Юрий Красавин - Русские снега
— Странник, — ответил он кратко.
— Откуда ты?
— Я с Пинеги. Река такая, ведашь ли?
— Ведашь… Как тебя зовут?
— Овсяник, Гаврилы-гуменщика сын.
— Овсяник? — переспросил Ваня, словно пробуя имя на вкус. — Это что, прозвище такое?
— Крещен Зосимой, а кличут Овсяником. Так приобык.
— Что, и мать так зовет? — удивилась Маруся.
— Матушка сама и нарекла. Потому как родила меня в овсах.
Помолчали. Овсяник смотрел весело, дружелюбно — это располагало к беседе.
— Странник — это такая профессия, — объяснил Ваня как бы сам себе и матери. — По-нашему — бомж, то есть человек без определенного места жительства. Иначе говоря, бродяга.
— Не бродяга я, — слегка обиделся Овсяник. — Иду в святую землю по обету. Про обетованье ведашь ли?
— Да ладно, — небрежно сказал Ваня. — Знаем мы эти сказки, не глупей тебя. У каждого бездельника свое оправдание.
Овсяник самолюбиво нахмурился, даже головой качнул укоризненно.
— Мати моя болела сильно, трясовица у нее приключилась, — стал объяснять он, отводя подозрения и тем самым оправдываясь. — Я молил Богородицу: яви чудо, исцели матушку мою — пойду поклониться Гробу Господню в город Ерусалим. И вот не чудо ли: мати со смертного одра встала здоровой… ну и благословила меня.
— Ты хоть знаешь, где он, Иерусалим? На карту посмотри.
— Язык хоть на край света доведёт. Чего тут не знать! От Киева по морю или берегом на Царьград, да по лукоморью, да на корабле. Бог не оставит своей милостью.
Он перекрестился.
— А если не будет корабля? Пойдёшь по воде, яко посуху?
— Море без кораблей не бывает.
Овсяник посмотрел при этом на Ваню, как на неразумного.
— А по-каковски ты будешь там разговаривать? Ведь там народы иные, а ты чужих языков не разумеешь.
— Обучусь, — сказал он строго. — Я грамотен.
— Как это мать отпустила тебя в такую даль! — ужаснулась Маруся. — Ведь это же не ближнее место.
Только теперь Ваня заметил, что обут Овсяник… в лапти. И шапка его, и пальтуха серая, измызганная удивляли, но лапти окончательно доконали.
— В такой-то обувке — и в Иерусалим? Ноги износишь по самые колени.
— Ничего, Господь не оставит, — убежденно повторил паломник. — Эва сколько верст одолел! По Двине шел, лесами. В Кирилловом монастыре три недели прожил: рука болела — медведь мне два пальца отгрыз.
— В берлогу к нему залез?
— Искушение мне было: нашел в лесу двух медвежат, одного и взял. Бес попутал: думал, товарищ будет мне в дороге. Обучу, мол, его чему-нибудь, я видел таких… Ан медведица кинулася… Локоть погрызла и два пальца напрочь.
Верно, на левой руке у него не было указательного пальца и мизинца.
— Кирилловские монахи святой водой лечили, — теперь здорова рука. Ладно, хоть не нога! Если б охромел, разве дойти до Палестины.
5.Конский топот и свист донеслись откуда-то издалека, потом гортанные крики и женский визг.
И затихло все.
— Татарва разгулялась, — прошептал сам себе Овсяник и с суровым лицом, обратясь к Ване: — Басурмане у вас. Ведашь ли про то? Али тебе до того дела нет?
— Это слуховой обман.
— Встали табором у реки… верстах в десяти отсюда. Сходи да погляди, узнаешь, какой это обман. Они тебе петлю на шею и станешь рабом.
Ваня с Марусей переглянулись: как, мол, к этому относиться? Но видно было, что Ваня задет упреком, что-де ему до врагов дела нет.
— Разброд и шатание в русской земле — вот они и явились, — продолжал Овсяник. — Это как болезнь: ослаб человек, тут беси его и осаждают.
— Что ж, пусть сунутся к нам в Лучкино — возьмемся за топоры, — сказал Ваня тоже сурово. — А ты в такое время решил уйти? Тебя, что же, нашествие чужой рати не колышет?
— Я по обету, — напомнил Овсяник. — В Святую землю.
— Разве тебе наша Русская земля не свята, что ты иной решил поклониться?
— Свята… потому и затеял, — отвечал Овсяник тихо. — Я о ней помолюсь у Гроба Господня.
Опять донесся до них издалека тревожный конский топот и крики большого числа скачущих. В избе у Ольги затихли.
— Блазнится, — нерешительно сказала Маруся и посмотрела на сына.
