. «приевшиеся примеры»
Кому оно нужно, сочувствие – сочувствие это забота о будущем, а я никакого будущего не вижу. Настоящее, да, но за его пределами для меня нет ничего. Кто попадает в капканы, животные в них попадают, а люди те же животные. Это моя страна и все-таки не моя. Почему я здесь. Вопрос из прошлого, в настоящем он смысла не имеет. Старик пришел со своим помощником, с правой рукой, опасным человеком. Мы их имена хорошо знали, я, и другие коллеги.
Теперь все внимание было на этой демонстрации, все на старике, так что его роль была самая главная. Мы находились в зачищенной зоне той секции, нашей, можно сказать, секции. Нас была дюжина, сидели на полу, прислоняясь к стенам, но, непринужденно, ноги вытянуты. Могли и другие подойти. Я думал сесть поближе к окну, но все места были заняты, и я сел, где смог.
Там вокруг была зона и некоторые вернулись из нее, прихватив воду, дрова, вина не было, бренди тоже, может у кого и были сигареты, я так не думаю. Разговоров почти не велось. Я не мог уловить слов, приходилось приглядываться к жестам, к выражениям лиц. Люди были измотаны, я тоже, и как бы старался сосредоточиться, вслушивался, ну и приглядывался тоже. Нет, меня не считали чужим. Может я так и думал, но я знаю, не считали. Холодность, да, холодность была. Это я сказать могу, а отчего такое, не знаю, да, что-то, что-то такое было, да, чувствовал это, я чувствовал, что-то должно случиться, но что?
Мгновение за мгновением я становился бодрее, набирался откуда-то, да, сил, все больше. Старик пришел, чтобы выступить, с лекцией, конечно, изложить это все, все аспекты, но только в какой форме, как это будет происходить.
Наш коллега представил его. Это была еще дань признательности, те двое прибыли в нашу секцию издалека. Старик поблагодарил. Коллега продолжал говорить, теперь такие вступительные замечания, тоже вроде лекции, оно так бывает, когда речь о философии или принципах деятельности, конечно, какие они могут быть для человека, для всех, и для нас, теперь, в это время, которое еще более трудное, может наши убеждения не устоялись, не в силе, а ведь существуют всякие вещи, которые мы обязаны охранять, однако какой ценой, любой ценой, это наша бесценная собственность, не золото, не серебро и не более современные инструменты и оружие, всякая технология, ей доверять нельзя, предаст, ну, и другие родственные этому вопросы, только более первостепенные.
Я наблюдал за правой его рукой, тот у входа, оглядывается, оглядывается, как будто хочет нас запугать. Да, и меня. Это он мог, он был опасный человек, и все это знали, одного его присутствия хватало, чтобы испугаться. А кто не знал, тот слушал вступление нашего коллеги, который уже уступил ему место. И старик встал вместо него и продолжал говорить, насчет убеждений или принципов, и какие действия мы делаем и должны делать. Я еще раньше закрыл глаза, да, я уже говорил, усталость, но ее больше не было, только настороженность, вслушивался в голос старика и понимал, что он приближается к трудному заключению, к тому, что хочет развить и изложить в заключение.
Я думал, он будет рассказывать. Но он не рассказывал. Я видел, некоторые посматривают на меня. Знакомые, да, мы все были знакомы. Мы пришли вместе, первая группа, и из трудной ситуации, из неблагоприятной, более чем неблагоприятной, с неприятностями. Даже в таких условиях.
Нервозность была. Если мои коллеги и ожидали знака, так это касалось меня, как глядеть на меня, потому что я только про себя думал. Может я вовсе не тот.
Да, такая другая мысль у меня, что я не тот.
Был ли я в страхе. Почему. Не думаю. Я мог и улыбаться. Мы были моложе, но не так уж, чтобы совсем без ума, и потом, мы же все вместе попадали в эти ситуации, я уже говорил, в неблагоприятные. Беспокойство, и как его скрыть, нет, не друг от друга, раз уж мы в этих делах вместе. За себя не тревожишься. Я улыбался им, чтобы подбодрить. Ничего неожиданного. Можно ли этому научиться, и когда, насчет их представлений, взаимной связи, какой в ней смысл.
Если существует отбор, то это наш, мы сами, мы в нем участвуем, мы были отобраны. Если я, то и они тоже должны принимать ответственность, если, конечно, существуют императивы, да. Ну, вот, например, наши родители, они не примкнули, и потому отвернулись от нас. Может наши родители от нас и отвернулись, а мы так делать не станем.
Я надеялся, они поймут это во мне. Думал, что поймут. Ну и напоминал им об этом. В последнем деле они следили за мной, и я за ними, один за другим, как всегда. Задания же всегда делегируются, и это тоже было.
