Оксана Даровская - Браво Берте
– Ты же говорила, денег нет?
– У него взяла. Причем даже спрашивать не стала. Заглядывает вчера вечером в комнату, ноет: «Куда деньги делись?» А я ему: «Это частичная компенсация за поруганное детство. И знай – не последняя! Все, досвидос». Он во мне комплексов до хрена успел развить. Мне их преодолевать надо любым путем. А повысить самооценку можно как?
– Ну и как?
– Только через богатого мужика, лучше, конечно, мужа.
– Извини, Светик, я не хотела тебя обидеть. Будет тебе счастье в виде олигарха, обязательно.
– Ла-адно.
Больше всего Катя любила быть дома одна. Тогда она могла делать все что захочется. Включать музыку на полную громкость и носиться по квартире в бешеном танце или, напротив, залечь на свой диванчик в полной тишине с книгой, не затыкая уши от грохочущего через стену телевизора. Сейчас выдался именно такой счастливый момент. Мать улетела за весенней коллекцией, отчим накачивал мышцы в тренажерном зале. Переодевшись в излюбленную, растянутую почти до колен домашнюю майку, она устроилась на диване и взялась читать привезенную Светой в кафе, начатую в метро по дороге домой книгу Бегбедера «Любовь живет три года». Но в голову навязчиво внедрялись посторонние мысли. «Света сказала: „В детстве от отца любви перепало“. Да разве любви бывает достаточно? Ее же всегда мало. А уж когда появился отчим… Почему большинство людей такие примитивные? Неужели им интересно так жить? Не задавая себе никаких вопросов. Есть, пить, обрастать мебельным барахлом и шмотьем, тупо заниматься сексом. Рождаются они такими тупыми и безразличными или такими их делает жизнь? На Светку обижаться невозможно, она, хоть и страдает перегибами, человек, в сущности, отзывчивый и неглупый. А взять, к примеру, мать. Бабушка наверняка ненавидела ее не только за отца, а за ее всеядность».
Кате опять вспомнились те давнишние страшные слова бабушки: «Никогда не прощу ей Георгия. Видеть эту гадину изо дня в день нет сил. Скорей бы Господь меня прибрал, Катьку только жалко, она же его копия. В глаза ей смотрю – вижу Жорку маленького. Ведь можно было его спасти, не такие большие нужны были деньги. Если бы эта тля приехала срочно тогда на дачу, рассказала мне все. Если бы я только узнала. А я ни сном ни духом, цветочки там окучивала, чай пила из самовара. Как назло все летом, как назло. Как?! – вскричала вдруг бабушка – видимо, на том конце провода ей задали вопрос. – Как, что смогла бы сделать?! Да все бы сделала! Квартиру срочно продала. Переехали бы в меньшую, но Жора жив бы остался! Они ведь, нелюди, полторы недели его там держали, звонили ей, выкуп требовали. Они наверняка и меня пытались найти, а меня дома не было. А эта… не знаю, как ее назвать… нарочно отсиделась, отмолчалась. Нет! Ничего я не хочу слушать про трусость! Никакая не трусость, а подлость, предательство! Он для них с Катериной в лепешку расшибался, на ее же Турцию денег одолжил. Совсем помешалась на этом тряпье! Никогда, ни секунды, она Георгия не любила, корыстная тварь!»
Как же девятилетней Кате жутко было слушать не предназначенный для ее ушей телефонный разговор. Она ничего не могла с собой поделать тогда, стояла как вкопанная у узенькой дверной щели из комнаты в коридор и слушала, покрываясь то мурашками, то испариной. Год назад местная милиция обнаружила полуобгоревшее тело отца на заброшенной даче в Немчиновке. Если бы те, кто его там держал, не устроили по пьяни в доме пожар и впопыхах не выронили в траву у калитки его паспорт, отец так и считался бы пропавшим при невыясненных обстоятельствах.
В последние выходные августа девяносто восьмого года они не поехали к бабушке на дачу, потому что еще с вечера договорились съездить на рынок, посмотреть Кате обувь к школе. Когда заканчивали завтракать, раздался звонок в дверь. Отец велел им с матерью срочно уйти из кухни в комнату, сказал, чтоб сидели тихо, не выглядывали, пошел открывать. Через минуту в коридоре раздались странные, похожие на борьбу звуки. Мать, схватив Катю за руку и показывая жестом, чтобы молчала, бесшумно бросилась к шкафу, забралась туда, затянула Катю за собой, закрыла изнутри дверцы. Там, путаясь в одежде на вешалках, она изо всех сил прижала Катю к себе, зажала ей рот ладонью, шепнув в самое ухо: «Молчи, только молчи».
Они слышали, как действие перебазировалось из коридора к ним в комнату.
– Деньги где, чмошник?
– Дайте еще три дня. – Это был голос отца.
– Кончились дни, пошли минуты. Устроим шмон, Аркаша?
