Билл Брайсон - Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира
Одна из обаятельнейших черт в британцах — они понятия не имеют о собственных добродетелях, и ни в чем это не проявляется так явно, как в том, что они чувствуют себя счастливыми. Можете смеяться, но они — счастливейший народ на земле. Честно! Понаблюдайте за разговором любых двух британцев и заметьте, сколько времени пройдет, пока они улыбнутся или засмеются над какой-нибудь шуткой. Не пройдет и минуты. А я как-то делил вагонное купе в поезде Дюнкерк — Брюссель с двумя франкоязычными бизнесменами, по-видимому, старыми друзьями или коллегами. Они проговорили буквально всю дорогу, но ни разу за два часа я не заметил на их лицах и тени улыбки. На их месте можно представить немцев, швейцарцев, даже испанцев, но только не британцев.
И еще этих бриттов так легко порадовать. Это просто удивительно. Они даже предпочитают маленькие радости. Я полагаю, что именно потому они так осторожно сдабривают свои лакомства: все эти кексы к чаю, рогалики, лепешки, печенья и даже сдобу. Из всех народов мира только они видят в джеме и изюме восхитительную приправу к пудингу или печенью. Предложите им что-нибудь по-настоящему соблазнительное, скажем, коробку с печеньем или шоколадными конфетами на выбор — и они замнутся, забеспокоятся, не слишком ли это роскошно, словно любое удовольствие сверх некой очень низкой планки слегка неприлично.
— О, в сущности, нам бы не следовало, — скажут они.
— Ну, берите же, — продолжаете искушать вы.
— Ну, тогда одну маленькую, — скажут они и быстрым движением схватят самую крохотную конфетку, и вид у них такой, будто они сделали что-то ужасно отчаянное.
Подобное совершенно чуждо сознанию американца. Для американца цель жизни и непрерывное доказательство бытия — постоянно набивать полный рот разнообразных чувственных удовольствий. Им по праву рождения полагается немедленное и роскошное удовлетворение всех желаний. Слов «Вообще-то мне бы не следовало» от них с тем же успехом можно ждать, если кто-то предложит им не дышать.
Меня прежде озадачивало странное отношение британцев к удовольствиям и неутомимый стойкий оптимизм, который позволяет им применять к самым нестерпимым неудобствам избитые обороты: «Ну, для разнообразия неплохо», «Не стоит ворчать», «Могло быть и хуже», «Немного, зато дешево и сердито», «На самом-то деле было очень славно», — но со временем я освоил их способ мышления, и моя жизнь стала счастливой, как никогда. Помнится, я сидел в промокшей одежде в холодном кафе на серой набережной, и когда мне подали чай с печеньем, поймал себя на восклицании: «О, чудесно!». Тогда я понял, что процесс пошел. Вскоре самые разнообразные поступки: просьба о второй порции тостов в отеле, покупка шерстяных носков в «Маркс и Спенсер» и второй пары брюк, когда по-настоящему мне нужна была всего одна — стали представляться мне рисковыми и немного преступными. Это чрезвычайно обогатило мою жизнь.
Я обменялся улыбками со счастливой парочкой на веранде и поплелся по берегу дальше к Мадфорду. Эта деревушка стоит на песчаной полоске между морем и тростниковыми зарослями Крайстчерчской бухты, и от нее открывается красивый вид на аббатство. В былые времена Мадфорд был прибежищем контрабандистов, однако ныне там только маленькая полуразрушенная набережная с несколькими лавочками и гараж фирмы «Вольво» в окружении домов с пижонскими морскими названиями: Солтингс (Соленые), Хоув-Ту (Дрейф), Сик-овер-зе-Сайд (Тошни-за-борт).
Я прошел Мадфорд насквозь и вышел в Крайстчерч по длинной грязной улице, застроенной гаражами, пыльными магазинами и полумертвыми пабами, а оттуда через Тактон, Саутберн и Воском попал в Борнмут. Время оказало дурную услугу этим поселкам. Торговые заведения Крайстчерча и Саутберна приходили в упадок и закрывались одно за другим, а чудесный прежде паб у Тактонского моста через реку Стер пожертвовал свою прекрасную лужайку большой автостоянке. Заведение переименовали в «Ярмарку пивоваров», и оно сделалось филиалом организации пекарей. Выглядело оно ужасно, но, как ни печально, пользовалось популярностью. Кажется, только Боском немного воспрянул духом. Встарь его главная улица с первого взгляда вызывала вздох ужаса: ветер гонял по ней мусор, а по краям стояли мелкие магазинчики и отвратительно несимпатичные супермаркеты и универмаги, втиснутые за викторианские фасады. Теперь часть улицы удачно сделали пешеходной, королевский пассаж отреставрировали, заботливо сохранив стиль, и повсюду виднелась щедрая россыпь антикварных лавочек, заглядывать в которые куда интереснее, чем в прежние кожевенные салоны и центры продажи постельного белья. На дальнем магазинчике под названием «Боскомский антикварный рынок» красовалась в окне большая вывеска: «Мы покупаем все!» Предложение выглядело необыкновенно щедрым, так что я вошел внутрь, перегнулся через прилавок и рявкнул:
— И сколько даете?
