Рязанов Михайлович - Ледолом
— Вроде бы это изобретение советских учёных. А впрочем, не уверен.
— И на изломе — металл синий и волнистый, первый раз такой вижу. Странная сабля. Надо бы о ней побольше разнюхать. Но у кого?
— У деда Семёна Васильева, — спохватился я. — Тамарки и Эдки отца. Ему девяносто четыре года. Раньше, до войны, он вечерами часто на скамейке возле калитки сиживал. Бывший фельдфебель. Сорок лет в царской армии отслужил. Красных командиров поджидал, чтобы честь отдать и отрапортовать. А последнее время что-то не показывается на улицу. Даже летом. Дома сидит. В пимах.
— Ты короче давай: он холодное оружие знает?
— Фельдфебель царской армии! Я ж тебе сказал. Он всё знает. С японцами воевал. Ранили его в ногу в четвертом году — до сих пор хромает. С палочкой ходит.
— Да что ты мне про то да про сё? В саблях он толк понимает?
— Ещё бы! Сам подумай — фельд-фе-бель! Это вроде как генерал. По ранению из армии его уволили. У них корова есть. Жена его — Анна Степановна. Тётя Аня.
— Меня его биография не интересует. И корова — тоже. Лишь бы в оружии сёк.
— Не сомневайся. Двадцать пять лет только фельдфебелем отслужил. У него даже какие-то есть медали — старинные. Кресты всякие — за храбрость. Тётя Аня их в коробочке хранит. Из перламутра. Японская. Трофейная, видать. Показала мне. Одевать-то их нельзя. Царские. Но и не отнимают.
Дед Семён меня давно интересовал. И я к нему часто с разными вопросами приставал. Про войну. Интересно!
— Если он белый герой, почему же его в Чека не расстреляли? — задал коварный вопрос Вовка.
— Он против красных не воевал. Когда его ранили, тогда ещё советской власти не было. К тому же он за большевиков. За что его расстреливать? И вообще хороший старик. Заслушаешься, как про войну рассказывает, — сам лично воевал.
— Если он не контра, покажем ему. Разматывай верёвку.
— Зачем?
— Ты хочешь, чтобы я с саблей наголо по улице Пушкина проскакал? Да нас первый попавшийся дядя-гадя сцапает и в отделение упрёт.
— Да, как я этого не предусмотрел?
Вовка аккуратно укутал верёвкой весь клинок, вернее его обломок, и мы, возбуждённые и счастливые, направились восвояси — в штаб отряда. И лишь после — на Миасс — мыться.
При встрече редких прохожих мне очень хотелось задать им один вопрос:
— А вам известно, какое сокровище мы несём? Настоящую саблю!
Но никто из них и догадаться не смог бы о необыкновенной, невероятной нашей находке. И это придавало мне ещё больше гордости. Правда, на нас поглядывали, на чумазых с затылка до пяток мальчуганов. Но меня это не волновало, переполненного восторгом.
Пересилив желание немедленно предстать перед дедом Семёном, мы сбегали на Миасс, искупались, потёрлись песочком, верёвку, как смогли, пожулькали и лишь после, не дожидаясь, когда просохнут трусишки, побежали к старому фельдфебелю.
Тётя Аня заохала и заахала, увидев наши грязные мордашки, их мы почему-то не удосужились промыть, но к деду Семёну пропустила. Он лежал на кровати — недужил. Увидев нашу драгоценную находку, оживился, и мы вручили ему обломок клинка.
— Ба! — воскликнул сипло слабым голосом старик. — Да это же булат!
— А чья она? Небось, генерала царского — Булатова? — почему-то высказал такую догадку я.
— Возможно, хлопчики, и генерала. Сталь такую делали в России в прошлом веке. В Златоусте клинки из булата ковал великий оружейный мастер. Фамилию его дай бог вспомнить. О нём все нынче забыли. А в наше время булатными клинками награждал героев сам батюшка-император. Самых отважных. За подвиги и личную беспримерную храбрость. Взгляни, Юра: на лезвии ни одной зазубрины. А она не раз побывала в деле — вон на эфесе следы ударов. Мастер, что разгадал секрет булатной стали, помер и с собой секрет унёс в могилу. Булатным клинком можно с единого маху железную подкову перерубить, как бублик, а на лезвии даже чатинки[23] не останется. Где это, хлопцы, вы её раздобыли? Как вам удалось сломать клинок? Это невозможно!
— Мы его не ломали, — пояснил Вовка. — Такой нашли. На чердаке одного старинного дома.
— Смотри, какие чудеса в решете! — подивился дед Семён. — Ржа её не берёт — как новенькая, — произнёс дед Семён, очень внимательно разглядывая рисунки на плоскости клинка. — Не многие высшие чины имели такое оружие. Верно, наследственная вещь. Мне не приходилось видывать, да вот сподобился. Кому-то подарена была за особые заслуги перед Отечеством.
Деду Семёну явно не хотелось расставаться с нашей находкой. Но Вовка поторопил, сказал, что нам ещё предстоит помыться в бане.
