Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
«Джеффри, я умираю от жажды, почему бы вам не выпить где-нибудь по соседству?»
«Джеффри, давай хоть раз отбросим благоразумие и напьемся сегодня до завтрака».
Ничего этого Ивонна не сказала.
…Улица Огненной Земли! Слева от них, выше уровня мостовой, уступами поднимались тротуары, на которые вели грубо высеченные каменные ступени. Узкая эта улочка с плосковатым горбом посередине, где зияли переполненные сточные ямы, справа по всей своей длине резко кренилась вниз, словно некогда перекосилась от землетрясения. Здесь крытые черепицей одноэтажные домишки с длинными зарешеченными щелями окон стояли вровень с мостовой, но как бы сползали вниз. А по другую сторону, выше головы, тянулись лавчонки, заспанные, но в большинстве своем открывающиеся или, как, например, «Молино пара Нистамаль», уже открытые — шорные лавки, молочная лавочка под вывеской «Lecheria»[77] (кто-то уверял, что слово это означает «блудилище», но Ивонна никак не могла понять, в чем соль этой шутки), — зияя темным нутром, где над прилавками висели связки тонких колбас, «чорисос», где можно было купить также сыр из козьего молока, или сладкое айвовое вино, или какао, и вдруг консул, сказав: «Momentito», нырнул в одну из дверей.
— Ты ступай, я тебя сейчас догоню. Оглянуться не успеешь.
Ивонна отошла немного, потом вернулась назад. С тех пор как они прожили в Мексике первую неделю, она не заходила ни в одну из таких лавок, и в abarrotes[78] ее едва ли могли узнать. Тем не менее, дожидаясь у двери с чувством запоздалого раскаяния, упустив мгновение войти вместе с консулом, она не находила покоя и рвалась с места, как яхта, сдерживаемая якорем. Но ее уже не влекло вслед за ним. В душе пробудилась жажда мученичества. Ей хотелось, чтобы консул, когда выйдет, увидел ее, томящуюся в ожидании, покинутую, униженную. Но, взглянув назад, туда, откуда они только что пришли, она на мгновение забыла о Джеффри… Это невероятно. Она снова в Куаунауаке! Вон дворец Кортеса, и там, высоко на склоне, стоит человек, озирая долину властно и зорко, словно сам Кортес. Но вот он шевельнулся, и тотчас иллюзия рассеялась. Теперь уже он походил не на Кортеса, а скорее на того бедного парня в темных очках, который торчал у отеля «Белья виста».
— Ты-пей-до-дна-бочку-вина! — разнеслось из abarrotes на всю мирную улочку, и сразу же загремел необычайно добродушный, но грубый мужской смех. — Ты diablo![79]— Голос смолк, и она услышала, как консул что-то сказал в ответ. — Яйца ему подавай! — снова взревел добродушный голос. — Ах ты… два diablos! Ты… три diablos. — Голос захлебнулся от ликования. — Яйца! — И потом: — А какая-такая пригожая курочка их снесет?.. Ах ты… ты… пять diablos, ты… Яйца ему! — со смехом крикнули вдогонку консулу, который уже вышел с безмятежной улыбкой из двери у Ивонны над головой…
— В Торту, — заговорил он, снова твердыми шагами спускаясь к ней по ступенькам, — превосходный университет, мне это сказал один человек, заслуживающий доверия, и там не допускают, чтобы какие бы то ни было занятия, даже занятия спортом, были помехой — осторожней!.. — великому делу пития.
Ниоткуда, словно сгустившись прямо из воздуха, на них наплывала, провожая в последний путь ребенка, похоронная процессия, впереди маленький гробик под кружевным покрывалом, сопровождаемый оркестром — два саксофона, гитара и скрипка, — игравшим, как ни странно, «Кукарачу», следом женщины, очень печальные и торжественные, а в нескольких шагах за ними, почти бегом, поднимая пыль и потешаясь, кучка зевак.
Они посторонились, пропуская маленькую процессию, которая быстро удалилась в сторону города, и пошли дальше молча, не глядя друг на друга. Уклон улицы стал теперь менее крутым, тротуары и лавки остались позади. Слева была только приземистая глухая стена, ограждавшая пустыри, а справа, на месте домиков, угольные ямы, окруженные низенькими загородками. Сердце Ивонны, едва превозмогавшее нестерпимую боль, вдруг замерло. Неприметно, исподволь близились дипломатические особняки, их пристанище.
— Джеффри, прошу тебя, смотри под ноги!
Но Ивонна споткнулась сама, едва они свернули за угол, на калье Никарагуа. Консул бесстрастно смотрел, как она, щурясь от солнца, разглядывает причудливый особняк по другую сторону их улицы, недалеко от угла, увенчанный двумя башенками и островерхим коньком, на который глазел с любопытством какой-то пеон, стоявший к ним спиной.
