Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
В нескольких местах на запятнанных ободранных стенах чем-то темным были яростно выведены какие-то каракули. С брезгливым любопытством попытавшись их разобрать, Фурман медленно, как во сне, догадался, что все, что он видит, на самом деле является лишь чем-то вроде театральной декорации. Вот это да! А ведь все так реалистично и подробно… Ему даже стало интересно, что здесь будет происходить дальше. Но потом до него так же медленно дошло, что это иносказание. А смысл «сообщения» таков: это в его собственном внутреннем мире все разгромлено и порушено. Как?! Почему?.. Да потому, идиот, что на самом деле с тобой прямо сейчас происходит кошмарная истерика. И она вовсе не закончилась, а с каждой секундой катастрофически нарастает, грозя вот-вот прорвать жалкую плотину человеческих приличий!.. Тут у него в голове врубился такой мощный звук, что «картинка» мгновенно уменьшилась, посерела, пошла волнами и погасла, как экран телевизора, и все заполнилось торжествующим ревом авиабомбы, быстро перешедшим в завывания полярного ветра, наложенные на запись симфонической кульминации гигантского оркестра в сопровождении пары академических хоров…
Среди этого гула Фурман краешком сознания равнодушно отметил, что уже третий подряд вопрос Морозова остается без ответа.
Между тем его упорное молчание, застывший взгляд и бледное лицо с приоткрытым ртом заставили Морозова слегка забеспокоиться. «Саня, ты в порядке? – спросил он. – У тебя ничего не болит? Может, я заболтался и что-то не то тебя спросил? Не обращай внимания, со мной это случается… Ты меня слышишь?»
Фурман кивнул и вяло поднял ватную ладонь, успокаивая его и прося немного подождать.
Величественное пение адского хора теперь как будто отдалилось, и в нем стали различаться отдельные повторяющиеся интонационные линии… сложное переплетение голосов… какие-то страстные оперные мольбы и грозные предупреждения…
Фурман вдруг вспомнил, как Боря однажды убеждал его, что для того чтобы не сойти с ума, очень важно научиться понимать свои вытесненные желания и «мирно договариваться» с собственным бессознательным. Может, сейчас как раз самое время попробовать разобраться, о чем они так громко воют у него внутри? Они ведь, наверное, чего-то хотят? Может, если дать им это, они успокоятся и заткнутся?..
Он стал с терпеливым вниманием вслушиваться в рыдающие и визжащие голоса, ощутив даже что-то вроде охотничьего азарта, – и в какой-то момент словно поймал сквозь помехи нужную радиостанцию. Но от услышанного он просто оторопел: с немыслимой злобой они наперебой требовали сию же минуту растерзать на кусочки эту сидящую напротив дрянную куклу (то бишь Морозова)… начать выкрикивать ему в лицо самые грязные оскорбления… сорвать с него очки и растоптать их… дернуть стоп-кран, чтобы он упал и разбил себе голову… выскочить из вагона на ближайшей остановке и по шпалам бежать обратно в Москву…
Но зачем?! Зачем надо бежать в Москву?
Он вдруг с удивлением понял, что вся эта чудовищная волна не может иметь к Морозову как таковому никакого отношения. Это было очень, очень странно. До смешного ни о чем не подозревающий «объект» всех этих бешеных угроз, Морозов действительно был «куклой» – подменой, тенью, случайной зацепкой. Но что-то в самом Фурмане – какая-то его важная часть, недавно бесцеремонно отброшенная им в сторону, – теперь с поразительной детской бескомпромиссностью мстила ему, отказываясь принимать реальность. Ту единственную реальность, в которой они с Морозовым сейчас находятся вместе – едут в электричке – и которая, как считает этот смертельно обиженный детский голос, предательски изменилась полчаса назад, в момент их встречи на вокзале, когда совершилась подмена.
Какая еще подмена? Он действительно ждал Минаева. А вместо него пришел Морозов – и что, дальше все пошло не туда? Поэтому надо убивать Морозова, дергать стоп-кран и выскакивать из поезда? Чтобы вернуться в ту точку, где все изменилось? Но ведь Минаева-то там все равно не будет?..
Вот это да! Это же натуральный фрейдизм! Выходит, все это не выдумки? «Вытеснение», «переносы», «эдипов комплекс» и прочие психоаналитические фокусы… То есть самого доктора Фрейда мы, конечно, не читали. Да и Боря – древний огненный источник фурмановских познаний – наверняка тоже «изучал» его труды по каким-нибудь дурацким пересказам… Но как же все это странно и интересно устроено!
