Грегуар Делакур - Четыре времени лета
Для нас двоих у летних лакомств был вкус сухого печенья и белого лимонада, иногда карамели. Отцы были на войне, а матери ухаживали за теми, кто вернулся, потеряв в боях руку, или глаз, или челюсть, или рассудок, а иногда и все сразу.
На пляже разоблачаются тела, медленно, робко, как куколки; другие выставляются напоказ, гордо взлетают, отбивая волейбольный мяч. Плывет одуряющий запах масла для загара, темного табака, соли и мертвых ракушек.
Напротив авеню Луизон-Бобе, чуть в стороне, усталая женщина читает «Письма к молодому поэту» Райнера Мария Рильке. Она ужасно бледна, похоже, больна – новая Мадлена из «Лилии долины», жертва неизлечимой романтической чахотки. Рядом с ней, тоже в синем полотняном креслице, мужчина смотрит на море, не видя его. Он вдвое моложе нас, но уже выглядит старым.
Нам нравится этот уголок пляжа. Мы приходили сюда каждое лето на протяжении двадцати лет. Мы видели, как строился центр талассотерапии, гордость города. Смотрели, как дети делают куличики из песка, купаются, играют в пиратов, потом, позже, петушатся перед девочками, которые успели подрасти. Мы любили эти годы, любили их уютное и успокаивающее повторение. Наша дочь Жанна тоже выросла в эти летние сезоны, в мерном плеске волн моря, которое отступает далеко, очень далеко, так далеко, что с каждым отливом, кажется, исчезает.
А сегодня исчезнуть пришли мы.
Мы расстилаем наши полотенца; боже, до чего этот жест, прежде такой легкий, воздушный, стал сложной механикой. Нам приходится делать это вдвоем, из-за ветра, из-за наших скрюченных рук; и, как всегда, нам смешно.
Наша давняя слаженность, порой вызывающая у людей улыбку.
Только что, идя сюда через дюны, мы встретили парочку маленьких влюбленных. О, ей было всего лет тринадцать, а ему пятнадцать. Они лежали прямо на песке и смотрели в небо, как бы пытаясь прочесть будущее. Они говорили о грядущем конце света. Говорили о том, влюблены ли. Говорили о поцелуе – перед концом света.
Они были красивы. Он говорил ей: виктория, победа. Они писали свои первые слова, те, что мы так и не смогли сказать друг другу из-за грохота войны. В какой-то момент они поцеловались. Коротко. Словно столкнулись два маленьких зверька. Потом девочка увидела нас – мы шли медленно, чуть сутулясь, – и улыбнулась нам. Меланхолия изящно обрисовала ее ротик. Юноша вдруг посерьезнел.
Они знакомились с другой войной.
Войной желания. Войной сомнения.
* * *Мы поженились спустя два месяца после нашей встречи, в ноябре 1948-го.
Нам стоило большого труда выправить все необходимые бумаги, из-за отца одного из нас, того, что ушел в Сопротивление, и с тех пор никто о нем ничего не знал. Было решено, что он будет числиться пропавшим без вести. Пропал без вести – словно канул в пропасть. Туда, где исчезают. Где не остается ни костей, ни праха. Формулировка леденила. Мы остались сиротами. Поженившись, мы создали нашу семью.
Свадьба была простая. У церкви, прямо на паперти, накрыли стол. Белая скатерть, как бальное платье, как простыня первой ночи. Монахини из госпиталя Кука принесли пирожных, брат кюре – несколько бутылок хорошего вина, и все смеялись. Марсель, служащий мэрии, достал свой аккордеон, «Кручанелли», красный, как Дед Мороз, одна женщина пела песни Пиаф, очень талантливо: «Потанцуй», «Великодушная Мадлен», «Я запала», «Любовники Парижа» – «Моего солдата» она обошла, – и в ноябре запахло маем, повеяло дыханием свободы; это дуновение было нашим лучшим свадебным подарком.
Мы поселились в Валансьене и оба нашли работу в большом универмаге «Маско», где продавали материю метрами, галантерею, выкройки, обивочные ткани, гардины, покрывала. Столько всего надо было зашить, заштопать, залатать после этих лет пепла, белого фосфора и слез. Одежду. Кожу. Сердца.
Город, как и магазин, бомбили, и реконструкция была долгой и мучительной, но цветы и мечты всегда прорастают из руин.
Один из нас был продавцом, другая портнихой.
Атмосфера в магазине была добродушная; все ладили между собой благодаря любезности и приветливости мсье Жана, хозяина.
