Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)
И они могли целый день пролежать на скамейке в саду у музея Ахматовой, глядя, как ветер переливает листья лип из пустого в порожнее, синее-синее небо. И при этом разговаривать друг с другом на каком-то птичьем языке, непонятном со стороны, изобретаемом на ходу и тут же забываемом.
Одно только слово осталось из того языка. Ясе казалось, что этим словом лучше всего говорить с силами природы.
“ВЕНЧ!” — приветливо кричала она серым уткам, болтающим лапками в реке Смоленке. Утки одобрительно крякали и плыли дальше.
“ВЕНЧ”, — шептала белым цветам на старом армянском кладбище. Цветы кивали, пружиня на тонких стеблях.
“ВЕНЧ!” Яся заклинала шторм, стоя на перевернутой бочке в брызгах, пене и зеленых волнах Финского залива.
“ВЕНЧ!” Насквозь мокрая девчонка с десятью короткими косичками пытается перекрыть грохот сурового Балтийского моря.
“ВЕНЧ”, — слышит Никита внутри себя заветное слово маленькой Яси, такое же звенящее и соленое, как годы назад.
“ВЕНЧ!” И знает, что больше уже никогда-никогда, совсем никогда его не услышит.
“ВЕНЧ”. Волны становятся ниже, и шум стихает. Яся слезает с бочки, поскальзывается и летит в воду. Никита бежит к ней, спотыкается и тоже падает. Они добираются друг до друга по убегающей из-под ног гальке, по уходящей из-под ног земле, задыхающиеся, смеющиеся, расцарапанные. Хватаются за руки, и тут новая волна счастья ударяет их в спину, и они падают уже вдвоем и хором произносят: “ВЕНЧ”, стоя на коленях на краю усмиренного шторма, у самой кромки своей судьбы.
22
Юнкер, как и Эля, почти никогда не выходил из дома. Только до магазина “Ароматный мир” и обратно. Потому что на улице стояла совсем другая эпоха. Мелочный и убогий двадцать первый век, который Юнкеру был мал и трещал на нем по швам.
Хрестоматийный конфликт личности и общества в случае Юнкера выражался в трагическом несовпадении масштабов. Он чувствовал себя в своем времени, как океанский лайнер где-нибудь в Яузе.
У Никиты с первых же дней знакомства сложилось впечатление, что Юнкер рожден для каких-то великих подвигов, которым нет места на данном отрезке истории. Когда он сказал об этом Юнкеру, тот высмеивал Никиту целый вечер. Да и потом еще неоднократно припоминал ему “заявление, достойное восторженной курсистки”.
Не то чтобы Никита попал сильно мимо цели. Просто Юнкер хронически не переносил громкие слова. У него была аллергия на пафос.
Главный мужской праздник страны, 8 Марта, Москва встречала снегопадом, который на подступах к земле превращался в первый дождь. Даже Никите не хотелось выходить из дома. Поэтому, когда Юнкер возник на пороге его квартиры в Алтуфьеве, Никита сильно удивился.
Юнкер держал в каждой руке по бутылке красного вина, вид имел бледный и декадентский, как портрет Дориана Грея, но настроен был весьма решительно.
— Пойдем, специалист по современной России, ты мне ее будешь показывать, — сказал он, указуя бутылкой на окно, в котором метались голые деревья, пытаясь поймать неуловимые рваные облака. — Возражения не принимаются, я сегодня окончательно заблудился в жизненном лесу, и мне необходимо спуститься в ад, где ты будешь моим Вергилием. Ты же здесь все закоулки знаешь.
Никита понял, что спорить бесполезно, и стал зашнуровывать ботинки. На площадке, уперевшись лбом в соседнюю дверь, стоял не совсем трезвый гражданин, сжимая в одной руке куцую веточку мимозы. Другой рукой он тщетно пытался нашарить звонок. Порывы какой-то внутренней бури сотрясали его тело и мешали пальцам попасть по увертливой кнопке.
— Вот оно, начинается, путешествие по преисподней! Вот она, моя родина, стоит и лыка не вяжет, того и гляди плюхнется на карачки и замычит, — резко сказал Юнкер, глядя на поддатого мужичка. Никите стало неприятно.
— Так злобно смотреть нельзя! Ты попробуй по-доброму, все сразу другим станет.
— “Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит”, — раздраженно ответил Юнкер. — Читали, знаем! Ты объясни, как такое на самом деле полюбить можно? Я всю жизнь пытался — так и не смог! Ну, расскажи, как ты это видишь?
