Клод Симон - Дороги Фландрии
«Вот я и задавался вопросом не было ли и у него тогда такого же удивленного слегка смущенного идиотского лица как у Вака когда его вышвырнуло из седла и он лежал мертвый с головой свисавшей вниз с откоса у обочины и глядел на меня широко открытыми глазами с широко открытым ртом, впрочем у него и всегда-то выражение лица было довольно-таки идиотское и смерть ясное дело тут уж ничего не могла улучшить, но наоборот еще больше все обострила, потому что лишила лицо подвижности на нем застыло это ошеломленное оглушенное выражение словно явленное во внезапном откровении смерти представшей наконец не в форме некоего абстрактного понятия о ней с коим мы привыкли жить но в своей конкретной реальности вдруг возникшей вернее обрушившейся как насилие как агрессия, акт неслыханной немыслимой жестокости несоразмерной несправедливой незаслуженной тупая и ошеломляющая злоба миропорядка которая не нуждается ни в каких резонах дабы обрушиться на вас вот так бывает налетаешь башкой на уличный фонарь которого ты погруженный в свои мысли не заметил сведя как говорится таким путем знакомство с глупой оскорбительной и дикой злобой чугуна, свинец снес ему полчерепа, может быть поэтому лицо его выражало некое удивление укоризну но одно только лицо потому что я полагаю сознание его должно быть давно уже переступило ту черту за которой ничто больше не могло его удивить или разочаровать после того как он растерял последние свои иллюзии в этой панике разгрома, и следовательно уже устремился к тому небытию куда выстрел дослал одну только его телесную оболочку желая воссоединить их: долгое время я видел лишь его спину поэтому мне неведомо было не покинула ли его уже вернее ие освободился ли он окончательно от способности удивляться или страдать и даже рассуждать так что возможно просто тело а не сознание подвигло его на тот бессмысленный и нелепый жест когда он обнажил саблю и потряс ею поскольку он несомненно в то самое мгновение был уже мертв ведь вполне вероятно что тот за изгородыо прежде всего прицелился в самого старшего по чину а чтобы всадить в вас с десяток пуль из автомата времени требуется гораздо меньше чем па то чтобы совершить целую серию этих операций а именно правой рукой схватить эфес сабли висящей у левого бедра вытащить ее из ножен и вскинуть клинок, впрочем говорят у трупов бывают порой рефлекторные мышечные сокращения достаточно сильные и даже достаточно координированные для того чтобы вызвать у них какие-то действия как у тех уток у которых отрубают голову а они все еще продолжают ковылять спасаясь нелепо пробегают многие метры прежде чем упадут замертво: короче говоря просто-напросто история с отрубленными шеями коль скоро в силу традиции версии лестной семейиой легенды тот другой пошел на это вынужден был пойти на этот шаг дабы избежать гильотины Так вот им следовало бы с этого дня изменить свой герб заменить трех горлиц безголовой уткой мне представляется что так было бы лучше это был бы наилучший символ по крайней мере более ясный коль скоро можно утверждать что вне всяких сомнений и тот и другой уже потеряли свою голову: самая обыкновенная безголовая утка потрясала саблей вскинув ее сверкнувшую в солнечных лучах прежде чем обе они, и лошадь и утка, рухнули набок за сгоревшим грузовиком упали как подкошенные точно в тех фарсах когда внезапно вытягивают ковер из-под какого-нибудь персонажа, живая изгородь здесь я думаю была не то из кустов боярышника не то из граба такие маленькие гофрированные листочки вернее плоеные если употребить портняжный термин (или может быть плиссированные) совсем как маленькие воротнички по обеим сторонам главной жилки, высокие наши тени скользили по ним переламываясь под прямым углом подобно ступенькам лестницы, горизонтальные, вертикальные, потом снова горизонтальные, каска моя перемещалась по плоскому верху кустарника, три лошади (они теперь дышали уже не так тяжело, ноздри той на которой ехал Иглезиа расширялись раздувались и опадали подобно еще вздрагивающим мехам органа а внутри разбегались красные набухшие жилки разветвляясь в виде молний), три лошади шли бок о бок занимая почти всю ширину дороги, я нагнулся чтобы потрепать свою лошадь по холке но под уздечкой которая натирала ей шею она была вся потная взмыленная в серой пене я обтер руку о штаны сбоку тут он фыркнул и сказал Вот уж сволота, а я Больно тебе? но он не ответил вид у него был все такой же недовольный словно он злился на меня но в конце концов он сказал Да нет думаю это ерунда, и еще Вот сволота это точно, потом я увидел что наши тени бегут уже впереди нас Вот подлость-то, сказал он, а это еще что