Они увидели, что я не волнуюсь, и ничего не сказали. Все они, каждый, не думали, что смогли бы, он или она, вынести такие мучения, они или их родственники. Но они также обязаны были хранить верность. Если я говорил, они слушали, а когда я говорил об этом, то уж тем более. Как один из нас, другой, как все мы, нам следует учиться, еще многому научиться, мы это знали, и я знал, в самой глубине души, сердца, сердца тоже, да, я так и говорю.
Вот я и учился теперь, от старика и того, другого, и молодые коллеги тоже могли начать с этого. Он говорил о предательстве. Спросил, известно ли нам, какой длинны у человека кишки. А этот, правая рука, все время смотрел на меня. В ответ на вопрос старика я пожал плечами, я был не уверен. А его коллега продолжал смотреть на меня, и я сказал, Да, и мой голос как-то вдруг бухнул. Я гадал про других. Верность, предательство. Может и они про меня гадали.
Потом старик сделал знак, обратившись с тем же вопросом к другим. Ему ответила женщина, неловко ответила, пыталась пошутить. Он оставил ее без внимания и продолжал говорить. В прошлые недели я слушал его два раза и заметил в нем это. Он не был любезен, скорей безразличен, безличного интереса. Конечно, он много кого повидал. Люди приходят, уходят, некоторые просто исчезают. Те же гости. Старик знал многих гостей, заграничных. Некоторые из них были коллегами. Он говорил об этом.
И теперь опять говорил. Тут я сосредоточился, потому что точно знал, что он скажет.
Только это, ничего другого. А что еще он мог сказать? Я думаю, больше нечего.
Я уже чувствовал, от меня ждут понимания. Тут я не ошибался. Да и как я мог? Такое я занимал положение. Он говорил об очень сложном примере, который был во время очень сложного и неблагоприятного случая, очень неблагоприятного. Сказал, как эти вещи следует рассматривать в качестве примеров, что нам следует это понять, очень важно, чтобы все мы это усвоили. Он снова и снова объяснял это, спрашивал, усвоили мы суть примера, не усвоили. И снова, все ли поняли? Я заметил, его коллега, правая рука, снова глядит на меня, и опять сказал, Да.
И от этого наступило молчание. Никто даже не шевелился, только старик, который уставился на меня. Вы поняли, спросил он.
На этот раз я промолчал. Он кивнул и пошел на меня. Схватил за шею, сзади и сбоку, слишком крепко сначала, почти придушил, мне пришлось вцепиться в его руку. Старик потянул меня на пол, и я позволил опрокинуть себя, на плечо, другого выбора у меня не было, вот я и позволил. Он похлопал меня по голове, два раза, стянул с меня рубашку, провел пальцем по моему животу, от ребер к пупку. И снова заговорил, резко и слишком быстро, чтобы я смог что-то понять. Я уже не мог сосредоточиться, просто смотрел на его руку, на плечо, на узловатые вены ладони, на запястья, вся сила в них. Он вытащил нож, да, с толстым лезвием, резак, чтобы втыкать и вспарывать. Я видел, его помощник стоит, скрестив руки, и смотрит.
Да, настороженно, бдительно, это верно. У меня была своя роль, чтобы играть. Я видел, что и у этого коллеги, у правой руки, у него тоже своя, я был в этом уверен, ну и что из того?
И кто будет потом разбираться?
Я хотел научиться. Которые помоложе, могли бы увидеть это, [как] некоторое проявление терпения, насчет других не знаю. Но я не мог уловить все, что излагал старик, может ему следовало говорить помедленнее. И эта его резкость, она тоже. Я же говорю, в нем была резкость.
В голосе, в манерах.
Я ожидал безразличия, но резкость мешала моему постижению. И потом я видел его коллегу, он теперь наблюдал за другими в комнате, да, как они смотрят на старика, на меня, он был насторожен, очень насторожен, не просто внимателен, больше. Я должен был контролировать себя, чтобы не дергаться, и не мог. Сознавал это. И снова голос старика. Коллеги, сказал он, это для вас, вы должны этому научиться.
Он сжимал мою шею, душил, глаза его я видеть не мог, цеплялся за запястья, да, наверное, не думаю, что нет, и потом темнота, в глазах, и иголки света, брызги, голубые, какие-то такие. Я наверное повалился. Коллегу его я почти и не видел, только одна вспышка, да, и он щурился на меня. Это я увидел. Увидел его и понял, ему интересно мое происхождение, родители, откуда я. Он этого не знал, и старик тоже, хотя ему-то было все равно. Ни одному из них, ни одному. Я им ничего не сказал. Они ничего не узнали. Ничего я им не сказал, особенно старику. Нет, и правой руке, который вынюхивал все. И ничего не нашел. Да, и ничего не нашел. А я ждал, когда научат. Очень хотел научиться и ничего не видел, кроме этой минуты, потому как, что я могу сказать, я весь отдался, может и смерти, так я и сделал.
