Татьяна Буденкова - Женская верность
— А чего примечать-то должна была?
— Там по огороду, али возле бани никто у вас не шастал?
Ульяна так и прыснула со смеху.
— Так вот это что за собака была! Идем мы вечером в баньку с Трофимом, а темнота уже загустела. Ну покель истопили, да детвору спать поуложили, направились значит к баньке, я смотрю а в бурьяне да крапиве на обочине вроде кто есть. А Трофим говорит, что мол какая бездомная собака на ночлег устроилась. Мне еще подумалось, уж больно великовата-то для собаки. Ну да не до неё тогда стало. А как охолонуть, значит, жар тама сильный скопился, вышли мы, то собака та как кинется бечь в сторону Натальиного дома, а величиной прямо и не собака, а с цельную корову.
— Корова и была. Дурная только.
— Дыть я так и подумала. Да испугать его побоялась. И точно, говорю, собака.
Подошло к концу лето, а за ним и осень. Наступила зима. Война бушевала далече. Кое-кто из мужиков вернулся уже. Да ни одного неувечного. В деревне ничего не менялось. Жизнь как была беспросветно тяжелой, такой и оставалась. После очередного письма от Устиньи мать завела разговор о том, что вот и глазом моргнуть не успеют, а уж весна, да посадки начнутся. Устишкин огород уже чертополох забил. Не справиться Акулине одной. Помощи и раньше даже за деньги в страдную пору в деревне не допроситься было, а тапереча, когда мужиков по пальцам перечесть, да и те колечные, и вовсе только на свой горб рассчитывать приходится. Как она стосковалась по своим внукам. Натальиных вона пестовала, а хучь перед смертью своих бы увидать.
И Акулина решилась переезжать. Пошла в сельсовет за паспортом. А председатель ни в какую. Отписала Акулина письмо Устинье, что никак не может выходить документ. А без паспорта — куды? Не прошло и месяца, как в ответ получила сразу два конверта. В одном письмо от Устиньи, а в другом вызов на строительство завода. Пошла снова к председателю, уже с казенной бумагой.
— Ну что, Акулина Федоровна, задерживать Вас в таком разе права не имею. Только должен упредить, что выдача такого документа дело сурьёзное, а значит не быстрое. Быстро, оно сама знаешь, только воробьи, потому и мелкие…
— Да ить у меня от трудового фронта все документы есть, вот на их основании и выдайте мне паспорт.
— Есть-то они у тебя есть. Только фамилия в них у тебя написана — Винокурова. А вот ежели ты подтвердишь энто документально, то паспорт в какую неделю выдам.
— Да ты что, совсем ополоумел? Винокурова я и есть. Поди сам нашу свадьбу помнишь.
— Мало ли что я помню. Да энто "помню" к делу не пришью.
— Да что ж я, по-твоему, без фамилии вообче!? — изумилась Акулина.
— Отчего же, вон в церковных книгах запись есть о твоем рождении, так там прописано, что фамилия твоя — Тюрютикова. А вот бумаги, что ты мужняя жена Тимофея Винокурова у меня нет.
— А где ж её взять-то мне?
— Где регистрация была, там и возьми.
— Да и венчались мы тож.
— При советской власти церковный брак не действителен. Мне бумага казенная нужна.
Дома Акулина обдумала председателевы слова и поняла, что нашел он придирку, чтоб её не отпущать. Но делать нечего, надо такую справку добывать. И Акулина направилась в Михайловку, где в райсовете хранились все регистрационные книги. Ожидало там Акулину страшное разочарование. Ещё возвращаясь, видела, что райсовет сгорел, да не думала как это ей отзовется. Отозвалось. Оказалось, что и все хранившиеся там книги, как ей их назвали в новом райсовете, Актов регистрации гражданского состояния — сгорели. Ведь знал председатель, знал. Впервые за все трудные военные годы горькая обида и злость разрывали её сердце. Какой раз бежала она этим проселком в свою деревню. А вернувшись — кинулась в контору: "Энто щё ж меня супротив моей воли развели с моим мужем?! Да такого даже при царе не было".
— Да бог с тобой, Акулина Федоровна, энто ж не влаcть виной, а немцы. Из-за них проклятых, все документы и энти книги погорели. Ты одна пострадала штоль? Глянь, сколь людей маются. У тебя хучь дата рождения сохранилась. А другим-то каково?
Неделю Акулина мучилась, заливалась по ночам слезами, это ж теперь она по документам, ежели их получать — Тюрютикова будет. С любимым мужем развели. Дочь на погосте, тоже Винокурова.
— Дура ты, дура. Энто председатель нашел чем тебя закабалить. Весна придет — рабочих рук не хватает. А тут ты уезжать собралась. Возвернётся Тимофей — зарестрируетесь по новой и вся недолга, — рассудила Прасковья.