Проблема в том, что желание не может создать полноценную другую – «желаемую» – реальность. Конечно, можно попытаться убить Морозова в этой единственной реальности, но нельзя вернуться в прошлое, заставить Минаева бросить свои дела и ехать сейчас в электричке с ним, а не с Морозовым… Кстати, а почему все так уперлось в Минаева-то? Допустим, он был бы сейчас здесь – и что? Чего Фурман лишился в его лице? Из-за чего у него в голове разгорелся весь этот ужасный сыр-бор?..
Лишь теперь он с болезненным изумлением начал узнавать опасно взбунтовавшуюся часть самого себя. Этот Фурман два последних дня провел в тяжелом волнении и сомнениях, настраиваясь на предстоящий трудный, но абсолютно необходимый ему разговор с Минаевым. После его возвращения из Петрозаводска они уже несколько раз встречались у Наппу и где-то еще, но спокойно поговорить наедине не получалось. Поход создавал для этого почти идеальные условия. Только Минаеву Фурман мог честно рассказать о бесславном завершении своей полугодовой миссии в «Товарище», а главное – о своих совершенно запутавшихся и горьких отношениях с Нателлой… И вот, вместо желанной дружеской откровенности, понимания и утешения ему придется целый день потратить на совершенно бессмысленное общение с этим бесконечно чужим, поверхностным и неприятно приставучим человеком!.. Нет-нет, конечно, сам по себе Морозов ни в чем не виноват, даже наоборот, он поступил благородно, согласившись заменить бестолкового друга Минаева…
Хотя по большом счету и Минаев тут был ни при чем. Все дело было в Нателле. Она ускользала от него, и ему казалось, что с ней ускользает будущее. Ведь у него никогда никого не было, кроме нее. И ему так не хотелось окончательно отпускать ее, расставаться с ее образом, снова погружаться в темную голодную бездну одиночества… А тут его безжалостно лишают даже возможности поговорить о ней – быть может, в последний раз!.. Невыносимая детская обида разрывала сердце Фурмана. И ему было жалко себя до слез. Как говорил один попугай, «бедный, бедный Робин Крузо, как ты сюда попал?..»
Ну и что теперь с этим делать?
Электричка – маленький, сильно раскачивающийся островок реальности, к которому он был безнадежно прикован вместе со своим чудаковатым Пятницей, – по-прежнему бодро неслась вперед, во всепобеждающую суетливую скуку жизни. Спасения не было… Правда, и давление в его «котле» уже заметно упало, истерика иссякла. Оставалось только в очередной раз повторить про себя слова героя «Башни из черного дерева»: «Уцелел…»
Морозов, видя, что Фурман приходит в себя, с извинениями отказался от своей, «возможно, чересчур агрессивной тактики ведения беседы» и предложил перейти к обсуждению более важных тем, представляющих взаимный интерес.
Одной из таких тем, по его словам, мог бы стать «сознательный и принципиальный отказ» Фурмана от получения высшего образования, некоторое время назад вызвавший большие споры в их ШЮЖевской группе.
– Надо же, – недобро усмехнулся Фурман. – И о чем был спор?
Мнения участников дискуссии резко разделились, отрапортовал Морозов. Но кто и что именно тогда говорил, ему сейчас уже вряд ли удастся вспомнить. Да это и неважно. Во-первых, потому что обсуждение развивалось по наихудшему сценарию (что, кстати, нередко случается, когда глубокие мировоззренческие вопросы пытаются решать силами профессионально неподготовленных людей). К тому же следует отметить, что довольно большой процент присутствующих составляли разнообразные замечательные девушки, что определенным образом влияло на некоторых особо слабонервных ораторов и в целом, несомненно, подогревало страсти… В общем, если описать в двух словах, то сначала все выступавшие крайне нудно и тоскливо несли всякий инфантильный вздор, затем, перейдя уже непосредственно к обсуждению, грубо обзывались, с детской жестокостью обвиняя друг друга во всех смертных грехах, после чего долго размазывали по щекам сопли и слюни, а под конец, когда на столе совершенно неожиданно появилось несколько бутылок с вином, стали со слезами на глазах признаваться во взаимной вечной любви, произносить зажигательные тосты, целоваться и обниматься. Так что в целом можно сказать, что тот вечер прошел на славу.
– Ну, а во-вторых? – поинтересовался Фурман.
– А что во-вторых? – удивился Морозов.
– Ну, ты же сказал, что все это было неважно, во-первых, потому-то – и очень подробно и красочно объяснил почему. Я и подумал, что раз так, то должно быть еще и какое-то во-вторых. Вторая причина, по которой ваши позиции в том споре стали для тебя неважны.
