Евгений Коротких - Черный театр лилипутов
Без рубля идти извиняться нечего даже и думать. У Коли с Левшиным денег уже нет. Остается Петя, который сейчас должен быть в кабаке.
Я спустился в ресторан: все те же снующие мальчики-колокольчики, девочки-однодневки; как после ядерной катастрофы, над головами солидных посетителей висел ядовитый гриб, и все казались призраками, нереальными жертвами готовящегося катаклизма.
Горе сидел за столиком в центре зала и в своей огромной ручище элегантно держал высокий бокал за самый краешек ножки. Мизинец-сосиску он оттопырил и, как дуло пистолета, нацелил на здоровенную блондинку, сидевшую напротив него.
«Тоже аристократа корчит, тоже артист, — вдруг со злостью подумал я. — Пахарь, которому на поле принесли фужер шампанского, выглядел бы интеллигентнее, чем он. Чего она в нем нашла? Симпатичная девчонка, взяла и позволила себя раскрутить?»
Они пошли танцевать. Два доисторических динозавра, один из которых был выше другого на полголовы, наполняли танец истомой и нежной страстью к давно ушедшей палеозойской эре. Горе что-то гундосил ей, показывая свои беспорядочно редкие зубы, и огромная блондинка внимала, положив свои не менее огромные руки ему на плечи. Петя летал от счастья. Он иногда осматривался по сторонам, словно хотел сказать: «Как же мне все надоело… каждый вечер кабаки, кабаки, кабаки, когда ж деньги кончатся! Ох, устал транжирить, ох, от женщин устал…» Еще наверняка думал: хоть бы Левшин, гад, забежал в кабак и посмотрел, как он здесь откатывается. Ему было крайне досадно, что никто из своих его не видит.
«Надо доставить ему удовольствие, — подумал я. — С Женьком необходимо помириться».
Пока я стоял и думал, Горе с подружкой уже шел мимо меня, хотя танец еще не закончился. Он, вроде бы случайно увидев меня, сделал удивленное лицо, подвел блондинку ко мне и спросил скучающим голосом: — Парень! А ты чего здесь?
Спросил так, будто мой папа из негритянского гетто послал меня стащить бутерброд в ресторане для белых. Почему-то я тут же подумал, что этот интеллектуал имеет за душой всего одни брюки и две рубашки и, как мне рассказывал Левшин, ходит осенью и зимой в одном и том же пальтишке и без шапки. Все знают, что ему не на что купить зимнюю одежду, но делают вид, словно так и надо. Даже Левшин на эту тему не злословит.
«Все нищие, как корабельные крысы, — подумал я. — И все боятся нищеты».
Витюшка ходил в потрясных штанах, и я всегда удивлялся, на что он их мог купить, пока Коля не разболтал е, что тот их тиснул у своей крошки в Волгограде. Сам же Левшин об этом не распространялся. Видов… тому тоже щеголять особенно не в чем. Двое детей, хорошо, что жена шьет ему и рубашки, и брюки. В общем, голытьба одна, а все куда-то дергаются, дергаются…
— Петь, — буркнул я и посмотрел вверх на баскетболистку. — Займи двадцать пять рублей, а то я с собой не взял, а в номер не хочется подниматься.
Девчонка с какой-то ухмылкой посмотрела на меня» потом перевела взгляд на Горе.
«Интересно, Петя будет меня бить? Что же он ей напел перед тем как раскрутить?»
На сером изжеванном лице Пети желваки заходили под скулами, правый бицепс раздулся, и, наверно, мысленно он уже сломал мне переносицу и теперь думал, по какому уху заехать.
— Впрочем, не надо, — сказал я. — Лучше в номер за деньгами поднимусь.
«Так, очень мило. Остались Левшин и Коля, с ними я еще не поссорился, но что же делать с Пухарчуком?» — думал я, выходя из ресторана.
Я плюнул на рубль и пошел мириться с пустыми руками. Женек сидел и разбирал радио. Увидев меня, он стал еще сосредоточенее вгрызаться в него отверткой. Сняв крышку, Пухарчук недоуменно посмотрел на динамик.
— А чего же не работает? — воскликнул он в непомерном удивлении.
Что Женек собирался увидеть там, мне было неведомо.
— Дай-ка посмотрю, — потянулся я, хотя в технике смыслил едва ли больше средневекового схоласта.
Пухарчук протянул было динамик, но вдруг, вспомнив, что он на меня в обиде, быстро отдернул руку.
— Рубль принес? — спросил он, морща носик.
— Женек… ну… ты извини меня… — сказал я нерешительно.
— Булку будешь?… — дрожащим голосом буркнул Женек, отворачиваясь со слезами на глазах к окну.
— С маком? — встрепенулся я, довольный донельзя, что прощен.
— Паренек, с героином! — зазвенел колокольчиком Пухарчук. — Ишь чего захотел… я с маком не ем!
