Рязанов Михайлович - Ледолом
Начштаба стоял в картинной позе, разумеется, с саблей в специально сооруженном дерматиновом мешочке-ножнах (на их изготовление пошла обивка судейского старого стула), чтобы не привлекать взгляды посторонних. Висели ножны на ремешке из того же материала на левом бедре, как и полагается воину. Голову наискось прикрывала шёлковая чёрная лента — перевязь через левый глаз начштаба, по совместительству — грозного пирата капитана Флинта.
— Ну что? Вперёд, на бриг! — басовито спросил меня новоиспечённый капитан, он же старый морской волк. — С песней!
Маршируя, мы вышли на улицу и свернули направо, горланя:
— Гром гремит, земля трясётся,
Поп на курице несётся,
Попадья идёт пешком,
Чешет жопу гребешком.
Без перерыва:
— Дальневосточная! Смелее в бой!
Краснознамённая! Даёшь отпор!
С последней (лихой!) песней, которую мы слышали почти каждый вечер, когда по дороге проводили взводами новобранцев, будущих бойцов, обучавшихся в огромном округлом здании цирка, мы промаршировали к высоким тополям.
Я, иногда уложенный мамой в постель, летними вечерами слышал сквозь затянутое марлей (от комаров) окно «Дальневосточную», мне хотелось спрыгнуть с кровати и помчаться вслед за колонной красноармейцев и орать вместе с ними в своё великое удовольствие марш непобедимой Красной армии…
В те блаженные минуты я страстно мечтал завтра же стать взрослым и вместе с новобранцами гордо прошагать по родной улице с чудесным названием — нигде в городе второй такой не могло существовать (вероятно, и в других населённых пунктах тоже).[27] Оно мне так нравилось, это слово, — «Свобода»! Всем знакомым пацанам утром следующего дня увидеть бы, каким бравым стал Юра Рязанов! И очень сожалел, что старый солдат, побывавший во многих сражениях и даже где-то под неведомым Мукденом получивший ранение вражеской пулей, награждённый медалью за храбрость, не заметит меня среди шагающих по родной улице, потому что хворает от немощи и огорчений. В своём воображении я тут же увидел деда Семёна на скамейке возле калитки. А вот он уже вытянулся по стойке «смирно!» и отдаёт мне честь!
Но мираж этот растворился, когда мы с начштаба подошли к пустой скамье. Видать, дед Семён вовсе разболелся.
Начштаба, а сейчас ещё и капитан Флинт, выбрал два самых подходящих тополя: один рос как раз напротив скамейки, которую все называли почему-то лавочкой, а другой — рядом, почти напротив окна дома Бруков, где в малюсенькой угловой комнатёшке (в неё уместились лишь пианино и нарядная, ухоженная, пышная кровать с никелированными шарами на всех четырёх столбиках). Это была «келья» знаменитой челябинской пианистки Матильды Берх, родственницы Бруков. Афиши о её выступлениях я неоднократно видел расклеенными по всему городу. Часто, завороженный живыми звуками, исторгаемыми из инструмента с непонятной иностранной золотой надписью на поднятой крышке, стоял я возле открытого окна и наслаждался волшебными мелодиями, льющимися из-под тонких быстрых пальцев молодой и красивой пианистки. Я даже немного влюбился в артистку, хотя возрастом она, пожалуй, не уступала маме. А выглядела намного младше её. Но звуки, звуки! Они будоражили меня, проникая в закрытые дотоле каналы чувств, в которые сейчас бешено врывались, а иногда тихо и нежно просачивались, заставляя то бурно радоваться чему-то, то грустить неизвестно о чём.
Пианистка разрешила мне даже не только стоять перед окном, но и положить руки на подоконник, а на них — голову. Звуки, резонируя в тесной комнатке, проходили через подоконник, мои ладони и отзывались в голове совершенно непохожими на те, что извлекались из инструмента. Доброжелание пианистки удивляло меня. Не зная, как выразить благодарность, я молчал. Стеснялся. Наверное, я был самым молчаливым поклонником Матильды Берх. Но и самым преданным — не мог пройти мимо открытого окна её «кельи».
Сейчас окно было закрыто, и я с сожалением посмотрел на него — вот увидела бы она нас с Вовкой, как мы будем брать на абордаж чужое «судно».
Потом, слушая музыку из весь день работающего в нашей комнате репродуктора «Рекорд» — круглого, чёрного воронкообразного устройства из плотной бумаги, окольцованного мягкой жестью, с механизмом позади, я часто узнавал знакомые мелодии, слышанные у Матильды Берх, и радовался. Дикторы называли и композиторов: Бетховен, Шопен, Григ, Чайковский, Мусоргский…
А сейчас, когда мы с капитаном Флинтом-Вовкой готовились к штурму, мне не терпелось, чтобы она непременно увидела: мальчишка, частенько торчащий под её окном, — герой, а не какой-то босоногий скромняга. Храбрец! Кровь, казалось, бурлила во мне, вскипая перед схваткой.
