Е. Холмогорова - Граница дождя: повести
— Машенька, я ведь, кажется, это уже говорила. Прости, зажилась я.
А потом вновь и вновь требовала читать ей греческие мифы, которые Маша возненавидела больше, чем в детстве.
— Машенька, помню, Эльза Генриховна рассказывала, что греки молились только вслух, боялись, что иначе боги не услышат. А мне странно было. Мы-то что в церкви, что дома — про себя. А теперь я и молитвы позабыла, так язычницей и помру. И отпевать меня не трудитесь. Почитай-ка ты мне про царство мертвых.
И Маша послушно открывала Куна.
— Вот и решай, — вслух размышляла Балюня, — не то пятаки на глаза готовить, не то копейку в рот класть для Харона-перевозчика. Плохо, плохо без опоры жить. Ты-то, Машенька, ходишь в церковь?
— Хожу, Балюня, хожу.
Иногда Маша ловила себя на том, что в мыслях уже готовится к Балюниной смерти. «Куда я все эти вещи дену?» — с ужасом озиралась она вокруг. Однажды о том же заговорила и Балюня:
— Вы с Сережей барахло мое без жалости выкидывайте. Глупости все это, мол, «на память». А что хранила, я тебе сейчас покажу.
Она полезла в глубину шкафа и достала железную коробку с плотно закрывающейся крышкой. На четырех боковых сторонах, окруженные орнаментом, как в медальонах, громоздились экскаваторы, бульдозеры, трактора, а на крышке под индустриальным пейзажем красовалась надпись «1933–1958. 25 лет со дня пуска Уралмашзавода».
— Вот он, мой ящик Пандоры, — торжественно провозгласила она.
Балюня потребовала убрать все со стола. Маша с облегчением сложила в папку принесенную верстку: зачем тащила, все равно читать допоздна дома. Благо Балюня утратила чувство времени, и ее можно было уложить спать часов в девять, так что кусок домашнего вечера для работы у нее был.
Давно Маша не видела Балюню в таком возбуждении. Она вынимала из допотопной коробки одну бумажку за другой и бережно раскладывала свои сокровища, так что скоро овальный обеденный стол напоминал музейный стенд. Маша стояла у окна и искоса наблюдала за священнодействием. Боже мой! Этикетка от вина с размашисто подписанной датой, консерваторская программка, какая-то телеграмма, от руки заполненный листок по учету кадров, засушенные цветочки (кажется, анютины глазки) и прочее в том же духе.
Балюня жадно приближала к глазам каждый экспонат, а когда взяла в руки цветы, они вмиг утратили форму, и сквозь пальцы на стол просыпалась блеклая, выцветшая труха.
— Вот так, все, все прах! — Балюня мелко затряслась, заплакала, потом вдруг затопала ногами и неожиданно визгливо закричала:
— Вы нарочно так делаете! Ты, Софочка, всегда приходишь одна. Где Алекс? Почему его от меня прячут? Вон отсюда! И больше не приходи одна!!!
Маша потом стыдила себя. Но в тот момент у нее разом кончились силы. Теснимая визжавшей Балюней к двери, она схватила сумку, папку и вышла в коридор. Крики сразу смолкли. От Мамонтовых Маша позвонила Сереже, все рассказала и попросила приехать с каким-нибудь успокоительным.
«Начался новый этап, — сказала на другой день всезнающая Надюша, — упреки, подозренья. И главное — физически она покрепче тебя будет. Ладно, ты подумай, как вечер субботы освободить. Гулять будем».
Маша не сразу поняла, о чем это Надюша говорит, какая суббота, а потом ахнула: уже конец октября! На днях Надюшин день рождения. Время вело себя странно: тянулось и мчалось одновременно. Вроде только-только вернулись из Турции, а дальше все застыло в монотонной повторяемости дней. И требуется усилие, чтобы вспомнить, что так было не всегда, а представить, что когда-нибудь будет иначе, — решительно невозможно.
Они с Сережей, чередуясь, старались не оставлять Балюню надолго одну. Надо сказать, Мамонтовы проявили себя с лучшей стороны: бессловесный муж Зинаиды Петровны провел звонок от Балюни к ним в спальню. Мало ли что ночью приспичит. Так что пока ночевать можно было в собственной постели.
Зато взбунтовалась Верочка:
— Я все готова делать: стирать, убирать, покупать. Но одна я с Балюней не останусь!
Маша не пыталась даже возражать, тем паче стыдить, но Верочка распалилась:
— На мою долю еще хватит! Родители будут старые, ты тоже, вот я и буду за вами ухаживать. А сейчас — нет. Ну, презирай меня на здоровье! Да, я боюсь, боюсь, что она начнет умирать. Боюсь!
