Джоди Пиколт - Одинокий волк
Если он останется жив, он сможет, когда вернется, обо всем рассказать.
Голос отца стал мягким, как войлок. «Джорджи, — сказал он. — Не надо ссор. Не перед моим уходом».
Повисла тишина.
«Папочка пообещал мне, что вернется, — прошептала Кара. — Он пообещал, когда я вырасту, взять меня с собой».
«Только маме об этом не говори», — предупредил я ее.
Больше я криков не слышал. Возможно, они помирились. Так они ссорились последние полгода с тех пор, как папа сообщил о своем намерении отправиться в Квебек. Я желал только одного — чтобы он поскорее уехал, тогда, по крайней мере, они перестанут ссориться.
Мы услышали грохот, и через несколько секунд раздался стук н дверь моей спальни. Я велел сестре сидеть тихо, а сам пошел открывать. За дверью стоял отец. «Эдвард, — сказал он, — нам нужно поговорить».
Я распахнул дверь, но он покачал головой и жестом велел следовать за ним. Оглянувшись на Кару и приказав ей оставаться на месте, я последовал за отцом в комнату, которую мы называли кабинетом, но на самом деле она была лишь складом коробок. Там стоял письменный стол, заваленный письмами и счетами, которые никто не удосужился разобрать. Отец убрал кипу книг со складного стула, чтобы я мог сесть, порылся в одном из ящиков стола и вытащил две рюмки и бутылку шотландского виски.
Признаюсь честно, я знал, что там спрятана бутылка, даже сделал из нее пару глотков. Папа только пригубил виски, потому что волки чуют наличие алкоголя в крови, но маловероятно, что он замечал, что количество жидкости в бутылке медлен но уменьшается. Мне было пятнадцать, в конце концов! Еще я знал, что на чердаке под кипой старых журналов «Жизнь» спрятаны два «Плейбоя», за декабрь 1983 и март 1987 года, которые я зачитал до дыр в надежде, что наконец почувствую искру возбуждения при виде обнаженной девушки. Но меньше всего я ожидал, что отец предложит выпить, — по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год.
Если бы мы намеренно старались, и то не могли бы быть с отцом более непохожи. И дело не в том, что я гей, — я никогда не замечал, что он страдает гомофобией. А в том, что он — современная версия искателя приключений: сплошные мускулы, загорелый, с развитой интуицией, я же больше склонен читать Мелвилла и Готорна. Однажды на Рождество в качестве подарка я написал ему эпическую поэму (я тогда увлекался Мильтоном). Отец заохал, выразил восхищение, бегло просмотрел произведение, а потом позже я услышал, как он спрашивает маму, что, черт побери, все это означает. Я знаю, что он уважал мою тягу к знаниям; может быть, даже понимал, что у меня возникает такое же непреодолимое желание, какое ощущает он, когда необходимо выйти на улицу и услышать шорох листьев под ногами. Я, как отец свою работу, использую книги, чтобы сбежать от действительности, но его так же поставил бы в тупик томик «Улисса», как меня ночь, проведенная в лесу.
«Ты остаешься единственным мужчиной в доме», — сказал он таким тоном, что я увидел: у отца есть сомнения относительно того, смогу ли я справиться с отведенной мне ролью.
Он плеснул на дно каждой рюмки по капле темно-желтой жидкости и протянул одну мне. Свою он выпил одним глотком; я сделал два, почувствовал, как внутри все запылало, и поставил рюмку.
«Пока меня не будет, тебе придется принимать непростые решения», — сказал отец.
Я не знал, что ответить. Понятия не имел, о чем он говорит. То, что он будет бегать со своими волками, вовсе не означает, что мама перестанет заставлять меня убирать в комнате и делать уроки.
«Не думаю, что до этого дойдет, но все же...»
Он достал лист бумаги, вырванный из тетради на столе, и придвинул его ко мне.
Там от руки написано:
«Если я не смогу принимать решения касательно своего состояния здоровья, я разрешаю своему сыну Эдварду принимать все необходимые медицинские решения».
И потом нарисована линия для его подписи. И для моей.
Мое сердце принялось бешено колотиться, как у барсука.
«Не понимаю».
«Сперва я попросил твою мать, — объяснил он, — но она отказалась что-либо подписывать, чтобы не создалось впечатление, что она не возражает против этой поездки. А было бы безответственно не подумать о том... что может случиться».
Я в недоумении уставился на него.
«А что может случиться?»
Разумеется, я знал ответ. Просто хотел, чтобы отец признался в этом вслух: он рискует всем ради кучки животных. Он выбирает их, пренебрегая нами.
Отец ушел от прямого ответа.