такое? Неподвижно застыв на перекрестке дороги они смотрели как мы приближаемся казалось они не то отправлялись к мессе не то возвращались после нее принарядившиеся как для торжественной церемонии для праздника, женщины в темных платьях и в шляпках у некоторых в руках черный зонтик или черная сумочка а у некоторых чемодан или прямоугольные плетеные корзинки с ручкой на крышке которая закреплялась пропущенной через кожаные петли планкой с висячим замком, когда мы подъехали совсем близко один из мужчин сказал Убирайтесь отсюда, их лица абсолютно ничего не выражали, Не видели вы проезжали здесь кавалеристы спросил я, но тот же голос повторил Катитесь отсюда Убирайтесь, наши три лошади остановились тени наших касок почти касались их черных воскресных башмаков я сказал Мы отбились от своих попали утром в засаду только что убили нашего капитана мы ищем своих потом какая-то женщина принялась кричать потом закричало разом множество голосов Да они же тут кругом убирайтесь отсюда если они нас с вами застанут они нас убьют, Иглезиа не повышая голоса снова повторил Вот сволота, но я не понял о них он так или о том типе что стрелял в нас из-за изгороди не мог догадаться говорил он во множественном числе или в единственном и припоминаю что в эту самую минуту я услышал шум водопада низвергавшегося из-под лошади которая зашевелилась раздвигая ноги я пригнулся к холке чтобы не давить ей на поясницу и застыл вытянувшись вперед упершись взглядом в землю, а во все стороны летели желтые брызги мочи и человек стоявший ближе всех отпрянул назад явно опасаясь испортить воскресный костюм, моча извивалась по вымощенной щебенкой дороге словно некий пупырчатый дракон нерешительно вытягивал голову нащупывая отыскивая путь поворачивая то вправо то влево а тело его все разбухало но земля очепь быстро поглотила его и осталось только темное влажное пятно похожее на спрута и в его щупальцах гасли одна за другой крошечные точки поблескивавшие словно булавочные головки, и тут я выпрямился в седле и сказал Поехали нечего здесь торчать, я тронул лошадь и они расступились пропуская нас торжественные прямые и враждебные в своей воскресной одежде, Сволота деревенская буркнул Иглезиа, потом мы услышали чей-то крик у себя за спиной и я обернулся они даже с места не сдвинулись это кричала женщина а лица остальных были по — прежнему враждебными и хмурыми но теперь уже они смотрели на нее с каким-то неодобрением, Что она сказала? спросил я, Иглезиа тоже обернулся, держа в прижатом к бедру кулаке поводья и трензельную уздечку запасной лошади, женщина несколько раз взмахнула рукой Налево сказал он она говорит надо взять налево говорит там можно будет пробиться в глубокий тыл, тут все принялись говорить и жестикулировать одновременно до меня доносились злобные голоса спорящих Так куда же? спросил я и наконец-то разгадал то что так упорно пытался понять с той самой минуты с того самого мгновения когда я увидел их торжественных и чопорных в этой вовсе и не праздничной а подумал я траурной одежде вот почему пришли мне на ум эти черные и чинные похоронные процессии которые встречаешь порой на утопающих в зелени деревенских трактах (а тот тип все продолжал яростно размахивать зонтом словно прогонял пас словно все еще вопил Убирайтесь вон Проваливайте проваливайте отсюда!) Она говорит надо взять влево, сказал Иглезиа, теперь наши тени бежали уже перед нами я видел как они шагали вперед словно на ходулях Но сказал я ведь так мы вернемся к…, а Иглезиа Раз уж она сказала что там можно пробиться в тыл она верно получше тебя знает, скрылось солнце скрылись тени в последний раз я увидел их позади нас и вот они скрылись затаились за изгородью, поля не освещенные солнцем казались совсем вымершими заброшенными пугающими своей привычной невозмутимостью неподвижностью таившей в себе смерть столь же привычную столь же невозмутимую и столь же мало рассчитанную на эффект как леса деревья цветущие луга…»
Потом он вдруг спохватился что вовсе и не Блюму объясняет все это (Блюм уже более трех лет как умер, то есть он знал что тот умер поскольку помнил он лишь одно: лицо точно такое же как то серое дождливое утро в сарае, только ставшее еще меньше, совсем сморщившееся и несчастное, между огромными оттопыренными ушами которые казалось все вырастали по мере того как лицо усыхало, таяло, и все тот же взгляд лихорадочный, безмолвный, блестящий взгляд, в котором отражался темно-желтый свет электрических лампочек освещавших барак, во всяком случае вполне достаточно освещавших его для того чем им продстояло заниматься: продрать глаза, приподняться на своих койках и просидеть так с минуту в каком-то оцепенении пока