Конечно, ничего такого я не сделал — было закрыто, — но очень хотелось.
От Хайклифа до Борнмута дорога дальняя, миль десять или около того, и я здорово приуныл к тому времени, как добрался до Ист-Оверклиф-драйв — последней остановки перед городом. Я прислонился к белой изгороди и постоял, любуясь видом. Ветер стих, и в бледном вечернем свете бухта Пула и море у Борнмута зачаровали меня: плавный величественный изгиб растрескавшихся утесов и широкие золотые пляжи, протянувшиеся от острова Уайт до лиловых Парбекских холмов. Впереди в сгущающихся сумерках маняще мигали огоньки Борнмута и Пула. Внизу смело и весело тянулись к морю два городских мола, а за ними моргали и подпрыгивали огни проходящих судов. Мир, или, по крайней мере, этот его уголок, выглядел добрым и спокойным, и я был бесконечно рад, что попал сюда.
Во время поездки меня нередко одолевали приступы тихой паники при мысли о том, что когда-нибудь придется покинуть этот уютный и родной островок. Вообще, предприятие было невеселое, вроде как бродить последний раз по любимому дому. Мне здесь нравилось. Хватало дружеского кивка продавца, или уютного огня в камине паба, или такого вот вида, чтобы вернуть меня к мысли, что я совершаю серьезную, безрассудную ошибку.
Так что, если бы вы в тот тихий вечер вышли прогуляться по прибрежным утесам, то могли бы увидеть американца средних лет, рассеянно бредущего по тропинкам и бормочущего, как заклинание:
— Вспомни прическу Сесил Паркинсон. Вспомни об НДС 17,5 процента. Вспомни, как субботним утром под завязку набиваешь машину мусором и гонишь на свалку, а там обнаруживаешь, что она закрыта. Вспомни о водопроводных шлангах после десяти месяцев дождей. Вспомни о странном, непоколебимом пристрастии первой программы Би-би-си к повторам «Кэгни и Лэйси»{Американский телевизионный сериал о двух женщинах-полицейских: выходил в 1982–1988 годах.}Вспомни…
Глава седьмая
Я ехал в Солсбери на большом красном двухэтажном автобусе, который покачивался на изгибах проселочной дороги и самым восхитительным образом задевал крышей нависающие ветви. Солсбери мне очень понравился. Он как раз правильного размера: достаточно велик, чтобы иметь кинотеатр и книжные лавки, и достаточно мал, чтобы в нем было приятно жить и гостить.
Я пробирался через шумный рынок на площади и пытался угадать, что находят в таких сборищах британцы. На меня эти рынки неизменно наводят уныние: безвкусица, перевернутые ящики, капустные листья под ногами и дешевые пластиковые пакетики, скрепленные прищепками. На французском рынке вас окружают плетеные корзины с блестящими оливками, вишнями и кружками козьего сыра, и все красиво уложено. На британском рынке вы покупаете кухонные полотенца и чехол для гладильной доски из пластмассового ящика из-под пива. Британский рынок всякий раз приводит меня в мрачное и критическое настроение.
Вот и теперь, шагая по шумным торговым улицам, я выбирал все бросающиеся в глаза уродства: «Бургер-кинг», скоропечатни, супераптеки и прочие враги рода человеческого, и окна во всех заклеены «особыми предложениями», и все вляпаны в здания без малейшего внимания к их веку и стилю. В центре городка, на углу, который должен был бы радовать глаз, небольшой дом, оккупированный бюро путешествий Ланн Полли. Второй этаж — с деревянными балками между каменной кладкой — дышит тихой славой. Нижний же… между витринами-переростками, залепленными рукописными объявлениями о дешевых путевках на Тенерифе и в Малагу, фасад вымощен — вымощен! — мозаикой мелких разноцветных квадратиков, словно содранных со стен туалета на вокзале Кингс-Кросс. Ужасно! Я стоял перед ним и пытался представить, что за комбинация архитекторов, дизайнеров и городских планировщиков могла допустить такое насилие над прекрасным зданием семнадцатого века с деревянными конструкциями — и не мог. Беда в том, что оно, в сущности, оказалось немногим хуже большинства других фасадов на той же улице.