— Не знаю, — смутился Никита. — Праздник же сегодня, женщин на работе поздравлял, тосты говорил, подарки дарил, вот и не рассчитал. А цветы жене все равно несет, не забыл, значит — любит. У этой мимозы такой вид, будто он вместе с ней прошел полмира, преодолевая непреодолимые препятствия…
— Ага, полмира: от проходной до пивной, а другая половина — от пивной до дома, такой вот необъятный мир!
— Зачем ты так?
— Затем, что за державу обидно! И не пытайся мне тут другого классика цитировать! Мол, не судите, да не судимы будете. Я суда не боюсь! Я за все свои действия и слова могу ответить! В отличие от этого . Я свою страну не позорил, в звероподобном состоянии в луже под забором не валялся!
Мужичок почувствовал, что речь идет о нем, и издал угрожающий звук, попытавшись повернуться в сторону Юнкера. Тело двигаться не захотело, все нежнее приникая к дверному косяку. Они стали молча спускаться.
Как назло, этажом ниже валялся еще один пьяный обитатель подъезда, опознаваемый как особь женского пола только по задранной юбке. Существо находилось в сознании и, несмотря на лежачее положение, проявляло общительность. По осмысленному шевелению и бормотанию было очевидно, что молодых людей заметили. Юнкера передернуло.
— Ты бы хоть прикрылась, красавица!
— Ить, какой умный! Ты мне ученого не вправляй, я же вижу все! Я все вижу! У тебя в голове мухи дерутся! Да! — заголосила красавица, почуяв агрессию.
— Ну, адвокат дьявола, про нее ты что скажешь?
— Зато чувство юмора ей даже сейчас не отказывает, — улыбнулся Никита, которого рассмешили мухи в голове.
Юнкер хотел было что-то ответить — судя по выражению лица, убийственно ядовитое, — но передумал и стал спускаться дальше. На стене черным маркером было написано: “Революция — это ты!” — и рядом: “Люди, играйте на лютне! Остальное приложится”.
— Оригинально, — заметил Юнкер похоронным голосом.
Наверху истошный женский голос кричал про милицию. Слова сопровождались грохотом.
— Это его жена из дома выгоняет. Заранее вещи в мешки увязала, а теперь на площадку выкидывает. Каждый праздник такая история, — сказал Никита, прислушавшись. Юнкер промолчал.
На крыльце они откупорили вино и вступили в дождь. В луже под фонарем плавали желтые комочки мимозы, видимо, здесь героический пилигрим столкнулся с особенно непреодолимыми препятствиями.
Никита впервые видел, чтобы Юнкер пил прямо из бутылки. Вид у него при этом был залихватски отчаянный, как у загулявшего от проклятой страсти Мити Карамазова. Но Никита предпочел ни о чем не расспрашивать. Страсть эта явно не воплощалась в какой-нибудь девушке с русыми косами.
На остановке печальный гопник, похожий на бритого шимпанзе, вел бурный диалог с темнотой, называя ее то сукой, то Олькой.
— Олька, сука, вернись, я тебя прибью! — ласково бубнил бритый, пошатываясь от избытка чувств.
— ОЛЬКА! — оглашал он вдруг округу ревом токующего мамонта. — СУКА! Я же с тобой ПО-ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИ поговорить хотел!
Темнота не отзывалась, загадочно шлепая дождем по оттаявшему асфальту и томно вздыхая шинами авто.
— Ты когда-нибудь был в Эрмитаже? — неожиданно спросил Юнкер.
Никита в очередной раз смутился. В Эрмитаже он, конечно, был, но с Ясей. А вспоминать о ней сегодня было как-то особенно трудно. Никита весь вечер мужественно боролся с желанием набрать ее номер.
Студентов в Эрмитаж пускали бесплатно. И Яся с Никитой прятались среди импрессионистов и саркофагов от долгих питерских дождей, от плохой погоды, от необходимости в сотый раз топтать надоевшие проспекты и набережные.
А еще в Зимнем дворце был бесплатный туалет. Однажды Яся оставила там Библию на финском языке, которую они пытались украсть в каком-то католическом храме, где слушали орган, но оказалось, что Библии раздают бесплатно. Книгу, уже потерявшую для них интерес, все равно пришлось взять, а потом таскаться с ней по душным линиям Острова, подбадривая себя чтением длинных цепочек гласных и пытаясь угадать смысл этих потешных “еевяускуйле”.
Из туалета Зимнего дворца хитроумная Яся вышла уже без тяжелого тома, но Никита заметил это и закричал еще издалека, вызывая приступы умиления у набожных экскурсантов: “Яся! Ты Библию забыла!”