— Я с твоим отцом без всяких регистрациев жисть прожила. Так его женой и помру. Потому перед богом венчаны. С тебя церковного брака тоже никто не сымал. Как была так и есть перед богом и людьми жена его.
Председатель уж было успокоился. Хоть одни руки, а к весне сохранил. Не решится Акулина вернуться в девичью фамилию.
Но прошла неделя, другая и на пороге появилась Акулина.
— Выписывай какой ни есть пачпорт. Некому за солдатку заступиться.
Ещё целый месяц мытарилась Акулина, пока оформила все документы на себя и на мать. Потом распродала имущество, оставив из громоздкого только сундук с которым выходила замуж. И тем же путем, предварительно отписав Устинье в письме, когда выезжает, отправилась в Сибирь. Просковья, к удивлению Акулины, не особо переживала, что покидает родные места. Привыкшая жить в большой семье — сильно тосковала по Устинье и внукам и поэтому переезд воспринимала как благо когда-то ей обещанное и вот теперь свершившееся.
Глава 11
СУДЬБА — ЦЫГАНКА
Уже были загружены в багажный вагон тюки, мешки и сундук, Акулину с матерью ждал общий вагон. До отхода поезда оставалось еще больше двух часов и посадку пока не объявляли, Прасковья сидела на перроне на мешке, в котором были собраны необходимые в дороге вещи, да провизия, Акулина стояла рядом.
— Ай, красивая, не пожалей, позолоти ручку, Всю правду скажу.
— Чем золотить-то, сама гол как сокол.
— Ой, погоди, дай-ка ладонь…
Цыганка внимательно посмотрела на Акулину: "Дорога у тебя дальняя".
— Ясное дело. На вокзале стоим.
— Душа твоя болит, позолоти ручку, много не прошу. Детей кормить надо.
— Подмогнуть не в силах. Потому права ты, дорога дальняя, со мной мать престарелая. Но чем смогу… И Акулина достала из мешка, завязанного по углам, и тем превращенного в дорожную котомку, каравай деревенского хлеба. Примерилась и отрезала хороший ломоть.
— Держи. Да детей береги пуще глаза свово.
Цыганка вяла хлеб. Понюхала. Спрятала краюху за пазуху.
— Давай руку, — обхватила натруженную ладонь горячими пальцами, качала головой, что-то говорила скороговоркой, потом подняла на Акулину огромные чёрные глаза:
— Смотри на меня внимательно и запоминай: постигли тебя потери, постой, постой, ой, родная, одна безвозвратная. Но ты не печалься, душа эта возле божьего престола стоит. Придет твой час — свидишься. А ещё скажу тебе — мужика ты потеряла. Но только жив он. Потому как любовь его возле тебя вижу, а смерть его нет. Много, ох много времени утечет, и когда останется до конца твоего жизненного пути два, а может и меньше, года, услышишь стук в дверь — возвернется он, возвернётся. А жизнь твоя будет долгой. И детей ты вынянчишь. Вижу их любовь к тебе, да дети не твои.
Цыганка опустила руку. В горле Акулины застрял ком.
— Объявляется посадка на поезд номер 252, - привокзальное эхо вторило сказанному.
Постепенно все пассажиры распределились кто где. Заняли все багажные полки. Прасковье уступили нижнюю. Акулине пришлось забраться на самый верх, на третью полку. К ночи проводник притушил и без того слабый свет, и под мерный стук колес, в вагоне установилось сонное царство.
Сквозь чуткий дорожный сон, Акулина услышала приглушенный разговор. Сонная тишина доносила обрывки слов и предложений. Говорили за перегородкой, в соседнем отделении. Акулина поближе придвинулась к стенке. Слышно стало лучше. А уже через несколько услышанных фраз, она буквально прижалась к ней, стараясь не упустить ни одного слова, хотя понятное дело, видеть говоривших не могла, но по голосам определила, что говорили двое мужчин, по-видимому, ровесники её Тимохи.
— Я ж тебе говорил, что уж и помню-то её в лицо смутно. Только женился, не успел толком обвыкнуть к семейной жизни, как подошел срок служить. Она мне тихонько, помню, шепчет, беременная, мол. Я туда, сюда, а мне начальник цеха говорит — вот тебе комната, пусть твоя семья живет, отслужишь — вернешься на завод работать. Дитё родится — в ясли определим. Рады мы были оба. Мои-то родители в деревне живут, да там акромя меня — шесть ртов. Не стал я её туда отправлять. В городе, да при своей комнате, ей легшее будет. Да и сам, думаю, вернусь, а жизнь уже устроена. Живи, да радуйся.
— Ага, ежели дождется, при квартире-то…
— Не, ты напраслину-то не гони. Жисть так повернулась, что впору мне на своей голове волосы рвать.