— Вот. А ты упрямился, — упрекнул меня Вовка. — Никогда дело не бросай неоконченным. Так мне и отец неоднократно повторял: взялся за дело — кончай смело!
Начштаба полез на чердак, а я натянул между двумя столбами мокрую верёвку, на своё место под нашими окнами. После мы побежали на Миасс, на сей раз прихватив обмылок, — чтобы моя мама ничего не заметила. Припустили по щербатым тротуарам, ещё до революции выложенным кирпичом. Теперь на нашем пути торчали только его опасные осколки.
…Как часто бывает в жизни, тем более ребячьей, радость быстро сменяется огорчением.
На сей раз это горе выразилось в довольно долгой и болезненной вздрючке, устроенной мамой, от внимательного взгляда которой не могла ускользнуть (хотя и просохшая и висящая на своём месте) серая бельевая верёвка. Ею она меня и отхлестала весьма болезненно, а после долго отбеливала на кухне в кипятке с каустической содой. И я подумал, что у мамы какое-то помешательство на чистоте, — днём и ночью она всё вокруг мыла, протирала, стирала… Нет чтобы интересные книжки читать. Да вот ещё и меня наказывает. Воспитывает!
Не сразу мне удалось прийти в себя.
Славик, наверное, всё ещё играет в своё удовольствие с малышнёй на тротуаре или в ливневой канаве напротив ворот. Он любит строить дворцы из серого мелкого песка. Это было и моим увлечением в далёкой молодости, лет пять-шесть назад.
Время… В последние дни я стал замечать, что тянется оно очень и очень медленно. Особенно, когда нечем заняться. Мучительными становились не только часы, но даже минуты перед возвращением мамы с работы зимними тоскливыми вечерами: мною овладевало сильное беспокойство. Я куксился и даже иногда рыдал, будто со мной произошло великое несчастье. И Славик подвывал мне. Случалось такое с нами, наверное, от усталости до изнеможения.
Обычно, заслышав плач, бабушка Герасимовна увещевала нас с обратной стороны двери, из коридора, успокаивала. И я, устроившись в углу дивана, обняв братишку, засыпал вместе с ним. Приход мамы и пробуждение становились маленьким праздником — наше гнетущее одиночество моментально покидало нас. И тоска прекращала терзать меня.
После того как кем-то была сделана попытка (только в апреле пятидесятого в тюрьме я узнал, кто был этот злодей) влезть к нам в квартиру, выставив стекло из окна, мама стала закрывать нас на ключ и, вероятно, уносила его с собой. На работу. А когда Славика удалось устроить в детсад на «продлёнку» (мама выхлопотала-таки у начальства какие-то справки, которые разрешали братишке оставаться в нём и поздно вечером), мне пришлось ещё труднее, ещё тоскливее, и я плакал и плакал, захлёбываясь от великой этой тоски и одиночества. И вот вдруг со щелканьем поворачивается в скважине ключ, я бегу к двери, утирая слёзы, а мама и Славик оказываются рядом. Какое счастье! Она вернулась! Мы опять — вместе!
Она ставила на огромный, с раздвижной столешницей, дубовый стол (от бабушкиной мебели остался) алюминиевый судок с сытным, на мясном бульоне, супом и картофельным пюре с настоящим свиным или говяжьим гуляшом — мамин «стахановский» обед, а на самом деле — наш со Славиком ужин.
— Ну, будет, будет тебе, — не всегда дружелюбно успокаивала меня она. Маме почти постоянно было не до нас — её в любое время ожидало множество домашних дел. А я скучал по ней, мечтал о её ласках, которые выражались в поглаживании по голове, о добрых словах, её тёплых шершавых ладонях, хотелось и её пожалеть — она так много работает, чтобы прокормить нас, одеть-обуть, обиходить…
Однако чаще всего я тут же получал шлепки за несделанное то и то, забытое это… Для меня такие минуты становились непонятной обидой: я так ждал, хотел сказать столько хороших слов, что люблю её, высказаться о своих делах, обнять, прижаться…
После наказания за какие-нибудь проступки, часто неосмысленные, мелочные или ни за что — под горячую руку попался, или кто-то что-то дурное обо мне сказал. Из соседей, например. Давно знакомый привычный ком обиды подкатывал к горлу и душил, выжимая слёзы, которые, повзрослев, старался сдержать, скрыть, — ведь на маму нельзя обижаться.
Но сегодня чудесный обломок сабли, а он вертелся в моём воображении, не пропустил давящий ком обиды, и я наслаждался красотой клинка, как бы вновь разглядывая фигурки толстозадых лошадей и воинов в золотых кирасах и киверах с плюмажами. У бравых воинов выделялись лихо закрученные усы. Наверное, все они были героями, отчаянными рубаками. Над войском кучились круглые облака, а под ними, очень далеко, угадывались бугристые горки с ёлочками на них. В общем, гравированная картина произвела на меня сильное впечатление. Вот только, куда оно мчалось, это сказочное воинство, не совсем мне понятно, ведь часть рисунка осталась на отломленном куске клинка.