они наконец осознают, как и каждое утро, где они находятся и кто они такие, а потом слезть с койки, просто-напросто чтобы встать на ноги и зашнуровать башмаки — ни для чего другого (потому что теперь уж они совсем позабыли что значит раздеваться, разве что по воскресеньям когда они били вшей) и вытряхнуть пыльную соломенную подстилку на которой они спали ночыо, натянуть шинели и наконец выстроиться во дворе в темноте ожидая зари ожидая пока их подсчитают и пересчитают как скотину: так вот света было вполне достаточно для всего этого и для того чтобы он мог видеть носовой платок который Блюм прижимал к губам, и то что платок этот был почти черный, по вовсе не от грязи, другими словами будь лампочки посильнее он наверняка увидел бы что платок красный, ио в полумраке он казался просто черным, а Блюм по-прежнему молчал, только в его слишком блестящих глазах застыло какое-то душеледенящее отчаяние и покорность, а Жорж: «Да это всего лишь малая капелька кр… Вот чертов счастливчик! Можешь считать что тебе повезло: сиделка, белые простыни, да еще отправят тебя на родину как больн… Вот уж чертов счастливчик!», а Блюм все глядел на него ничего не отвечая, только в темноте блестели его черные, широко раскрытые, как у ребенка, глаза, а Жорж все говорил, все повторял: «Чертов счастливчик чего бы я не дал чтобы тоже чуточку похаркать: отхаркнуть бы капельку совсем капельку крови черт возьми если бы я тоже мог но уж мне такая удача ни за что не выпадет…», а Блюм по-прежнему все глядел на него не отвечая, и больше им ие суждено было увидеться), так вот спохватившись что вовсе пе Блюму он все это объясняет шепчет во мраке ночи, и нет никакого телячьего вагона, узкого окошечка заслоненного головами вернее этими отпихивающими друг друга вопящими пятнами, а рядом с ним теперь лишь одна голова, до которой он может дотронуться достаточно приподнять ладонь узнать подобно слепому на ощупь, и даже нет необходимости приближать ладонь чтобы угадать в темноте ее очертания, самый воздух был ваятелем, был напоен теплотой, дыханием, легким дуновением идущим из темных черных лепестков губ, и все лицо как черный цветок склонившееся над его лицом словно она хотела прочесть на нем, разгадать… Но прежде чем она коснулась его он схватил ее запястье, схватил на лету другую руку, и груди ее уперлись в его грудь: мгновение они боролись, Жорж подумал хотя у него не было охоты смеяться Обычно как раз женщины не хотят зажигать огня, но слишком много света еще было в этом мраке она откинулась назад голова ее скользнула вбок от окна открыв звезды и он ощутил как холодный луч настиг его пролился на его лицо точно молоко и подумал Ладно великолепно поглядим, ощущая ее тяжесть тяжесть этого женского тела бедра придавившего ему ногу, светящегося фосфоресцирующего в темноте бедра и еще он мог видеть как оно светилось в зеркале видел и две шишечки по обеим сторонам фронтона платяного шкафа вот пожалуй и все, а она: Продолжай поговори с ним еще, а он: С кем? а она: Во всяком случае не со мной, а он: Так с кем же тогда? а она: Да будь я даже просто старой потасканной шлюхой ты и то, а он: Чего ты болтаешь? а она: Да ведь ты вовсе не со мной говоришь правда а с, а он: Черт побери да я ведь только о тебе и думал мечтал все эти пять лет, а она: Вовсе и не обо мне, а он: Ну тогда тогда мне хотелось бы знать о ком, а она: Не о ком, а лучше скажи о чем, по-моему догадаться нетрудно, по-моему не так уж трудно представить себе о чем может думать в течение пяти лет такое множество мужчин лишенных женщин, наверняка о чем-то в духе тех рисунков что встречаются на стенах кабинок телефонов-автоматов или туалетов кафе думаю это вполне нормально думаю это самая естественная вещь на свете но на такого рода рисунках лиц никогда не изображают обычно дальше шеи не идут если только до нее добираются если тот кто царапает карандашом или гвоздем по штукатурке дает себе труд подрисовать что-то еще, подняться выше чем, а он: Черт побери ну тогда значит первая встречная, а она: Но там под руку тебе попалась я (и в темноте слышится нечто напоминающее смех, слегка сотрясший ее, сотрясший их обоих, две слившиеся грудные клетки, ее груди, так что ему казалось смех этот отдается в его собственной груди и он тоже смеется, то есть был это не на самом деле смех, так как он не выражал никакой радости: просто некая спазма, резкая, как кашель, которая одновременно отдается в их телах и потом обрывается когда она снова говорит:) или вернее всем вам под руку попалась ведь вас там было трое, Иглезиа ты и этот как же как же его звали…, а Жорж: Блюм, а она: Тот еврейчик что был тогда с вами которого ты встретил там…
