Клод Симон - Дороги Фландрии
II
Кто же мог подать Богу мысль сотворить мужские и женские особи и заставить их соединиться? Мужчине, вот кому дал он женщину. На груди у нее два холмика и узкое ущелье между ног. Вложите туда капельку мужского семени, и от него родится столь большое тело; эта жалкая капелька станет плотью, кровыо, костью, мышцами, кожей. Иов хорошо сказал об этом в десятой главе: «Ife обошлись ли вы со мной как с млеком и не створожили ли как сыр?» Во всех своих деяниях Бог немножко шутиик. Спроси он моего мнения о зачатий человека, я посоветовал бы ему ограничиться комком грязи. И я сказал бы ему, чтобы он поместил солнце, подобно лампе, в самом центре земли. И тогда круглые сутки царил бы день.
Мартин ЛютерСпустя мгновение он узнал ее: это вовсе не было бесформенно угловатой кучей высыхающей грязи (костлявые ноги, соединенные и сложенные в молитвенной позе, наполовину обнажившийся остов, поглощаемый глинистой породой — словно бы земля уже начала его переваривать — и, под твердой и хрупкой коркой, это своим видом, своей структурой походило одновременно на насекомое и на ракообразное) а лошадью, или скорее тем что некогда было лошадью (ржавшей, фыркавшей среди зеленых лугов) а теперь возвращалось, или уже вернулось в прародительницу землю явно не нуждаясь в том чтобы проходить промежуточную стадию гниения, то есть своего рода претворение или ускоренное пресуществление, словно бы все то время что обычно требуется для перехода из одного царства в другое (из органического в неорганическое) было на сей раз преодолено единым махом. «Но, подумал он, может быть завтра уже наступило, может быть даже миновало много-много дней с тех пор как мы проходили здесь а я и не заметил. А уж тот и подавно. Потому что как определишь давно ли умер человек раз для него «вчера» «только что» и «завтра» окончательно перестали существовать другими словами перестали заботить его другими словами докучать ему…» Потом он увидел мух. Не было уже того широко расплывшегося пятна запекшейся крови словно бы лакированного которое он видел в первый раз, а только какое-то темное кишение, и он подумал: «Уже», подумал: «Да откуда же все они взялись?» покуда не понял что их было не так уж много (даже недостаточно чтобы закрыть пятно) просто кровь начала уже свертываться, она успела потускнеть, стала почти коричневой а не красной (по-видимому это было единственным изменением произошедшим с того времени когда он увидел ее в первый раз, так что, подумал он, прошло вероятно всего несколько часов, а может быть всего один час, а может быть даже и часа не прошло, и тут он заметил что тень которую отбрасывает угол кирпичной стены тянувшейся вдоль дороги покрывала задние ноги лошади только что находившиеся на самом солнцепеке, сектор тени отбрасываемой частью стены что шла параллельно дороге все время расширялся, он подумал: «Тогда паши тени падали справа от нас, значит солнце теперь пересекло ось дороги, значит…», потом перестал думать, вернее что-то рассчитывать, и подумал только: «Но какое это имеет значение? В самом деле какое это может иметь для этой клячи значение там где она теперь…»), толстые черно-синие мухи теснились вдоль окружности, у краев того что было скорее дырой, кратером, а не раной, рваная кожа уже приподнималась точно картонная, напоминая те разрезанные или лопнувшие детские игрушки у которых обнажилось зияющее пористое нутро, точно эта кожа была всего лишь формой обнимающей пустоту, словно бы мухи и черви уже закончили свою работу, то есть пожрали все что могли пожрать, включая кожу и кости, и не существовало больше ничего (как у панцирных животных лишившихся своей плоти или у предметов которые изгрызли изнутри термиты) ничего кроме хрупкой тонкой оболочки из засохшей грязи, не толще слоя наложенной краски такой же пустой и непрочной как те пузырьки которые лопаются поднимаясь на поверхность тины с неприличным звуком, и оттуда, словно поднимаясь из бездонных утробных глубин, вырывается слабый гнилостный запах.
