Алекс Тарн - Украсть Ленина
Генерал бросил газету на стол.
— Эх, — сказал он задумчиво. — Пристрелить бы тебя, гада. «А самолет — хрен с ним…» Ты ведь этими словами не только себя погубил, ты всю нашу армию погубил.
— Почему? — хрипло спросил Егор Петрович, не поднимаясь с колен. — За что, товарищ генерал?
Вместо ответа генерал сорвал с Кромешного левый капитанский погон.
— А самолет… — генерал сорвал правый. — …хрен с ним! Ты теперь не советский офицер, а милицейский постовой, заместо Пастухова. Без права повышения в звании вплоть до выхода на пенсию. А на освободившуюся должность мы Пастухова возьмем. Пусть теперь тобой, дураком, командует. А самолет — хрен с ним! Вон отсюда!
«Вон отсюда!.. юда!.. юда!.. юда!..» Постовой милиционер Кромешный снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Прошло уже без малого двадцать лет, а крик генерала до сих пор отдавался эхом в ушах, вибрировал в коленях. Может, оттого и суставы так рано состарились? О-хо-хо… пошла жизнь наперекосяк, сошла с рельсов, как пущенный под откос воинский эшелон: поди теперь, собери вагоны, вытащи из придорожного болота затонувшие танки, воскреси погибший личный состав. Нечего и пытаться. А он и не пытался. Честно отстоял свои двадцать лет на вверенном Родиной посту. Не жаловался, еще и Бога благодарил. Не у всех за такие тяжкие проступки получается стоять, бывает, что и садятся.
Возможно, посадили бы и Егора Петровича, да как-то так вышло, что сажать стало некому. Знал генерал, чего боялся, когда говорил о погубленной армии. Армия-то осталась, а вот командующие и маршалы вылетели из насиженных кабинетов, как утки из осоки. Кромешный ухмыльнулся. Утки летят, крякают, а их — бац!.. влет брякают. Генерала того, кстати, тоже брякнули. Въезжал в Кремль на черном лимузине с шофером, а выходил пешочком, налегке, за сердечко держась. Еще и к постовому Кромешному подошел, спасибо выразить. А Егор Петрович ему:
— Проходите, гражданин, проходите, не мешайте движению. Па-а-прошу!
Еще и жезлом показал. Вот ведь, как жизнь поворачивается. Был генерал, стал пешедрал. Колесо фортуны, так сказать. А другие — наоборот. Взять хоть Пастухова…
Переговорная рация на поясе завибрировала, замигала красным огоньком вызова.
— Пирамида на связи, прием.
— Пирамида, я Башня, — глумливый голос командира смены капитана Хотенко. — Доложить обстановку. Прием.
Кромешный откашлялся, доложил. Обстановка штатная. Нарушений порядка не наблюдается. Дежурство проходит спокойно.
— Кромешный, а, Кромешный… — вкрадчиво произнес Хотенко и замолчал.
Егор Петрович ждал. Он точно знал, что за этим последует. Из решетчатого динамика переговорника явственно слышались сдавленные смешки, похожие на поросячье хрюканье.
— Слышь, Кромешный, ты там самолета, случаем, не видишь?..
Смешки переросли в гомерический хохот. Лампочка связи мигнула и погасла. Кромешный пожал плечами. Такого рода шутки он слышал все эти двадцать лет по пять раз на дню и уже не обижался. Перед Мавзолеем, тесно прижавшись друг к дружке, самозабвенно целовалась парочка. Егор Петрович пригляделся: вроде, пока не трахаются, общественный, так сказать, порядок соблюдают. О-хо-хо, годы молодые… о чем, бишь, я? А, да, Пастухов. Сильно в гору пошел, даром что тупой. Да оно и понятно. Тупость ведь только сверху видна, а ежели снизу смотреть, то и вовсе незаметна. Пастухов теперь министр чего-то там эдакого. Проезжает мимо постового Кромешного на мерседесе, с кортежем охраны и попробуй только зазевайся, честь не отдай… сразу — выговор и без премии… ага. А то, бывает, затормозит со свистом, высунется из окошка, как свихнувшаяся кукушка и кричит:
— Башня, Башня, я Пирамида, прием!.. А самолет — хрен с ним!..
И смотрит безо всякого выражения, без торжества и даже без улыбки на то, как постовой Кромешный навытяжку честь отдает… эх, да есть ли что отдавать? Вся честь уже давным-давно отдана, да и была ли вообще? Гм… вот у этой девицы, например, чести точно никогда не было. Эк она у парня в ширинке шарит… а что он у ней под пальто производит, так то вообще неописуемо…
— Эй, граждане! Граждане!.. Да, да, я к вам обращаюсь. Вы что это, а? Вы где это себе позволяете?! Проходите, граждане, проходите. Па-а-апрошу!