— Не слушай их, они тёмные люди, — решительно сказала Ольга. — Живут — как трава растёт. И много таких! Ни в единого сущего Бога не верит никто, ни в Сына Его, Спасителя нашего, ни в Матерь Божью Пречистую. Они и перекреститься толком не могут. Про молитвы молчу: не знают ни одной. Я не про тебя, Маруся, я вообще. Ругаться матерно учатся у материнской груди, песни похабные петь — тоже самое, одеваются бесстыже, а молитвы для них — пустая тарабарщина.
Маруся однако была смущена. Да и Ваня смутился, хотя насчёт матерных слов и похабных песен сказано было не о нём.
— И снеги зыбучие, и дьяволовы искушения, и все беды наши — то кара Божья за семьдесят лет безверия и развратной жизни, — продолжала Ольга. — Грех на нас великий: надругались мы и над родной землей, и над верой прадедов наших и над могилами их, и над душой своей. Теперь вот… слава те, Господи, за тяготы, что посылаешь нам в искупление. Значит, не совсем лишены мы милости твоей.
Она перекрестилась на иконы.
— Видел я: святые православные храмы разорили вы, — печально отозвался Овсяник, — иконы осквернили, монастырские обители разрушили, монахов разогнали, пастыри в безвестных могилах лежат… Как моровое поветрие на Руси, подобное чуме или оспе. Нет, хуже: идолов понаставили повсюду да и молитесь на них, как язычники.
— Истинно так, — в тон ему сказала Ольга и сунула в его суму сверток. — Потому и пагуба на русской земле: злоба да зависть в людях, корысть да вражда.
— Спаси Христос, — Овсяник поклонился Ольге поясно. — Бог милостив. Он возлюбил народ наш, потому и кару его за сугубое безбожие да невежество восприемлем, как награду. Он не оставит нас.
— Сама пошла бы с тобой, да сил нет, — сказала ему Ольга. — Мне б до ближнего храма дойти помолиться… а до Гроба Господня не дойти.
Овсяник обернулся к сидевшим и — тоже с поклоном смиренным:
— Прощайте… Храни вас Господь и Пресвятая Богородица.
Ваня смотрел на эту сцену, как на некое действо, в котором он хотел быть участником, но его не принимали. Он был отстранён.
6.— Святой человек из него будет, — тихо сказала Ольга, когда Овсяник вышел.
— Не потеряется ли в дальних землях? — усомнился Ваня.
— Господь его не оставит.
Ваня с сожалением запоздалым укорил себя: «Не так я говорил с ним… не надо было так». Хотелось выбежать следом за Овсяником, вернуть его и продолжить разговор. Откуда он явился? Как ему вообще живется? Одет плохо… Может, подыскать что-нибудь из одежды да обуви получше?
— Пристыдил он меня, — тихо сказала Ольга себе самой. — Паренёк молоденький, а уж свой подвиг совершает.
Ваня вышел из её избы, торопливо прошел подснежным ходом… но не было Овсяника.
Кто-то в снегах рядом прошедший сказал озабоченно:
— Люди с поля жатву свозят… млачением житу грозят…
— Сумасшедший дом, — сказал этому мимоидущему Ваня. — Я отказываюсь что-либо понимать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он выглянул из норы над своим домом, то есть просто высунул голову наружу и тотчас подался назад: прямо перед ним на сахарно-белом снегу сидел угольно-черный грач… нет, не грач, а ворон! — и грозно смотрел на него то одним, то другим глазом. Он был так близко, что, пожалуй, его можно было схватить рукой, но такого желания почему-то у Вани не возникло. Встреча оказалась неожиданной для обоих, но ворон чувствовал себя увереннее; он сделал движение — того и гляди клюнет в глаз — каркнул оглушительно и отпрыгал в сторону, но не взлетел. Каркнул еще раз, грозно, словно предупреждая о чем-то, раскинул крылья и взлетел-таки, стал удаляться, при этом на лету, вроде бы, оглядывался.
Кого он тут поджидал? На что надеялся? Что ему тут надо? Или кем он послан был? И не слишком ли велик — с гуся?! Разве таковы вороны?!
С небес светило блещущее солнце: снег, как ему и полагается, мерцал разноцветными звездочками; легкий морозец припекал лицо. Самая лыжная погода, а время… по-видимому, еще утро.
Стоя на лестнице теперь, при солнечном-то свете, Ваня выглядывал из своей норы, как из люка всплывшей подводной (подснежной) лодки; похлопал по снегу рукой — поверхность его оказалась твердой: то ли наст сковал снежное поле, то ли так уж уплотнило ветром. Постучал кулаком — крепко. Вылез, сделал шаг, другой, потопал ногами — наст чуть крошился поверху, но был прочен, словно лед. Значит, можно по нему ходить.
Вытащил из норы лестницу — в случае, если где-нибудь провалится, она может сослужить спасательную службу.
Ах, как бело кругом! Ветер чуть веял, не усиливаясь и не ослабевая, ровненько. А чего ему ровно не дуть, если вокруг никаких препятствий — ни лесов, ни холмов — равнина, как столешница.