И в самом деле, она еще девочка, Маше иногда тоже бывало не по себе. Как точно она выразилась: «начнет умирать», боимся мы не факта, а процесса. Все же, скорее в воспитательных целях, Маша возложила на Верочку покупку продуктов. Ей несложно было забежать в магазин, но хотелось включить Верочку в общее дело, почаще заставлять приходить к Балюне. «Ведь она умрет, а Верочка будет мучиться. Пусть лучше хоть чем-то помогает». Как-то, ставя в холодильник Верочкины продукты, обратила внимание на сметану в незнакомой упаковке. Фирма «Новая Изида». И стишок рекламный:
Подружись с «Изидой Новой»,
Будешь сытым и здоровым!
Надо же, глупость какая! Мало того, что по пятам преследуют ее всякие нимфы и мойры, так еще и египетские богини норовят проникнуть в дом.
В субботу у Сережи намечался юбилей главврача, так что возникли проблемы. Выручили опять-таки Мамонтовы. Зинаида Петровна со свойственным ей напором настаивала:
— Идите, идите, развейтесь немножко. А мы за бабулей присмотрим.
Машу резануло это «бабуля». Всегда была «Ольга Николаевна». Смотрят на Балюню, как на ходячий труп. И тут же она осадила себя: «Скотина ты неблагодарная! Не обязаны соседи с ней сидеть».
У Надюши было вкусно и шумно. Зван был и Володя, нашедший общий язык с Надюшиным мужем. Дурачились, даже потанцевали немного.
На улице хлестал дождь. Володя, по счастью, был на машине. Для него не пить в гостях было куда меньшей жертвой, чем добираться домой гортранспортом или голосовать у края мостовой. В машине скоро стало тепло, стучавший по крыше дождь и стекавшие по стеклам потоки воды лишь подчеркивали комфорт внутри.
— Я тебе подарок приготовил. Надо только научить с ним управляться.
Знакомым Маше жестом циркового фокусника Володя вытащил откуда-то коробочку. Она онемела — мобильный телефон!
— Я подумал, мало ли что… Полезная вещь, особенно в теперешних твоих обстоятельствах. О деньгах не беспокойся, я за твоим счетом буду следить.
Честно говоря, Маша очень обрадовалась. Конечно, удобно. А какое славное приобретение для ее сумочки. Но вот что интересно. Она понимала, что Володин жест искренен, но как он был горд, вот-вот лопнет от распиравшего его собственного благородства. «Подло, наверное, так думать, но ведь он не для меня, для себя это сделал».
Она поцеловала Володю. Старается, ведь это вопрос не только денег, надо придумать и захотеть. Красиво… Но почему она вспоминает о Володе, когда он звонит или рядом, а в остальное время его как бы и нет, он не прирос к ней, не стал ее частью. Она ясно понимает, что, исчезни Володя из ее жизни, пропадет какая-то краска, не сможет она себе позволять ставших уже привычными мелких излишеств. И все. Маша не тяготилась этими отношениями, но вновь и вновь в своих не по возрасту наивных полуночных мечтаниях грезила если не о прекрасном принце, то во всяком случае о сильном чувстве. «Я еще могу, я хочу подчинить всю себя, всю свою жизнь ожиданию телефонного звонка или поворота ключа в замке. А потом, чтобы ничего не надо было объяснять, чтобы все остальные люди вокруг существовали как статисты, необходимые для течения жизни своим чередом». С Володей ничего похожего не получалось вовсе не потому, что он был женат, — какая-то нужная пружина не срабатывала. Прямодушная Надюша и здесь была права: «Ты радуйся, что не любишь его, что в плен к нему не попала, от жены он ни при какой погоде не ушел бы. А что бабье твое нутро по страсти плачет — тоже понятно».
По случаю субботы улицы были пусты, и до Машиного дома они долетели минут за десять.
— Я сегодня не тороплюсь. У меня допоздна заседание совета директоров. Отчеты всякие, потом тайное голосование, счетная комиссия. Ну а по окончании, разумеется, банкет.
— Стало быть, Митя в качестве «полка прикрытия» сегодня не понадобится. Как он, кстати? Сто лет ни слуху ни духу.
— Нормально. Слушай, как хорошо, что ты о нем заговорила. А то я все забываю передать. Он сам тебе навязываться стесняется. Но уже давно просил сказать, чтобы ты помнила, что он все-таки врач. Там лекарства какие, уколы, мало ли что.
Маша не видела Митю уже полгода, с того самого кофепития на Тверской. Но часто вспоминала странную встречу, нелепый разговор и почему-то Митин шарф в турецких огурцах. Перед отпуском она бродила по рынку в поисках необходимого, по Надиным словам, вечернего туалета и вдруг увидела длинную юбку с таким же рисунком. Надюша была в восторге: «В Турцию в турецких огурцах! Молодец!» А Маше, по правде говоря, это даже в голову не пришло — она просто захотела иметь ее как память о том дне и сама себе удивилась.