…Выбрали мы эти два дерева не просто так, не с кондачка — они ближе всех стояли друг к другу и вытянулись выше других. Чтобы раскачать и сблизить мачты-тополя, желательно выбрать наименьшее расстояние между ними и соответственно приложить минимум усилий. Куском старой толстой верёвки мы намеревались связать обе верхушки — это и означало победу, дерзкий захват «чужеземного судна», нагруженного золотом. Хотя золото для меня лично имело смутное значение — блестящий предмет. И всего лишь.
По-обезьяньи быстро и ловко достигнув прогнувшихся макушек, мы их принялись раскачивать. Напевая весёлую детскую смешную песенку, под которую и начали свой боевой поход:
— Как по нашей улице
Мчится поп на курице,
Попадья идёт пешком,
Чешет жопу гребешком.
Мы горланили этот куплет и от души хохотали, не осознавая, что похабничаем. Обломись верхушки деревьев, нам не поздоровилось бы: шмякнуться на булыжную дорогу с четырёх или даже пяти метров — не на пуховую перину, как у Даниловых (приданое тёти Тани), завалиться. Но разве мы думали об этом? Вовка в раже выдернул из ножен булатный клинок, и он засверкал, хотя солнце скрылось за облачками.
Мы забазлали песенку, которую распевали все уличные свободские пацаны от мала до велика, и в такт мелодии раскачивали гибкие верхушки тополей — на сближение.
Песенка эта казалась нам ещё забавней, и мы не жалели своих глоток:
— Сарочка одна
Дорожку перешла,
Навстречу ей бежит милицанер:
— Свисток вы слушали,
Закон нарушили,
Платите, Сарочка,
Штраф три рубля!
— А-а-а-а!
Ах, што ты, милый мой,
Я спешу домой,
Сиводня мой Абраша выходной.
Купила курочку,
Сметанку, булочку,
Сметанку, булочку
И бутенброт.
Вот-от-от-от!
Я никому не дам,
Всё скушает Абрам,
И будет он толстенный, как кабан.
Ам-ам-ам-ам!
С воодушевлением закончив последний куплет, мы услышали: нас окликает кто-то:
— Эй, певуны из погорелого театра! Кто вас научил петь эту песню? Слезайте немедленно, паршивцы, вниз! Я с вами побеседую.
На тротуаре, напротив нашего «корвета», на котором раскачивался Вовка, стоял по стойке смирно какой-то незнакомый человек. Не очень старый — лет тридцати или сорока. В хромовых начищенных сапогах и заправленных в голенища синих брюках. Заметил я и кожаный широкий ремень с металлической надраенной пряжкой. Застёгнутая у горла рубашка тоже была голубого цвета. По Свободе в «хромачах» обычно щеголяли блатные, но этот не был похож на них.
— А вы кто такой? — крикнул Вовка, не переставая раскачиваться.
— После узнаете. Слезайте немедленно! — приказал незнакомец.
— Я капитан пиратского брига Флинт и плевал на приказания штатских людишек!
— Я тебе покажу, как плеваться на штатских людишек, капитан Флинт! — пригрозил незнакомец, вплотную приблизившись к тополю и задрав голову.
Я разглядел, что подстрижен он под полубокс. Кто это привязался к нам? Этого человека на своей улице я раньше никогда не встречал.
— Где проживаете? Улица, дом, квартира. Фамилии ваши. Как звать? Быстро отвечать!
— Пираты, мои друзья флифустьеры, обитают на Карибских островах, дяденька, — дерзко ответил капитан-начштаба и, к моему удивлению, не вставил в ножны саблю, а взмахнул ею и сразу отсёк две крупные ветки. Они, шурша, упали к ногам незнакомца.
— Что это у тебя? — с опаской и угрозой спросил голуборубашечник.
— Не видите, што ли? Ослепли? — опять почему-то сгрубил Вовка. — Это сабля из булата. Слыхали? Позолоченная! С рисунками баталий. Вот глядите!
И Вовка легко отрубил ещё один толстенный сук.
— Где взяли? — допекал нас настойчивыми вопросами прилипчивый мужик. — Отвечайте! Немедленно! Это холодное оружие! Где взяли, спрашиваю?
— Где взяли? — переспросил Вовка. — Где взяли, там её уже нет. И зачем вам, дядя, об этом знать? Ишь какой любопытный! Шагай себе домой, а мы займёмся своими пиратскими делами.