Одно все эти годы не давало покоя постовому Кромешному: кто его тогда продал? Кто запомнил и передал в первозданной убийственной точности его злосчастную фразу насчет коров на площади и самолета, который «хрен с ним», фразу, вошедшую в историю, одним махом погубившую, по словам того генерала, всю победоносную советскую армию, авиацию, флот, а то и всю великую советскую державу? Фразу, которая обрушила Берлинскую стену, разломила огромную империю и изменила, в конечном счете, весь мир, враз понявший, что ноги у колосса даже не глиняные, а навозные? Кто? Который из двух: Вовка или Санька?
Сразу после жизненной катастрофы, постигшей Кромешного Егора, Советскую Армию и Советский Союз в целом, оба егоровых собутыльника исчезли из поля зрения. Разжаловать их, вроде как, не разжаловали, поскольку пили они, в отличие от Кромешного, не при исполнении, но сослали неизвестно куда, с глаз подальше. Потом Вовка вернулся в кремлевскую часть, причем вернулся полковником, хотя уже и не таким веселым и бесшабашным, как прежде. Говорили о поехавшей крыше, постоянной угрюмости, неоправданных вспышках гнева со скрежетом зубовным и злыми слезами на закуску. Проверить эти слухи лично у Егора Петровича не имелось никакой возможности: в высокие полковничьи сферы простой постовой мог залететь разве что во сне.
Кромешный качнулся с пятки на носок, словно и впрямь пробуя взлететь. Снова щелкнуло переговорное устройство, зашуршало, зашелестело противным жирным шепотом:
— Генерал Кромешный… генерал Кромешный… сколько самолетов вы видите в настоящий момент?.. Пять или шесть?.. Пять или шесть?.. Пять или шесть?.. — шепот скомкался, подавился, сменился мычанием, хрюканьем, взорвался громовым хохотом.
Егор Петрович тяжело вздохнул, покачал головой. Сегодня что-то уж больно часто достают. Капитан Хотенко, тот еще хмырь, чтоб он сдох…
С севера возник гул. Самолет, не иначе. Это раньше небо над столицей пустовало — ни Бога, ни летательных аппаратов, а нынче не так. Кромешный покосился в сторону приближающихся габаритных огней, мигающих высоко над крестами и луковицами Василия Блаженного. Нынче вот тебе Бог, а вот тебе Боинг… Теперь у каждого олигарха целый воздушный флот, по земле ездить скучно стало, вот и летают, куда ни попадя. Гул нарастал. Егор Петрович задрал голову. Теперь он видел, что к площади стремительно приближается вертолет. Прошлый армейский опыт даже позволил ему безошибочно определить марку: тяжелый военно-транспортный Ми-26. Что за ерунда? Что тут делать такому вертолету? Неужели нападение? Военный путч? Переворот? Доложить? Не доложить?
«Погоди докладывать, — посоветовал постовому Кромешному бывший капитан Кромешный. — Мало над тобой смеются? Вот коли сядет, тогда и доложишь…»
«А если это путч? Нападение на партию и правительство?» — продолжал сомневаться постовой.
«Хрен с ними, с партией и правительством, — уверенно отвечал капитан. — Твой объект — вот эта площадь, за нее и докладывай. А за партию и правительство пущай другие докладывают.»
Тем временем Ми-26 уже завис над площадью. Остановившимися глазами постовой Кромешный следил за тем, как мощная машина тяжело приземляется в тридцати метрах от него. Вихрь, поднятый лопастями, сорвал с головы постового милицейскую фуражку, бросил на асфальт, покатил к цветам и венкам, нагроможденным у входа в Мавзолей. Егор Петрович бросился следом. Пока он догонял фуражку, пока вызволял ее, запутавшуюся в красно-черных траурных лентах, гул вертолета изменился, помягчел, как будто невидимый хозяин прикрикнул на бешено рычащего зверя — «лежать!..» и тот неохотно улегся, продолжая, впрочем, утробно ворчать на весь окружающий мир. Кромешный выпрямился и оглянулся.
Дверь вертолета уже была открыта; по короткому трапу на площадь горохом ссыпалась горсть одинаковых крепышей в черных доброкачественных костюмах. «Время докладывать…» — подумал постовой Кромешный, потянулся к переговорнику, да так и замер, подрагивая, словно прикидывая, продолжать ли задуманное движение руки или лучше использовать ее для чего-то другого, например, для крестного знамения. Прямо на него, раскрывая объятия, шел Вовка Вознесенский собственной персоной, в форме полковника и с початой бутылкой в руках. Вовку сильно шатало, причем, видимо, не от вертолетного вихря.
— Петрович! — заорал он, перекрикивая рев машины. — Сколько лет, сколько зим! Выпей, брат!
Вовка сунул ему под нос бутылку.
«Коньяк… — определил Кромешный. — Как тогда… Двадцать лет. Я ждал этого момента почти двадцать лет.»
Он ухватил Вовку за рукав полковничьего плаща и потащил подальше от вертолета, в закуток, где можно было бы, если не поговорить, то хотя бы перекинуться парой слов. В радиусе ста метров такой закуток был только в предбаннике Мавзолея. Егор Петрович почти бежал; не хватало только, чтобы Вовка заупрямился… но старый приятель следовал за ним с поразительной готовностью. Крепыши быстро семенили следом.
