Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
но и — сандали царей и мозоли пророков,
пренебрегает тщетой человеческих сроков.
Что за понятье для вечной природы — тщета?
Впрочем, как в том и в другом, так не прав я и в этом.
Вон он, провал между Ветхим и Новым Заветом:
черная тень, в том овраге и дна не видать.
Но посмотри: мимолетная туча исчезла,
не отворив для дождя свои тучные чресла,
и двуединые склоны открылись опять.
Что, до Христа не губили пророков? Едва ли.
Да вот распять-то пророки себя не давали:
просто никто не взошел добровольно на крест.
Смерти никто до него не давал укорота.
Так и сказал ей: свободна!.. И вот оттого-то
нет нам покоя без этих полуденных мест.
Нет нам покоя. Мы снова здесь. Храм Магдалины.
Кущи округи бессмертны и неопалимы.
Белая роза, в садовничьих пальцах дрожа,
в пальцах вечернего с тихой улыбкой монаха,
явно при том не от боли дрожит, не от страха,
а от чего-то, про что лишь и скажешь: душа.
* *
*
Это мой любимый поэт. Но книга его не разрезана.
Не прочитана, стало быть. Странно, но это так.
Юньон Джек приютил диссидента, потом Марсельеза, но
Отношения наши ясны: он герой, я простак.
Получив, я ее отложил — на субботу, на сладкое:
мол, отпустит каторжный быт — уж тогда, уж тогда…
Что я знал про столицу с имперской ухватистой хваткою, —
эта книга молчала и сутки, и год, и года.
И, подлец, обормот, верхогляд, образец легкомыслия,
я забыл про нее за стандартной сумятицей дел.
И сейчас лишь, отец взрослой дочери — что за комиссия! —
я ее обнаружил и чуть со стыда не сгорел.
И стою с деревянным ножом над литыми листами:
разрезать ли? И что через годы найду меж страниц:
слово, сказанное задыхающимися устами,
или просто ритмичный и скучный букварь для тупиц.
Озеро Ванзее
Гале и Лутсу
Я слегка ошалел от чуть слышного лепета
струй озерных у берега, где
лев зеленый следит одиночество лебедя
на холодной ванзейской воде.
Что-то я не припомню в садах, огорошенных
свежим снегом в московской грязи,
одиноких красавцев, подругами брошенных
ради, может быть, лучшей стези.
Он плывет, неугасший, довольно упитанный,
но похожий на грустный, увы,
иероглиф, доселе еще не прочитанный
в потаенной балладе любви.
Лев зеленый, дареное датское чудище,
шевельни в знак общенья хвостом.
Мне немного осталось, осталось чуть-чуть еще:
облака, Пироговка и — дом.
Но недаром же я и оттель, из Хамовников,
так стремился толкнуться плечом
в роковую обитель тевтонов, храмовников,
где не все же — с крестом и мечом.
Как я чувствую призрачный отсвет поэзии,
то, чего так желала душа,
так, наверно, больного касается лезвие
хирургического ножа.
И больной возвращается в веру законную,
в свой обычный людской окоем.
И уже он предчувствует силу знакомую
в обессиленном теле своем.
И беспомощный взгляд мой, шальной и неистовый,
беззаботно летит над травой
в этот воздух январский, платановый, тисовый
и, как брошенный лебедь, живой.
* *
*
Объясняй холода чем угодно, хоть цветеньем черемух.
Злая зелень почти несовместна с этим солнечным льдом.
Жестяной петушок весь продрог на купецких хоромах.
И согреется и раскалится, да ведь это — потом.
А сейчас на холодном прищуре москворецкого мая,
ей-же-ей, неуютно живется без большого глотка.
Так оставь свои кисти, художник, до слез понимая,
что не столь уж и вечно искусство, как жизнь коротка.
Словно кит, уносящий во чреве Иону с Петровки,
да Иону с Ордынки, да с десяток безвестных ион,
толстобокий троллейбус сердито уплыл с остановки,
и моя Ниневия цела до ближайших времен.
Почему-то апрель все теплее, а с маем морока:
доставай отставные одежды, что давно в сундуке.
Добродетели легче, но бедные чада порока!
Где их легкие платья и туфельки на каблучке?
Лучший месяц весны, май морочит людей неустанно.
Наслаждайся же этой формальной стеклянной весной.
Ничего, что нелепы дурацкие речи фонтана,
обдающие путника пылью своей ледяной.
* *
*
Тогда в державе сонной
языческая блажь
имела миллионный
одобренный тираж,
и курс читался адов,
и знал любой юнец
из лекций и докладов,
что смерть — всему конец.
Но вот вопрос-улика:
что ж среди этой тьмы
так весело, так дико,
так страстно жили мы?
От встречи много ль проку
и что — объятий дрожь,
когда свою пятерку
ты завтра обретешь
за то, что с юной силой
вдруг выпалишь, как “пли!”,
что вы на пару с милой —
две горсточки земли.
Не знаю, не отвечу.
Я был как все — дебил.
Но вот запомнил встречу,
экзамен позабыл.
Небось у ахинеи
не вышел с нами трюк,
и то, что в нас — сильнее
того, что есть вокруг.
В раздрае, в непокое,
Господь, не уводи
сомнение благое…
А вера впереди.
Чужой город
Этот город чужой мне. Мне не с кем в нем говорить.
Разве только с деревьями. Они как раз — как везде.
Люди слишком подвижны. Но это — чужая прыть.
Мельтешат и при первом луче, и при первой звезде.
Ну, конечно, за этим порою стоит нужда.
Но у бедных как раз темперамент куда слабей.
Бедных меньше на шумных улицах в час, когда
ухнет колокол на колокольне у Всех Скорбей.
То ли слишком уж долго живу на этой земле,
а не то то ли слеп, то ли глуп, то ли что еще —
не могу разобраться в местном добре и зле,
и, конечно, добро предъявляет мне грозный счет.
Непризнанье того, что я был обязан признать.
Неприятье всего, что и впрямь мне не по нутру.
Я молчу: на устах моих… как бишь там — печать,
потому что если открою рот, то совру.
Ну, а врать мне не хочется. Хватит. Я жил в те дни,
где молчанье было согласьем. И я молчал.
А теперь я молчу по-честному, извини,
просто я не пойму таких городских начал.
Я молчу на детской площадке. Детишек нет.
Паучок деловито торопится по песку.
По площадке летает пластиковый пакет,
словно пьяное привидение в отпуску.
Суетится внутри ограды, идет на взлет,
трепыхаясь, кувыркается на лету.
Но, что странно, находит выход: широкий вход —
и без страха устремляется в пустоту.
Леонид Леонов. «Игра его была огромна».
Окончание. Начало см. “Новый мир”, 2009, № 7.
4. 34-й год
Впрочем, до выхода “Дороги на Океан” успеют пройти, как минимум, два важных события.
Одно — в творческой жизни Леонова.
Второе событие касалось всей писательской братии.
