Пол Остер - Левиафан
Наш роман продолжался ровно столько, сколько отсутствовал Бен. За пару дней до его возвращения я наконец поинтересовался нашими планами. Фанни ответила, что мы можем продолжать встречаться как ни в чем не бывало. Я сказал, что это невозможно, она должна уйти от Бена и переехать ко мне. Ложь — не для нас. Мы должны все ему сказать, поскорей разобраться и подумать о женитьбе. Но это не входило в планы Фанни. Как же я был слеп! Настолько не понимать близкого человека!
У нее и в мыслях не было уходить от Бена. При всей любви ко мне.
Разговор, бесконечный и мучительный, напоминал карусель: мы ходили кругами, повторяя одни и те же аргументы и ни на йоту не приближаясь к компромиссу. Со слезами на глазах каждый умолял другого проявить благоразумие, уступить, взглянуть на ситуацию его глазами, но все без толку. Это был кошмар, катастрофа. Она отказывалась бросать Бена, а я не соглашался быть третьим и повторял «всё или ничего». Я слишком ее любил, чтобы согласиться на крохи. В моем представлении не заполучить ее всю, и душу и тело, значило остаться ни с чем, у разбитого корыта. Чем, кстати, и кончилось: я остался на бобах, и наш роман оборвался на полуслове. Впоследствии я, конечно, сильно пожалел о своей категоричности и не раз корил себя за упрямство, но это был тот случай, когда сказанного не воротишь.
Поведение Фанни и по сей день для меня загадка. Кто-то скажет, что она просто пустилась в загул, пользуясь отсутствием мужа. Но если все дело в сексе, то при чем тут я? Уж меня-то, близкого друга Бена, следовало обходить за версту. Возможна другая версия: это была такая месть, она выбрала меня, чтобы поквитаться с мужем. Но подобное объяснение кажется мне поверхностным, оно предполагает цинизм, которым Фанни никогда не отличалась, и к тому же сразу возникает масса новых вопросов. А может, она настраивалась на разрыв, а потом испугалась. Классический пример слабоволия. Но как это увязать с тем, что за три недели она не выказала ни малейших колебаний, ни тени сомнения или раскаяния? Вплоть до нашего решающего разговора я и предположить не мог, что она не собирается уходить ко мне.
Наш роман оборвался резко и бесповоротно, и этому я нахожу только одно объяснение: Фанни с первой минуты знала, что именно так все закончится. Правда, это противоречит ее словам и действиям на протяжении трех недель. Так что, внеся ясность, я тут же оказываюсь перед другой неопределенностью. Словом, загадка остается.
Нет, не все так мрачно. Несмотря на грустный для меня финал, было и хорошее, и сегодня мне видится то время как поворотное в моей биографии. Прежде всего, я отказался от мысли вернуться в семью. Фанни открыла мне глаза на бессмысленность этой затеи. И потом, благодаря ей я познакомился с Айрис. Если бы не она, моя жизнь сложилась бы иначе — в худшую сторону, разумеется. Все кончилось бы горечью, о которой Фанни предупреждала меня в нашу первую ночь. Переболев любовью к ней, а затем влюбившись в Айрис, я тем самым исполнил ее же тогдашнее предсказание. Не в этом ли и заключался смысл трех недель? Не этот ли тайный мотив звучал во время нашего короткого и бурного романа? На первый взгляд полный бред, но, в отличие от прочих версий, он не противоречит фактам. Одним словом, Фанни бросилась в мои объятия, чтобы спасти меня от самого себя, не дать мне вернуться к Делии. Мыслимо ли так далеко зайти ради другого? Если да, то действия Фанни следует расценить как экстраординарные, чистейшей воды самопожертвование. Из всех возможных вариантов, которые я перебрал в уме за прошедшие годы, он мне больше всего по душе. Даже если моя догадка не верна, мне приятно допустить, что она может быть верна. Одиннадцать лет спустя это все ставит на свои места.
Я сразу решил: с Саксом, когда он вернется в Нью-Йорк, никаких контактов. Скажет ему Фанни про нас или не скажет, как я смогу смотреть ему в глаза? Мы всегда были друг с другом честны и откровенны, и сейчас вешать ему лапшу на уши я не собирался. Фанни ни в чем не признается — так он по моему лицу все сам прочтет. Или он знает правду, и тогда мое молчание оскорбительно. Или он ничего не знает, и тогда каждая минута для меня пытка. Ничем хорошим это в любом случае не кончится, так что видеться нам ни к чему.
