Патрик Модиано - Кафе утраченной молодости
Я все еще слышал голос де Вера, который говорил: «Никак не могу понять почему… Когда любишь кого-нибудь по-настоящему, приходится принимать часть его тайны…»
Какой тайны? Я убежден, что мы с тобой похожи, потому что часто наши мысли передавались друг другу. Мы жили на одной волне. Родились в один и тот же год, в один и тот же месяц. Хотя, надо заметить, что у нас были и некоторые различия…
Нет, я больше не в состоянии понимать… Особенно когда вспоминаю наши последние дни. Был ноябрь, дни становились все короче, шел дождь, но нас ничто не могло поколебать. Мы даже задумывались о путешествии. А кроме того, в «Конде» царила такая веселая атмосфера… Не знаю, кто привел туда этого Боба Стормса, который называл себя поэтом и режиссером из Антверпена. Адамов, что ли? Или Морис-Рафаэль? Этот Стормс умел рассмешить нас. Он очень хорошо относился и ко мне, и к Луки. И хотел, чтобы мы вдвоем провели лето в его доме на Майорке. Судя по всему, он не был стеснен в средствах. Про него говорили, что он коллекционирует картины… Люди вообще много чего говорят… А потом человек исчезает, и получается так, что о нем ничего толком и не знаешь, даже о том, кто он такой…
Почему же его громадная фигура никак не выходит у меня из головы? В самые тяжелые минуты часто вдруг слышится звонкая и веселая нота и появляется фигура фламандского буффона — Боба Стормса, который умел предотвращать несчастья. Он всегда стоял у стойки, словно боялся, что деревянный стул не выдержит его веса и рассыплется под ним. Боб был таким высоким, что толщина его совсем не бросалась в глаза. Он носил жилетку, чем-то напоминавшую камзол, черный цвет которой контрастировал с его рыжими волосами и бородой, и черный же плащ. В первый же вечер он направился к нашему столику и вперился глазами в меня и Луки. Затем улыбнулся, наклонился к нам и произнес:
— Спутники дурных дней, я желаю вам доброй ночи…
А когда он понял, что я знаю много стихов, то затеял со мной такую игру. Выигравшим считался тот, за кем осталось последнее слово. Он читал стихотворение, а я должен был ответить ему чем-то похожим, ну и так далее. Продолжалось это очень долго. Впрочем, я был ему не конкурент — я не получил должного образования, у меня не хватало эрудиции. Стихи я читал так, как другие могут сыграть отрывок любой мелодии, не зная нот. Боб Стормс крыл меня одной левой. Он прекрасно знал английскую, испанскую и фламандскую поэзию. Стоя у бара, он декламировал, вызывая меня на поединок:
I hear the Shadow Horses, they long manes a-shake.
Или:
Como todos los muertos que se olvidan
En un montón de perros apagados.
Или:
De burgemeester heft ons iets misdaan,
Wij leerden, door zijn schuld, het leven haten.
Он немного утомил меня, но все же это был отличный парень, причем сильно старше нас обоих. Мне хотелось поговорить с ним откровенно. Но на мои вопросы Боб отвечал неопределенно. Стоило ему почувствовать, что я проявляю любопытство к его персоне, как он немедленно уходил от темы, словно желая запутать следы. На вопрос он не отвечал, а вместо этого вдруг разражался отчаянным хохотом.
У Боба Стормса была вечеринка. Он пригласил нас с Луки и остальных тоже: Аннет, Дона Карлоса, Боуинга, Закария, Мирей, Хупа, Али Шерифа и того парня, которого мы уговорили бросить Горный институт. Были еще и другие, но кто именно, я не помню.
Боб обитал на набережной Анжу в квартире, где весь верхний этаж был превращен в огромную студию. Он пригласил нас на спектакль, который назывался «Хоп, синьор!». Мы с Луки пришли раньше остальных. Больше всего в его квартире меня поразили канделябры, которыми освещалась студия. А еще — сицилийские и фламандские куклы, подвешенные на балках, зеркала и мебель эпохи Возрождения. На плечах Боба был все тот же черный камзол. Огромное окно выходило на набережную Сены. Боб покровительственным жестом приобнял за плечи Луки и меня и произнес свою дежурную фразу: «Спутники дурных дней, я желаю вам доброй ночи».
Затем он вынул из кармана сверток и протянул его мне. Он объяснил, что там находятся ключи от его дома на Майорке, куда мы должны отправиться как можно скорее. И жить там до сентября. Бобу казалось, что мы неважно выглядим. Странная это была вечеринка…
Пьеса состояла всего лишь из одного акта. Зрители помещались вокруг сцены. Время от времени, по ходу пьесы, по знаку Боба все должны были выкрикивать, словно хор: «Хоп, синьор!» Выпивки было сверх меры. Да и прочей отравы тоже. Буфет располагался в гостиной этажом ниже. Боб сам разливал напитки по стопкам и стаканам. Народу становилось все больше и больше. В какой-то момент Боб познакомил меня с человеком тех же лет, что и он сам, но гораздо ниже ростом, неким Джеймсом Джонсом, писателем из Америки, которого представил как «соседа по лестничной площадке».
