Эрнесто Сабато - О героях и могилах
Он снова провел платком по слезящимся глазам, покачал головою и стал как будто засыпать. Но вдруг сказал:
– Шестьдесят лиг. И люди Орибе гонятся по пятам. И отец рассказывал, что тогда, в октябре, солнце сильно пекло. Тело генерала быстро разлагалось, после двух дней скачки галопом вонь шла невыносимая. А до границы еще оставалось сорок лиг. Пять дней, сорок лиг. Только ради того, чтобы спасти голову и кости Лавалье. Только ради этого, сынок. Потому что они проиграли, ничего уже нельзя было сделать: о том, чтобы воевать против Росаса, и думать нечего. А ведь у мертвого генерала могли отрубить голову да насадить ее на копье, чтобы его опозорить и послать Росасу. Да еще с запиской: вот, мол, голова дикаря, гнусного, мерзкого пса-унитария Лавалье. Так что надо было любой Ценой спасти тело генерала, добраться до Боливии, все семь дней отстреливаясь от преследователей. Шестьдесят лиг бешеной скачки. Почти без отдыха.
Я команданте Алехандро Данель, сын майора Данеля из армии Наполеона. Помню отца, как он возвращался с Великой Армией, ехал верхом по саду Тюильри или по Елисейским полям. Как сейчас вижу Наполеона с эскортом его ветеранов, легендарных мамелюков. И потом, когда все кончилось, когда Франция перестала быть краем Свободы, я мечтал сражаться против угнетателей других народов, и я приплыл к этим берегам вместе с Брюи, Вьелем, Барделем, Брандсеном и Раухом, которые когда-то были соратниками Наполеона. Бог мой, сколько лет прошло, сколько было битв, сколько побед и поражений, сколько смертей, сколько крови пролито! В тот день 1825 года я увидел его, и он показался мне подобным величественному орлу во главе своего полка кирасир. И тогда я отправился с ним на войну в Бразилию, и, когда он был ранен у Иербаля [34], я подобрал его и вместе со своими людьми вез его восемьдесят лиг через реки и горы, преследуемый неприятелем, как сейчас… И больше никогда с ним не разлучался… И вот теперь, после восьмидесяти лиг безнадежного бегства, я еду рядом с его разлагающимся трупом, еду в никуда…
Старик очнулся и снова заговорил:
– Кое-что я видел сам, о другом слышал от папы, но особенно от матери, потому что отец был молчалив, говорил редко. И когда приезжали пить мате генерал Орнос или полковник Окампо и вспоминали былое и походы Легиона, папочка обычно только слушал да время от времени приговаривал: «Вот дела-то!»
Голова старика закачалась, и вдруг он громко захрапел.
Мартин снова обернулся к дверям, но там все было тихо. Где же Алехандра? Что она делает в своей комнате? Он еще подумал, что не ушел лишь ради того, чтобы старик не остался один, а тот его и не слышит, возможно, даже и не видит: существуя в какой-то темной, таинственной стране, он не думал ни о себе, ни о ком другом из ныне живущих, отгороженный годами, глухотою и дальнозоркой памятью о прошлом, которое стояло перед ним, как непроницаемая стена сновидений, – он жил как бы на дне колодца, вспоминая негров, скачки верхом, отрубленные головы и эпизоды походов Легиона. Мартин остался здесь не из почтения к старику, нет, его словно бы сковала боязнь переступить границы той своеобразной реальности, где обретались старик, сумасшедший Бебе и даже сама Алехандра. Реальности таинственной, болезненной, несвязной и эфемерной, как сновиденья, и такой же поразительной. Однако Мартин встал наконец со стула, к которому чуть ли не прирос, и, пробираясь между рухлядью, начал осторожненько отходить от старика под бдительными взорами предков на стенах, озираясь на полку с коробкой. Так он дошел до двери и остановился, не решаясь ее открыть. Приложился ухом к щели, и ему почудилось, что по ту сторону, поджидая его, стоит сумасшедший с кларнетом в руке. Мартин даже ощутил его дыхание. Испугавшись, он возвратился, снова сел на стул и вдруг услышал: – Всего тридцать пять лиг.
Да, осталось тридцать пять лиг. Три дня скачки галопом по ущелью с трупом, разбухшим и издающим зловоние далеко вокруг, сочащимся жуткой влагой разложения. Вперед, все вперед, с несколькими бойцами, постреливающими в арьергарде. От Жужуя [35] до Уакалеры двадцать четыре лиги. Всего лишь тридцать пять лиг, говорят они, чтобы себя подбодрить. Всего лишь четыре или пять дней скачки, если повезет.