Потом он увидел этого типа. Вернее, с высоты своей лошади, увидел жестикулирующую тень выскочившую из дома, бегущую перебирая ногами точно краб к ним по дороге; Жорж помнит что вначале его поразила эта тень потому что, говорил он, она была вытянутая, плоская, а человека который бежал они с Иглезиа видели сверху в ракурсе, так что Жорж все еще смотрел на тень (похожую на чернильное пятно быстро перемещавшееся по дороге не оставляя следов словно по клеенке или по стеклу) непонятно размахивавшую своими двумя клешнями а голос доходил до него совсем из другой точки, движения и голос казались разъединенными, разобщенными, до тех пор пока он снова не поднял голову, не обнаружил поднятое к ним лицо, на котором отражалась растерянность, возбуждение исполненное ярости и мольбы, и только тогда Жорж понял о чем кричал этот голос (то есть что он крикнул вначале, потому что сейчас он кричал уже о другом, так что когда Жорж ответил получилось словно бы некое смещение, словно требовалось некоторое время чтобы то о чем тот кричал пробилось к пему, сквозь толщу усталости), услышал как вырвался из груди его собственный голос (вернее был с усилием вытолкнут из глотки) охрипший, неровный, темно-коричневый, тоже кричавший, словно им всем необходимо было орать чтобы услышать друг друга хотя их разделяло всего несколько метров (а в какое-то мгповение даже и того пе было) и сюда не доносилось никакого другого шума кроме отдаленной канонады (несомненно тот тип стал кричать едва оп заметил их, с криком сбежал по ступенькам крыльца своего дома и продолжал кричать пе понимая что это уже совсем не нужно по мере того как он приближался к ним, возможно ему необходимо было кричать также и потому что он не переставал бежать, даже когда на какое-то мгновение застыл неподвижно перед Жоржем, показывая ему пальцем то место где притаился стрелок, но конечно мысленно он продолжал бежать, не замечая даже что уже остановился, поэтому верно он только и мог объясняться криком что вполне нормально для бегущего человека) и Жорж тогда тоже заорал: «Санитары? Нет. Почему санитары? Разве мы похожи на санитат ров? Разве у нас есть повязки…», это был яростный диалогу они орали во всю глотку на залитой солнцем пустынной дороге (где, только вдоль обочин, тянулся двойной след отбросов, обломков, словно бы здесь прошлось паводнение, разбушевавшийся, все сокрушавший поток который сразу же схлынул, отбросив, оставив по краям эти кучи — мертвых животных, людей, предметы — бесформенные, грязные и неподвижные кучп, чуть вздрагивавшие в слое теплого воздуха вибрировавшем у самой земли в лучах майского солнца), диалог ведущийся сверху вниз и снизу вверх между всадником на остановившейся лошади и бегущим человеком, который снова принялся кричать: «Бинты…
Нужно… Там два парня вот-вот помрут. У вас нет, вы не…», а Жорж: «Бинты? Черт побери. Да откуда же…», а тот тип начал заворачивать на бегу чтобы вернуться к дому, чуть замедляя ход, и снова заорал, словно одержимый какой-то яростью, отчаянием: «Так какого же черта вы тут торчите как два идиота на своих клячах прямо посреди дороги Вы что не знаете что они стреляют по всему что движется?», и снова замахав руками, обернулся не переставая бежать и тыча в какую-то точку, крикнул: «Вон там один спрятался, прямо за углом той хибарки!», а Жорж: «Где?», а тот теперь уже на последней спирали своего витка перед тем как устремиться к дому, остановился, совсем рядом с ними — но конечно не сознавая этого, грудь его часто вздымалась и опускалась, он тяжело дышал, и торопливо крикнул между двумя выдохами: «Прямо за углом вон той кирпичной хибары вон там!» и взглянув в направлении своего указующего перста, заорал все с той же яростью, отчаянием и даже как будто с удовлетворением: «Гляди! Он как раз вылез и снова спрятался, видел?», а Жорж: «Где?», а тот уже на ходу, убегая, обернулся и крикнул в бешенстве: «Черт побери…: да кирпичный дом вон там!», а Жорж: «Да они все тут кирпичные», а тот: «Идиот несчастный!», а Жорж: «Да он не стрелял», а тот (уже удаляясь, на бегу, повернув к ним лицо чтобы ответить, так что тело его скрутилось штопором, голова глядела в сторону противоположную той куда оп бежал, а торс — то есть грудная клетка — в том направлении куда лежал его путь, а бедра (тазобедренные кости) наискосок к торсу, так что получалось что он бежит как-то боком, опять на манер краба, неуклюже тянет за собой ступни, ноги которые того и гляди переплетутся, а раскинутые руки все продолжают жестикулировать) заорал: «Идиот несчастный! Не станет он в тебя стрелять оттуда. Ждет когда ты окажешься рядом и тогда выстрелит в тебя!», а Жорж: «Но где же…», а тот бросил через плечо: «Идиот несчастный!», тут Жорж заорал: «Но черт побери где же фронт, где…», а тот на этот раз остановился, опешивший, негодующий, застыл на месте, повернувшись к ним, крестом раскинул руки, закричав уже в полном бешенстве: «Фронт? Идиот несчастный! Фронт?.. Нет больше фронта, идиот несчастный, ничего больше нет!», скрестил на груди руки, потом снова раскинул их, словно сметая все: «Ничего больше нет. Понял? Ничего!», а Жорж (теперь надсаживаясь от крика потому что тот повернулся спиной, побежал, и был почти у крыльца дома откуда он только что выскочил и где вот-вот должен был исчезнуть): «Да что же теперь делать? Что нам нужно делать? И где же…», а тот: «Делайте как я!», и онустил поднятые руки, ладонями внутрь, указывая па себя пальцами и казалось приглашая двух всадников осмотреть его одежду, так выразительно очерченную этим жестом сверху вниз, и заорал: «Уматывайте отсюда! Уматывайте в гражданском платье! Найдите себе шмутки в каком-нибудь доме и спрячьтесь! Спрячьтесь!», он еще раз воздел вверх руки и энергично махнул в их сторону словно отталкивая, прогоняя их, проклиная, и потом исчез внутри дома, и опять никого кроме Жоржа и Иглезиа торчавших на своих лошадях, посреди залитой солнцем дороги, по обеим сторонам которой были неравномерно разбросаны дома совершенно пустынной дороги если не считать околевших животных, мертвецов и попадавшихся время от времени загадочных и неподвижных куч, которые медленно загнивали под лучами солнца, и Жорж поглядел на угол того кирпичного дома, потом на дом, где только что исчез этот тип, потом снова на таинственный угол дома, потом услышав за собой цокот лошадиных копыт, обернулся, Иглезиа уже перешел на рысь, запасная лошадь шла рысью рядом с ним, обе лошади вступили на проселочную дорогу, свернув на этот раз налево, и Жорж тоже пустив свою лошадь рысью, догнал Иглезиа и спросил: «Куда ты едешь?», а Иглезиа не глядя на него, шмыгнув носом, все с тем же угрюмым, недовольным видом: «Буду делать то что он сказал. Найду себе шмутки и спрячусь», а Жорж: «Где спрячешься-то? А дальше что?», но Иглезиа не ответил, спустя некоторое время лошади были привязаны в пустой конюшне а Иглезиа яростно дубасил прикладом в дверь дома пока Жорж вдруг просто не повернул дверную ручку, и дверь сама собой открылась, и вот они уже в четырех стенах, в потемках, то есть в закрытом, ограниченном пространстве (нельзя сказать чтобы за неделю которой было вполне достаточно они не усвоили не узнали цену и надежность стен и то насколько можно им довериться, то есть почти столько же как и мыльному пузырю — с той лишь разницей что от мыльного пузыря когда он лопается не остается ничего кроме еле ощутимых капелек а от рухнувших стен сероватая, пыльная и угрожающе опасная груда наваленных в беспорядке кирпичей и балок: но что за важность, главное не это, главное не находиться больше снаружи, чувствовать что ты среди четырех стен и с крышей над головой); и еще вот это: четыре деревянные желтые цвета мочи рейки фабричная имитация бамбука, с косо срезанными концами выступающими за углы зеркала четырехугольник которого обрамляет чье-то никогда прежде не виданное лицо, худое, с вытянувшимися чертами, красными веками и заросшими недельной щетиной щеками, потом он сообразил: «Да это же я», но продолжал глядеть на это незнакомое лицо, застыв на месте, не от удивления или иптереса но просто от усталости, так сказать приткнувшись к своему собственному лику, стоя здесь, негнущийся в своей негнущейся одежде (на ум ему пришло презрительное жаргонное выражение которое он как-то слышал: «На ногах стоишь коль портки жестки»), держа свой карабин за ствол, уперев приклад в землю, свободная рука опущена и отведена чуточку назад, словно он сжимает в ней что-то что находится за спиной, например поводок к копцу которого какой-нибудь любитель глупых шуток привязал собаку, или еще как пьяница держит в руке пустую бутылку прижимаясь лицом к стеклу чтобы охладить пылающий лоб, он слушал как Иглезиа за его спиной открывает шкаф и шарит в нем, бросая на пол вперемешку женскую и мужскую одежду, потом его собственное лицо исчезло и вместе с ним зеркало, а перед глазами теперь возник прямоугольник двери в рамку которой был вписан какой-то отощавший человек, с желтым как у трупа лицом, с шишкой величиной с горошину на правой щеке, в самом уголке рта.
