Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
– Ну, а во-вторых? – поинтересовался Фурман.
– А что во-вторых? – удивился Морозов.
– Ну, ты же сказал, что все это было неважно, во-первых, потому-то – и очень подробно и красочно объяснил почему. Я и подумал, что раз так, то должно быть еще и какое-то во-вторых. Вторая причина, по которой ваши позиции в том споре стали для тебя неважны.
– Вот ты о чем… Типа, если кто-то сказал «а», то должен сказать и «б». Логично. Ну что ж, тогда можно назвать и вторую причину.
Он ненадолго задумался.
Суть в том, что за прошедшие полгода (или чуть больше) каждый из участников той дискуссии под давлением, так сказать, внешних биографических обстоятельств был вынужден совершить свой личный выбор – даже если у кого-то он заключался в отказе делать этот выбор самостоятельно и перекладывании его на плечи родителей. В результате каждый получил ответ на волновавшие его тогда вопросы как бы самим ходом собственной жизни. Что, возможно, и является единственной правильной формой ответа… К сожалению, тут нет никакого предмета для разговора, потому что ответы эти в 99 случаях из 100 совершенно банальны и хоть какой-то минимальный интерес могут представлять разве что с точки зрения социологии. Да и то вряд ли. Зато у самого Морозова теперь есть редкая возможность прояснить, так сказать, из первоисточника глубинные основания той яркой и в хорошем смысле провокационной позиции, которая в свое время послужила исходным толчком для их заслуженно забытого спора. Стоит ли говорить, что эта позиция и сегодня вступает в острое противоречие с нормами и ценностями их общей социально-культурной среды и поэтому нисколько не утратила своего значения…
Судя по мягкой терпеливой улыбке, Морозов ожидал от Фурмана какого-то развернутого ответа. Обескураженный этим виртуозным напором сложносочиненной речи, Фурман попытался собраться с мыслями, но ничего столь же «умного» или хотя бы достойного в голову не приходило. Пауза затягивалась… Вообще-то Фурману очень не понравилось, что его жизнь бесцеремонно используют как аргумент в каких-то дурацких детсадовских спорах. Резануло его и словечко «провокация», прозвучавшее как некая двусмысленная похвала (неужели Морозов считал, что Фурман не стал поступать в институт нарочно, «назло врагам», лишь бы вызвать у них какую-то реакцию?!). Кроме того, само изысканно-замысловатое построение обращенного к нему вопроса (если это вообще был вопрос) таило в себе какую-то хитрую лесть… И тут Фурмана осенило: если Морозову так нравятся провокации, может, стоит пойти ему навстречу? Он ждет, что ему сейчас вот так, с места в карьер, откроют «глубинные мотивы»? Но с чего он вообще взял, что они у Фурмана имеются? А как ему вариант под названием «грубая правда»? (Фурману не раз доводилось выслушивать от родственников и знакомых жесткие «разоблачения» в свой адрес, и произнести их самому перед посторонним человеком означало бы стать выше – ну, или хотя бы шире – этих обидных и даже оскорбительных «версий».) После этого любая поверхностно-романтическая интерпретация «светлой личности Фурмана» станет невозможной, и Морозову с его красноречием придется либо открыться и прямо заговорить о самом себе, либо наконец просто заткнуться. Конечно, существовала еще и некоторая вероятность, что он полностью согласится с нелицеприятной оценкой Фурмана. Это было бы смешно – попасться в собственную ловушку… Но рискнуть стоило.
Пряча довольную улыбку, Фурман мрачно нахмурился, на всякий случай кашлянул и спросил засмотревшегося в окно Морозова, готов ли он выслушать его ответ.
– Да-да, конечно! – оживился тот. – Я весь внимание.
– Должен тебя предупредить, что, возможно, это не совсем то, чего ты от меня ждешь, – сказал Фурман и после затянувшегося обмена любезностями позволил себе выдвинуть предположение, что его «пресловутый принципиальный отказ» от получения высшего образования может объясняться и без привлечения гипотезы о наличии у него неких «глубоких идейных оснований».
– А чем же тогда все это можно объяснить? – озадаченно спросил Морозов. – Не мог бы ты привести какой-нибудь понятный пример?