«Послушай, — сказал он, — нужно, чтобы ты это подписал».
Я взял листок. Почувствовал крошечные бороздки и дырочки, где ручкой нажимали слишком сильно, и меня едва не вывернуло при мысли о том, что всего пару минут назад отец размышлял о собственной смерти.
Отец протянул мне ручку. Я уронил ее на пол. Мы вместе потянулись ее достать, и его пальцы коснулись моих. Меня словно током ударило. И я тут же понял, что подпишу бумагу, даже помимо собственного желания. Потому что, в отличие от мамы, мне не хватало решимости отпустить его — возможно, навсегда! — мечтая о том, чтобы все сложилось по-другому. Он давал мне шанс стать тем, кем я никогда раньше не был: сыном, о котором он всегда мечтал, сыном, на которого он мог поло житься. Мне так нужно было стать тем, к кому он захочет вер нуться, — как еще я мог быть уверен, что он вообще вернется
Он поставил свою неразборчивую подпись внизу листа и протянул мне ручку. На этот раз я не дал ей выскользнуть из рук. Я аккуратно вывел «Э» — первую букву своего имени.
Потом остановился.
«А если я не буду знать, как поступить? — спросил я. — Если выбор будет неправильным?»
Вот тогда я понял, что отец относится ко мне, как ко взрослому. Он не стал притворяться. Не стал говорить, что все будет хорошо; не стал меня обманывать. «Все просто. Если я не смогу сам говорить и спросят тебя... скажи им, чтобы меня отпустили».
Когда люди уверяют, что повзрослеть можно за одну ночь, они ошибаются. Все случается даже быстрее, за одно мгновение. Я дописываю свое имя. Потом беру рюмку с виски и выпиваю.
Когда я проснулся на следующее утро, отец уже уехал.
Я долго смотрю на заостренный, похожий на паутину, свой подростковый почерк, как будто это зеркало моей собственной души. Я и забыл о существовании этого документа — как и мой отец. Через год и триста сорок семь дней отец вернулся из Канадских лесов с отросшими до пояса волосами, с запекшейся грязью на бородатом лице, до смерти перепугав группу школьников на остановке. Он вернулся домой и увидел, что семья справляется и без него, и повторно медленно привыкал к таким простым вещам, как душ и горячая еда, к общению с помощью человеческого языка. Больше он никогда не упоминал об этом листке бумаги, и я тоже молчал.
В то время я не раз среди ночи слышал звук шагов, тайком пробирался вниз и видел, как отец спит на заднем дворе под открытым небом. Уже тогда я должен был понять: если человек выбрал своим домом улицу, любой другой дом ему покажется тюрьмой.
Продолжая сжимать пожелтевший лист бумаги, я покидаю кабинет и направляюсь в темноте наверх. Миную розовую спальню Кары и застываю на пороге своей старой комнаты. Когда включаю свет, вижу — ничего не изменилось. Моя двуспальная кровать так же покрыта голубым одеялом; на стенах продолжают висеть плакаты «Грин Дей» и «Ю2».
Шагаю дальше по коридору, вхожу в родительскую спальню. Вернее, в спальню моего отца. Стеганого одеяла с вышитыми обручальными кольцами нет, но вместо него аккуратно, с армейской четкостью на кровать натянуто покрывало защитного цветa, сверху сложена накрахмаленная простыня. На прикроватной тумбочке стоит стакан с водой и будильник. Лежит телефон.
Это не тот дом, который я помнил, — не мой дом. Но дело в том, что и Таиланд я своим домом назвать не могу.
Пapy дней я размышлял, а что будет дальше — не только с отцом, но и со мной. За границей у меня своя жизнь, но похвастаться нечем. У меня есть работа без всяких перспектив, несколько друзей, которые, как и я, от кого-то или чего-то бегут. Несмотря на то, что я ехал сюда неохотно, намереваясь кое-что подлатать и вернуться назад в надежное место на другом конце света, ситуация изменилась. Я не могу ничего исправить — ни отцу помочь, ни себе, ни своей семье. Я могу попытаться на скорую руку склеить разбитую вазу — нашу семью — и надеяться, черт побери, что она не будет пропускать воду.
Намного легче убедить себя, что мое место в Таиланде, где я могу упиваться старыми обидами и снова и снова заливать горе в барах Бангкока. Но это было до того, как я увидел недоверие в глазах сестры и стены этого дома, где не осталось ни одной моей фотографии. Сейчас я уже не чувствую себя таким самоуверенным эмигрантом. И гложет меня чувство вины.
Однажды я уже принял радикальное спонтанное решение оставить свою жизнь в прошлом. Сейчас я опять принимаю это же решение.