Жили мы в крошечной квартирке на улице Милом, окнами в унылый садик. Мы посадили там капусту, пастернак, топинамбуры, помидоры и репу – как все дети войны. И хоть в этом году в кино вышел «Бемби», хоть привезенная из Америки магия пыталась заставить нас мечтать, жизнь наша больше походила на фильмы Анри Декуана и Жюльена Дювивье. Подспудная тяжесть, горе, которое могло сделать злыми, смех порой, еще редкий, и, главное, тревога, от которой мы так и не смогли совсем избавиться. Наша жизнь еще пахла стыдом, отдавала незаживающей раной. Много лет петарды 14 Июля или автомобильный выхлоп бросали нас, перепуганных, в объятия друг друга. Но наши слезы всегда кончались смехом, потому что мы остались живы и потому что мы остались вместе.
Дела в магазине «Маско» шли в гору. Покупательницы приезжали порой издалека и уходили с сияющими глазами. В сентябре 1950-го мсье Жан устроил «распродажу по-американски» – принцип он вычитал в газете. Цены понижались каждый час; перед покупательницами, стало быть, стояла радостная дилемма: купить ли вещь по текущей цене, зная, что через час она подешевеет, но, возможно, уже будет продана. Были истерические крики, заключались пари, царила веселая суматоха. Вечером после распродажи – имевшей бешеный успех – мсье Жан пригласил нас всех в «Старую усадьбу» в Ольнуа-ле-Валансьен. Хозяйка, мадам Пти, подавала там вареную конину – она покупала ее у Плишона, который, чтобы заставить замолчать злые языки, выгуливал лошадь на корде, показывая всем, что продает мясо молодого животного, а не старой клячи, – и картофельное пюре, в которое добавляла немного, совсем чуть-чуть, сала. Еда была скверная, зато вино, густое, как кровь, заставляло забыть все невзгоды. Мы были счастливы среди них. Возвращался смех.
К Рождеству следующего года нам увеличили жалованье вдвое, что позволило снять квартиру побольше, с дополнительной комнаткой.
Мы решили, что в нее идеально поместится колыбель, а потом, через несколько месяцев, детская кроватка.
* * *Жанна родилась четыре года спустя, в начале лета 1955-го: года фильма «Ночь и туман» Алена Рене и «Шанели 2.25» – эту сумку мы долго мечтали увидеть на руке Розы.
Жанна не была особенно красивым младенцем; по крайней мере когда родилась. Но она подарила колоссальную надежду нам обоим, жизнь в мире без войны, без этих мук, что омертвляют душу. Родилась она как паинька; меньше часа – и уже тут как тут под радостные крики.
Через девять дней, когда мы вернулись домой, несколько друзей из магазина и две соседки ждали нас с молодым вином из Прованса, фруктами и черенками роз – мы давно мечтали о розах, из-за имени.
Мы с радостью выпили и посадили розы: «Эжени Гинуассо», вишнево-красные, с фиолетовым отливом, с темной листвой, и «Мадам Альфред де Ружмон», изысканно белого, чуть розоватого цвета.
Как и наша жизнь, наш огородик вновь обретал краски.
Получился импровизированный пикник; мы ели помидоры, которые срывали прямо с веток, крупный редис, щедро посыпая его солью. Мы принесли еще вина, черного хлеба, колбасы, и впервые после войны мы смеялись без удержу, без задних мыслей и каких бы то ни было страхов. С Жанной вновь прорастала жизнь, розовая, как ее щечки, розовая, как розы.
Это лето 1955-го было прекрасным летом. Мы пели Шарля Трене, Кору Вокер, Франсиса Лемарка и Жоржа Брассенса, а мсье Жан дал нам несколько дней отпуска. Мы решили вернуться в Ле-Туке – впервые после нашей встречи семь лет назад. Мы были тогда не в меру заботливыми и неловкими родителями – над которыми сами будем потешаться позже, – пугаясь ветра, который мог засыпать песком глазки Жанны, солнца, которое могло ее обжечь, возможного обезвоживания, злой осы, кружившей слишком близко. У нас не было матерей, чтобы научить нас быть родителями, чтобы успокоить нас и прижать к груди, когда взгрустнется или просто даст знать о себе усталость.
Мы учились расти одновременно с нашей дочуркой; и может статься, что, в сущности, это она заботилась о нас.
Два года спустя у Жанны появился маленький братик – на тридцать четыре часа.
* * *Женщина рядом с нами задремала.
Книга выпала из рук, ветер листает страницы, как большие крылья pieris rapae, бабочки-репницы, которую мы любим за ее анисовую бледность.
Поодаль, позади нас, из-за дюн, появляется девочка, одна. На лице у нее уже совсем женская гримаска, сминающая черты. Через несколько секунд появляется и юноша, он бежит и нагоняет ее.
Они останавливаются.
Их губы шевелятся, кажется, что они произносят мучительные слова, слова любви, взрослые, в общем, слова. Ветер доносит до нас ее короткую фразу. «Любовь – это когда можешь умереть за кого-то». Мы переглядываемся, взволнованные. Они – это мы двое пятьдесят с лишним лет назад; мы двое, когда обнялись в страхе, зарылись в песок, прячась от пуль, и пообещали друг другу эту же самую вечность. Но другими словами.