– Не марайся, Дрозд. Мы приличные люди. А ты, грамотей, ся-ядь, в ногах правды нет. Подвел ты нас. Ох, как подвел. Мы думали, ты человек правильный, интеллигентный.
– Я же сказал, через три дня отдам все с процентами.
– Ну точно, рамсы попутал.
– Нехорошо-о, русист. Сроки вышли, а ты пустой. Точность – вежливость королей, забыл? Забы-ыл. Правильно будет тебя сейчас забрать, родственники пусть за тебя подсуетятся.
Сжав изо всех сил кулачки, Катя ненавидела эти чужие голоса. Она не понимала, почему один из них – Аркаша, другой – Дрозд.
– Родных трогать не смейте, – сказал отец.
– Не пойму я, русист, ты такой наглый или дурачок по жизни? Все-е, нет к тебе больше доверия. Ксиву бери и поехали. Разбираться не здесь будем. Я прав, Дрозд?
– Верняк.
– Так продемонстрируй, что я прав.
Раздались грохот упавшего стула и глухой стон.
«Они бьют его!» Катя дернулась в попытке вырваться из материнских рук. Она жаждала освободиться, наброситься на чужаков, закричать что есть мочи: «Не трогайте его! Мой папа самый лучший! Вы сами дураки!» Но мать сильнее стиснула ее, крепче зажала ей ладонью рот.
Когда она думала об отце, обязательно подкатывали слезы. Она чувствовала себя перед ним виноватой. Он так сильно любил ее. Только он умел по утрам в выходные расчесывать ей волосы совсем не больно, а вечерами в который раз читать ее любимую сказку про Зербино-нелюдима. У матери на подобные подвиги никогда не хватало ни желания, ни терпения. А когда в семь лет она заболела корью? То ли ей вообще не делали эту злосчастную прививку, то ли пропустили ревакцинацию перед школой, но заболела она в первом классе тяжело, с температурой под сорок, с яркими галлюцинациями. Видения той болезни она помнила отчетливо, как сейчас. Она словно раздвоилась: одна ее половина наблюдала со стороны, как у нее под кроватью копошатся клубки змей, другая была прикована к постели и, обмирая от страха, смотрела, как со всех сторон на нее надвигаются полчища огромных полых шаров на тонких ножках, тянут к ней нитяные ручки. Она пыталась от них отбиваться, но получалось слабо, почти совсем не получалось. Когда она вынырнула из бреда, открыла глаза, то первым увидела лицо отца. Он сидел на стуле рядом с ней, держал ее за руку и смотрел на нее глазами, полными любви и отчаяния. Она чуть дернула рукой, давая знать, что вернулась, лицо его вмиг преобразилось, осветилось счастьем. Она еле слышно прошептала пересохшими губами: «Папа, я живая?» И тогда он заплакал – коротко и беззвучно. И стал целовать ее ладошку со словами: «Живая, Катюха, живая. Будешь жить теперь долго-долго».
А она не отплатила ему действенной любовью. Не успела. Ей казалось, выбеги она тогда из шкафа, набросься на тех уродов, смогла бы его отстоять, отбить. Они бы отступили. Не стали бы драться с девчонкой. Не посмели бы увезти отца на глазах у дочери.
Отложив Бегбедера, Катя поднялась с дивана, включила на музыкальном центре песню Ваенги «Девочка». Куда больше она любила вовсе не «шансон», другую музыку, но эта песня переворачивала ей душу. Каждое слово здесь было про нее. «Девочка, возьми за руку отца, девочка, держи… Ты не отпускай, тяжело любить, легче потерять». Слушая песню и подпевая: «Никто тебя не любит так, как он…», она не заметила, как переключилась в мыслях на Кирилла: «Какой он, этот Кирилл? Встречаемся уже три месяца… а я, кажется, совсем его не знаю. Деньги тратит, не считая, а на мажора непохож. Такой немногословный, скрытный, по-моему. Не пойму, хорошо это или плохо для мужчины… не знаю… как хочется не обмануться в нем…»
Хлопнула входная дверь. Пришел отчим. «Вот типичная инфузория, – уменьшив звук, поморщилась Катя, – как мать могла? После отца…» И снова зазвучали в памяти те десятилетней давности, обращенные по телефону к приятельнице слова матери: «Верка, он же Антонио Бандерас! Не веришь? В натуре Бандерас!» – и негодующее лицо бабушки, выглянувшей из своей комнаты, спросившей с ненавистью: «Зачем ты водишь в дом чужого человека? Еще оставляешь его ночевать? Кто дал тебе такое право?» Мать с возмущением выкрикнула ей в ответ: «Прикажете в гроб заживо ложиться? Я, между прочим, молодая здоровая женщина, а дом этот не только ваш. Мы с Катериной в нем тоже прописаны. Я не виновата, что осталась без мужа в тридцать два года! Этот человек будет здесь жить! Я без мужчины не могу!» Со следующего вечера в квартире плотно обосновался Славик.