Я писал роман, опекал Дэвида и ждал приезда Марии. В обычных обстоятельствах Сакс позвонил бы мне на второй или на третий день. Я ждал в любую минуту его звонка и рассказа о голливудских приключениях. Но прошло три дня и еще три, и стало ясно, что Фанни открыла ему нашу тайну. Иного объяснения у меня не было. Из чего следовало: дружбе конец, больше я его не увижу. На седьмой или восьмой день, когда я уже начал свыкаться с этой мыслью, зазвонил телефон, и в трубке раздался голос Сакса, веселого, балагурящего как ни в чем не бывало. Я пытался попасть ему в тон, но от неожиданности у меня это плохо получалось. Голос у меня дрожал, и говорил я невпопад. Он пригласил меня на домашний ужин. Я отговорился и сказал, что завтра перезвоню и мы что-нибудь придумаем. Не перезвонил. Через пару дней Сакс вновь напомнил о себе и опять был весел, как в лучшие времена. Я попробовал отбояриться, но на этот раз номер не прошел. Он позвал меня в ресторан на ланч, и, пока я соображал, как отказаться, с языка уже слетело «о'кей». Через два часа мы должны были встретиться в маленьком ресторанчике «У Костелло» на Корт-стрит, неподалеку от моего дома. Если я не приду, он просто нагрянет ко мне. В общем, моя нерешительность обещала мне дорого обойтись.
Когда я вошел в многолюдный ресторан, Сакс уже сидел в дальнем закутке, с головой погрузившись в разложенную на столе «Нью-Йорк таймс» и рассеянно стряхивая пепел на пол. На дворе восьмидесятый год — кризис с заложниками в Иране, зверства «красных кхмеров» в Камбодже, война в Афганистане. Калифорнийское солнце высветлило волосы Сакса, а на посмуглевшем лице проступили веснушки. По сравнению с нашей последней встречей он выглядел отдохнувшим. Интересно, подумал я, как скоро он меня заметит. Чем раньше это произойдет, тем труднее будет разговор. Сразу поднимет голову, значит, нервничает, — верный признак, что Фанни все ему рассказала. Если же так и не оторвется от своей газеты, значит, спокоен, — то есть, скорее всего, не в курсе. Каждый мой шаг вроде бы подтверждал первую версию: Сакс пребывал в неведении, еще ничего не зная о моем предательстве. Я дошел до закутка, а он так и не поднял головы.
— Загар у вас, мистер Голливуд, что надо, — сказал я.
Пока я протискивался на сиденье напротив, Сакс несколько секунд оторопело смотрел на меня и лишь затем улыбнулся. Казалось, он меня не ждал и мое появление в ресторане явилось для него полнейшей неожиданностью. Разумеется, это было бы чересчур, и я успел подумать, что он просто сделал вид, будто его отвлекли. Если так, то газета была всего лишь прикрытием. Он машинально переворачивал страницы, уставившись в них невидящим взглядом, и ждал, пока я подойду.
— Ты тоже неплохо выглядишь, — заметил он. — Холода, похоже, тебе не во вред.
— После зимы в Вермонте это тропики.
— И чем ты тут занимался, пока я терзал в Голливуде свою книгу?
— Ты — свою, я — свою. Каждый день я приближаю катастрофу на несколько абзацев.
— Далеко продвинулся?
— Одиннадцать глав из тринадцати. Конец уже просматривается.
— Когда думаешь закончить?
— Даже не знаю. Месяца через три-четыре. Может, быстрее, а может, наоборот. Лучше не загадывать.
— Надеюсь, дашь мне прочесть.
— Спрашиваешь! Ты будешь первым, кому я покажу рукопись.
Официантка подошла взять заказ и прервала наш разговор на середине. С тех пор как я поселился в этом квартале, я частенько заходил сюда пообедать, и официантка меня знала. Эта дружелюбная толстуха в светло-зеленой униформе, с седыми волосами, завитыми мелким бесом, умело лавировала между столиками. Из завитков выглядывал желтый карандаш. Писала она другим, торчавшим из кармана передника, а этот носила, гак сказать, на всякий пожарный. Сейчас уже не вспомню ее имя, меня же она называла «дружок» и всегда останавливалась поболтать о том о сем — пустячок, а приятно. Хотя в тот день я был не один, между нами завязалась обычная беседа, о которой я упоминаю только для того, чтобы стало понятней состояние Сакса. Он не вставил ни единой реплики (случай небывалый), и не успела официантка отойти от столика, как он тут же продолжил разговор с прерванного места. Только тут я осознал степень его волнения. К еде он практически не притронулся, пил кофе и курил сигарету за сигаретой, а бычки гасил в мокром блюдце.
— Работа — вот что важно, остальное ерунда, — произнес он, сложив газету и бросив ее рядом на сиденье. — Я хочу, чтобы ты знал.
— Ты это к чему? — спросил я, хотя сразу все понял.
— К тому, чтобы ты не занимался самоедством.
— А почему я должен заниматься самоедством?
— Вот именно. — Сакс вдруг расплылся в улыбке, почти блаженной. — Но, зная тебя, боюсь, что именно этим ты и занимаешься.