– Да кучей самых разных причин это можно объяснить! – загорелся Фурман. – Если брать только самые простые, лежащие на поверхности, то это, например, свойственная мне от природы определенная интеллектуальная туповатость… Ну хорошо, хорошо, скажем по-другому: отсутствие необходимых для получения серьезного высшего образования способностей к математическому мышлению… Нет, спорить с этим как раз невозможно, потому что именно по этой причине меня в свое время с позором выперли из математического класса! Следующая причина: обычная человеческая лень, которая, конечно, свойственна большинству людей, но в рассматриваемом нами случае явно зашкаливает по всем параметрам. С этим тоже глупо спорить, просто поверь мне на слово. Далее. Инфантильный страх; патологическое нежелание претерпевать экзаменационные унижения… Это всё, так сказать, субъективные причины. А есть еще и объективные. К ним можно отнести, например, абсолютное равнодушие большинства учителей к своему делу. Или очевидные недоработки школьной системы профориентации… Продолжить – или этого достаточно?
Его слова почему-то ужасно расстроили Морозова. Бросив на Фурмана обиженный взгляд, он странно покривил губами, потом отвернулся и надолго уставился в окно. Фурману даже показалось, что в глазах этого непонятного человека за стеклами очков с тонкой золотистой оправой блеснули слезы. Однако он мстительно решил не нарушать молчания и тоже стал нервно посматривать в окно.
И справа, и слева показывали какую-то мелькающую чушь.
Ну что, конец общению?.. А что вообще случилось-то? Да наплевать!.. Но закрыть глаза и подремать Фурман все же не решился – это выглядело бы слишком демонстративно, а кто знает, вдруг этот обидчивый парень выйдет из себя и набросится на него спящего… Ладно, тогда просто посидим. Как будто мы вообще не знакомы.
Фурман стал исподтишка рассматривать своего соседа. И, надо сказать, что тот, несмотря на свой встрепанный цыплячий вид, показался ему в чем-то даже симпатичным…
Наконец, словно завершив какие-то сложные вычисления, производившиеся в уме на фоне заляпанного оконного стекла, Морозов снова повернулся к Фурману. Сняв очки, он устало потер глаза, потом аккуратно посадил очки обратно, два раза сухо кхмыкнул носом на выдохе, подергал ноздрями – и заговорил как ни в чем ни бывало. Он хотел бы обратить внимание Фурмана на то несомненное лично для него обстоятельство, что в их пока довольно непросто развивающейся беседе им, Морозовым, движет отнюдь не праздный интерес и уж тем более не пошлое желание скоротать время в электричке за болтовней со случайным попутчиком. Нет смысла скрывать: он уже давно искал случая сойтись поближе и всерьез пообщаться с этим полулегендарным Фурманом, о котором в их кругу всегда было столько разговоров. Да-да! Постоянно только и слышишь: Фурман то, Фурман се… Но в том, что их встреча состоялась именно сейчас, при желании можно усмотреть своего рода знак судьбы. Потому что лично для него, «как для человека, который только что пошел на мучительную сделку с системой» (это он о своем поступлении на журфак, не сразу догадался Фурман), все еще важно понять, возможен ли был какой-то другой путь? Не совершил ли он некоего предательства по отношению к самому себе? И вообще, каково это – чувствовать себя маргиналом? Бросить вызов всему своему окружению, пойти наперекор семье, друзьям, противостоять давлению среды… Какую цену приходится платить за то, что живешь так, как считаешь нужным? Вот в чем на самом деле заключался его вопрос! Который, возможно, и был задан в несколько витиеватой форме, но на который он пока так и не получил ожидаемого достойного ответа. Ведь, по правде сказать, ему не так уж мало известно о Фурмане. Что именно? Ну, например, что он много времени посвящает самообразованию и прекрасно ориентируется в художественной литературе, психологии и философии, а следовательно, и в социальных науках, к которым, кстати, и сам Морозов проявляет определенный интерес. Ну да, да, не стоит так ядовито ухмыляться – источники его информации вполне понятны… И он, конечно, прекрасно понимает, что любая откровенность подразумевает доверие, а его нужно сначала заслужить. Тем не менее он считает, что его искреннее уважение к Фурману дает ему право как бы авансом рассчитывать на серьезное отношение – пусть и не к себе, что было бы абсолютным нахальством с его стороны, но хотя бы к этому все еще возможному разговору…
…Заслушавшемуся Фурману пришлось срочно мобилизоваться и выразить готовность к обсуждению альтернативной темы, немедленно предложенной Морозовым: о личностных проблемах начинающего студента. Но так как Фурману было совершенно нечего сказать по данному вопросу, Морозову пришлось «выступить с основным докладом».