Он швырнул на кровать помиривший нас исковерканный динамик, открыл тумбочку и достал оттуда две огромные половинки сдобной булки, намазанные внутри толстым слоем масла.
— Чай? Компот? — предложил он таким тоном, словно только тем и занимался, что каждый вечер встречал и провожал высоких гостей.
— Чай, — расплылся я.
Через некоторое время мы сидели друг против друга, чинно смаковали булку и запивали ее ароматным трофейным чаем, презентом Софьи Михайловны, дежурной с пятого этажа, основной покровительницы Пухарчука.
— Паренек! — вдруг вскочил Женек. — Чуть не забыл! Варенье же есть! Будешь? Клубничное!
«Еще бы! Клубничное! Только Женек может такое спросить!»
— Что ж, можно, — солидно кивнул я головой. — Давай попробуем, как приготовлено.
Мы намазали поверх масла толстый слой варенья, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
— Сыр же есть! Сыр-р… — неожиданно подавился от волнения Пухарчук. — Российский! Прямо с самого сырзавода принесли! Будешь?
— А дырочки большие? — промычал я с набитым ртом.
— Во-о дырки! — показал кулачок Женек. Поверх варенья мы положили размером с начатую булку по куску сыра, толщиной с большой палец правой ноги.
Я сидел, пытаясь надкусить все содержимое сразу, но челюсти сводила судорога, и приходилось вгрызаться в булку с двух заходов. Женек сиял от счастья, заглядывая мне в рот, и то и дело подливал чайку.
— Сахарку, сахарку, — широким жестом показывал он на сахар.
— Не-е, сахар отбивает аромат, — пыхтел я.
Я видел, что, несмотря на все богатство, Женька еще что-то мучает. У него то загорались глазки, то вдруг он обмякал и начинал дуть на чай.
— Паренек! — вдруг оглушил он меня своим звонким голосом. — Ты что ж молчишь! Чуть не забыл! Колбаса есть! Будешь? Сухая! Так будешь или нет? — вопил Пухарчук, даже расстроившись от сознания своего поступка.
Я подавленно молчал. «Еще бы! И еще бы, и еще!» Теперь совершенно точно могу сказать, что такой утонченной вкуснятины отродясь никто не ел. Для гурманов перечисляю дела трофейные: домашняя, еще теплая, сдобная БУ-У-ЛКА размером с газету и деревенское масло — Софья Михайловна; — клубничное варенье (ой, голова кружится от воспоминаний, на этот бутерброд ушла вся двухлитровая банка) — горничная с седьмого этажа; — сыр Российский, с такими дырками, что голову можно просунуть — трофей от дежурной с их этажа; -и, наконец, небольшой (не буду врать, мог бы сказать, что и котелка), грамм на 800, кусочек сухой колбасы, которую мы разрезали вдоль и, как шпалу, положили на ровную глянцевую поверхность сыра.
Надкушенный бутерброд напоминал огромную усталую черепаху. Теперь уже совершенно исключалась всякая возможность надкусить его так, чтобы все составные части сразу оказались во рту. Это был воистину сложный, нет, наисложнейший бутерброд.
Этот бутерброд, — сказал я, поднося его двумя руками ко рту, — наверно, потянет рублей на пятьдесят. Мне кажется, ему надо дать имя. Ты, Женек, нащупал новую струю в кулинарном искусстве. Я предлагаю назвать его твоим именем.
Пухарчук даже обалдел от такой залипухи.
— Моим именем? — перестал он жевать.
— Да, твоим! — важно сказал я. — Бутерброд «а ля Пухарчук»! Мне кажется, это звучит.
— По-моему, тоже звучит, — нерешительно протянул Женек.
— Еще как! — развеселился я. — Ведь есть же торт «Наполеон», а теперь будет бутерброд «а ля Пухарчук»! Самый дорогой и сложный бутерброд во всем мире! Вот если туда еще добавить черной икорочки вперемежку с красной и нарезать севрюжку…
— Откуда я тебе ее возьму! — обиженно перебил меня Пухарчук.
— Она и не нужна! — отрезал я. — Кому нужна икра из нефти и севрюга, плавающая среди химотходов… Это уже будет не бутерброд «а ля Пухарчук», а совсем другое.
Женек довольно рассмеялся.
— А вкусно, правда? — залез он головой в бутерброд.
— Еще бы! — подчавкнул я.
Мы с Женьком ели этот наисложнейший два дня, а в тот знаменательный день нашей дружбы только к нему подступились. Я упал на кровать Женька, он рухнул рядом, мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.
— Я еще никогда так не ел! — прозвенел он.
— Ты имеешь в виду последние два часа? Теперь я понимаю, как тебе было плохо!
Мы сложили руки на животах и блаженствовали.
— Слушай, — заговорщически прошептал Женек. — Начнутся концерты, займем у Закулисного деньги и пойдем громить книжные магазины. Хочешь? Ты мне теперь друг, я могу тебя взять с собой.