В ночной тишине слышится топот копыт – кавалькада призраков. Вперед, на север.
– Потому что в ущелье солнце очень пекло, сынок, это же высоко в горах, воздух там чистый-чистый. Так что после двух дней скачки труп разбух и вонь была слышна далеко вокруг, говорил отец, а на третий день пришлось отделить мясо от скелета, вот как.
Полковник Педернера приказывает сделать остановку и обращается к отряду: труп разложился, зловоние ужасное. Надо отделить мясо и сохранить скелет. А также сердце, говорит кто-то. Но главное – голову: Орибе не удастся захватить голову, опозорить генерала.
Кто возьмется это сделать? Кто сможет это сделать?
Это сделает полковник Алехандро Данель.
И они снимают с коня зловонный труп генерала. Кладут его на берегу речки Уакалера, полковник Данель опускается рядом на колени и достает походный нож. Сквозь слезы глядит он на обнаженное, обезображенное тело своего командира. И стоящие кругом люди в лохмотьях также глядят сквозь слезы, и лица их суровы и задумчивы.
И вот нож медленно вонзается в прогнившую плоть.
ХІІІ
Мартин ждал, время шло, а старик не просыпался. Теперь-то он заснул всерьез, подумал Мартин и тихонько, стараясь не шуметь, поднялся и пошел к той двери, через которую с Алехандрой входил. Ему было очень страшно, потому что уже рассвело и первые лучи осветили комнату дона Панчо. Пугала мысль, что он может столкнуться с дядей Бебе или что уже встала служанка, старуха Хустина. И тогда – что он им скажет?
«Я пришел с Алехандрой», – скажет он.
Потом он подумал, что в этом доме, наверно, ни на что не обращают внимания и нечего опасаться каких-то неприятностей. Кроме, пожалуй, встречи с безумным, с дядей Бебе.
В коридоре, куда вела эта дверь, он услышал – или ему только почудилось? – не то шорох, не то шаги. Положив руку на клямку, чувствуя сильное сердцебиение, Мартин, притаясь, выжидал. Донесся дальний свисток поезда. Приставив ухо к двери, Мартин с тревогой прислушался: все было тихо, и он уже собрался открыть дверь, как вновь раздался легкий шорох, на сей раз вполне отчетливый: то были осторожные, медленные шаги, как если бы кто-то приближался к той же двери с другой стороны.
«Это сумасшедший», – с волнением подумал Мартин и на миг отшатнулся от двери, опасаясь, как бы ее внезапно не открыли и не застали его в такой подозрительной позе.
Довольно долго он стоял, не зная, что предпринять: было боязно открыть дверь и столкнуться с сумасшедшим, но в то же время он все оглядывался на дона Панчо, опасаясь, что тот проснется и будет его искать.
Наконец Мартин решил, что уж лучше второе – пусть старик просыпается. Тогда если сумасшедший войдет, то увидит Мартина с ним, и Мартин сможет объяснить свое присутствие. Или сумасшедшему, возможно, и не надо давать никаких объяснений.
Он вспомнил слова Алехандры, что сумасшедший этот тихий, что он всего лишь играет на кларнете, без конца повторяет одну фиоритуру. Но ходит ли он свободно по дому? Или заперт в одной из комнат, как была заперта Эсколастика, как водилось в этих старинных домах?
Так думал он, продолжая прислушиваться.
Но, не слыша больше никаких звуков, успокоился и снова припал ухом к двери, настороженно
пытаясь уловить любой подозрительный шелест или шорох – нет, теперь ничего не слышно.
Очень медленно Мартин стал поворачивать клямку. Это было громоздкое устройство, каким пользовались в старину: сама клямка была сантиметров десять. При повороте она ужасно скрипела, как ему показалось. И он подумал, что если сумасшедший бродит тут поблизости, он непременно услышит и насторожится. Но что остается делать в таком положении? И уже более решительно, чувствуя, что отступать некуда, Мартин отворил дверь.
И чуть не вскрикнул.
Перед ним, прямой и неподвижный, стоял сумасшедший. Это был мужчина за сорок, обросший давно не бритой щетиной, в поношенной одежде, без галстука, со всклокоченной шевелюрой. На нем была спортивная, когда-то синяя куртка и брюки из серой фланели. Сорочка расстегнута, и вообще весь костюм мятый и грязный. В опущенной правой руке дядя Бебе держал свой пресловутый кларнет. Лицо изможденное, с тем отсутствующим выражением и застывшим, затуманенным взглядом, какие часто бывают у безумных; худое угловатое лицо с серо-зелеными глазами Ольмосов и большим орлиным носом, а вся голова огромная и вытянутая, как дирижабль.