В конце концов мы с Луки совершенно потерялись и не понимали, что нам делать среди всех этих незнакомых людей. Их мы не встречали и вряд ли увиделись бы с ними еще.
Мы потихоньку пробрались к выходу, полагая, что в такой толпе никто не заметит нашего исчезновения. Но стоило нам выйти из гостиной, как перед нами возникла фигура Боба.
— Ага! Разбиваете мне компанию, дети!
И он улыбнулся нам своей широкой улыбкой, которая делала его похожим на какого-нибудь деятеля Возрождения — Рубенса или герцога Бекингема. Его телосложение и рыжая борода только усиливали эффект. Но я заметил, что в его взгляде мелькнула тревога.
— Может быть, вам скучно?
— Нет, — ответил я, — классная пьеса была.
Он опять обнял нас, как давеча, в студии.
— Ну, тогда увидимся завтра, надеюсь.
Он проводил нас до дверей, все еще обнимая за плечи.
— Да, вот еще что… Поезжайте на Майорку! Вам нужен воздух… Ключи теперь у вас есть.
Мы вышли на площадку. Боб долго смотрел на нас, а потом продекламировал:
Небо, словно продранный купол
В бедном цирке.
Мы стали спускаться по лестнице, а Боб провожал нас взглядом, перегнувшись через перила. Он ждал, что я прочитаю что-нибудь в ответ на его стих, как прежде, но я не смог припомнить ничего подходящего.
Я испытывал ощущение, будто времена года смешались. Через несколько дней после той вечеринки я отправился с Луки в Отей. Кажется, стояло лето, но, может быть, это была зима — утро было прохладное и ясное, и солнце сияло в голубом небе. Луки хотела навестить Ги Лавиня, старого друга ее матери.
Я предпочел подождать ее на улице. Мы договорились встретиться «через часок» на углу. Я верил, что мы уедем из Парижа, ведь Боб Стормс дал нам ключи от своего дома. Иногда сердце мое сжимается при мысли о тех вещах, которые могли бы случиться, но которые так и не произошли… но я уверен, что тот дом до сих пор пустует и ждет нас. В то утро я был счастлив. И на душе было легко. Я чувствовал какое-то опьянение. Линия горизонта простиралась далеко впереди, там, в бесконечности. В глубине тихой улицы я видел ворота гаража Ги Лавиня. Жаль, что я не пошел к нему вместе с Луки. Может быть, он одолжил бы нам машину, чтобы мы отправились на юг.
Потом я увидел, как Луки выходит через маленькую дверь гаража. Она помахала мне рукой, совсем как тогда, на набережной, когда шла ко мне навстречу вместе с Жаннет Голь. Луки шла не торопясь, и мне показалось, что она специально замедляет шаг так, словно время для нас не имело никакого значения. Она взяла меня за руку, и мы пошли гулять по кварталу. Когда-нибудь мы поживем и здесь. Впрочем, мы всегда жили тут. Мы брели по узеньким улочкам, пересекли пустынную круглую площадь. Деревенька Отей чем-то неуловимо отличалась от остального Парижа. Такие дома бежевого цвета или цвета охры вполне могли быть где-нибудь на Лазурном Берегу; за ними, казалось, сейчас откроется сад или опушка леса. Потом мы вышли на площадь д’Эглиз, к станции метро. И там, единственный раз в жизни, я понял, что мне действительно нечего терять, это было самое настоящее вечное возвращение. До этого момента я лишь читал об этом. Та мысль пришла мне в голову, когда мы спускались по ступенькам станции «Эглиз д’Отей». Почему именно здесь? Не знаю, да это и не имеет большого значения. Я только замедлил на секунду шаг и сжал руку Луки. Мы так и стояли, окруженные вечностью; казалось, что эту прогулку по Отей мы уже совершали тысячи и тысячи раз в наших прошлых жизнях. И не нужно даже смотреть на часы. Я знал, что они всегда будут показывать полдень.
Это произошло в ноябре. В субботу. Все утро и большую часть дня я сидел у себя, на улице Аржантин, и работал над «Нейтральными зонами». Я хотел расширить свой труд и вместо пяти страниц написать тридцать. Воображение росло, как снежный ком, и я мог бы написать и сто страниц.
Я собирался в ближайшее время покинуть улицу Аржантин. Мне казалось, что я вполне излечил свои раны, нанесенные мне в детстве и юности, и отныне мне было совершенно необязательно прятаться в нейтральных зонах.