— Да-с, вот он, на прежнем месте, куда ему деваться, — сказал консул, и они пошли, оставив слева дом с надписью на стене, которую ей не хотелось видеть, дальше по калье Никарагуа.
— А все-таки улица стала иной.
Ивонна вновь умолкла. Поистине она сохраняла самообладание лишь отчаянным усилием воли. Как объяснить, что еще совсем недавно она представляла себе Куаунауак без этого дома, будто его и не было вовсе! Порой воображение рисовало ей, как они с консулом идут по калье Никарагуа, но ни разу эти скорбные призраки не оказались перед особняком Жака.
Особняк исчез раньше, без следа, как будто и не существовал, подобно тому, как иной раз из памяти убийцы стираются зримые приметы того места, где он совершил преступление, и, очутившись снова в тех краях, прежде таких знакомых, он плутает, не находя дороги. В действительности же калье Никарагуа не стала иной. Она все та же, в скопищах серых камней, в круглых рытвинах, давно знакомая, вспученная, как застывший поток лавы, и можно подумать, будто здесь идут дорожные работы, хотя на самом деле идет лишь смехотворный и нескончаемый спор между муниципалитетом и домовладельцами, о том, кому ее ремонтировать. Калье Никарагуа!.. Вопреки всему название улицы звучало для нее, как певучий зов: после нелепого потрясения, испытанного у дома Жака, она ощущала в глубине души странный покой.
Меж тем тротуары кончились, улица раздалась вширь, сбегая все круче под уклон, и по обе стороны почти непрерывно тянулись высокие стены, над которыми нависали ветви деревьев? но теперь справа стало больше угольных ям, а впереди, на расстоянии трехсот ярдов, был крутой поворот влево, и примерно на таком же расстоянии от этого поворота, над их домом, улица исчезала из виду. Там, вдали, были низкие, покатые холмы, скрытые деревьями. Большие особняки почти все оставались слева, они стояли поодаль, над ущельем, с тем расчетом, чтобы из окон открывался вид на вулканы по ту сторону долины. Ивонна снова увидела дальние горы в просвете меж двух особняков, которые разделяло небольшое поле, огороженное колючей проволокой и поросшее высокими, усеянными шипами травами, скученными в исступленном неистовстве, словно под натиском урагана, который налетел и умчался прочь. Вот они, Попокатепетль и Истаксиуатль, далекие посланцы вулканов Мауна-Лoa, Мокуавеовео: склоны их окутаны сейчас темными облаками. И трава, подумалось ей, не такая уж зеленая, хотя сезон дождей кончился совсем недавно: видимо, тут была засуха, но канавы по обеим сторонам улицы полны до краев, питаемые стремительными горными потоками, и…
— И он тоже на месте. Куда ему деваться.
Консул, не поворачиваясь, кивком указал на особняк мсье Ляруэля.
— Кто… кто на месте?.. — Ивонна запнулась. Она посмотрела назад: никого, только пеон, глазевший на особняк, отошел прочь и скрылся за углом.
— Жак.
— Жак!
— Ясное дело. Мы с ним пережили тут суровые времена, испробовали решительно все — от писаний епископа Беркли до слабительного в четыре утра.
— Что вы испробовали?
— Дипломатическую службу. — Консул помолчал, раскуривая трубку. — Право же, иногда я всерьез думаю, что надо и ее помянуть добром.
Остановившись, он бросил спичку в канаву, до краев наполненную водой, но при этом они непостижимым образом продолжали путь и даже ускоряли шаги: с удивлением услышала она быстрое нетерпеливое постукивание своих каблуков по мостовой и притворно непринужденный голос консула у себя над ухом.
— Если б тебе случайно довелось, скажем, занимать пост английского атташе при посольстве белой России в Загребе в тысяча девятьсот двадцать втором году, а я всегда считал, что такая женщина, как ты, прекрасно справилась бы с должностью атташе при посольстве белой России в Загребе в двадцать втором, хотя одному богу известно, как это посольство ухитрилось просуществовать до тех пор, но, так или иначе, ты могла бы усвоить там если не своего рода профессиональную выучку, то по крайней мере личину, маску, умение придать своему лицу в любой миг выражение благородного и лживого бесстрастия.
— Но я прекрасно понимаю, как тебя это задевает… как равнодушие, которое выказываем мы, то бишь я и Жак, задевает тебя, представляется еще неблаговидней, чем то, что Жак, к примеру, не уехал отсюда вслед за тобой иди что мы с ним остались друзьями.
