Майк Телвелл - Корни травы
По склону холма через долину по темной тропинке двигалась высокая фигура. Казалось, у человека было какое-то дело. По серой просторной одежде, испачканной землей и потом, его можно было принять за крестьянина. Легкость, с которой ноги несли его по крутой дорожке, говорила о том, что он уроженец холмов. Он не издавал звуков и не освещал себе дорогу факелом, но его восхождение было на удивление быстрым, хотя ничто в его движениях не выдавало спешки. Неподалеку от вершины, прямо напротив домика мисс Аманды, он свернул с тропинки в густые заросли и продолжал двигаться прямо, карабкаясь через камни и выступы скал, пока не добрался до гигантского хлебного дерева. Оказавшись в густой его тени, он остановился и устремил взгляд на шишковатый серый ствол, старый, поросший мхом. Он стоял так, глядел на древнего гиганта и словно прислушивался к едва слышному, но очень важному сигналу. Только его открытый рот, хриплое дыхание да пот, ручьями стекавший по напряженному лицу, которое слегка подрагивало на влажном воздухе, выдавали, что подъем был изнурительный. Он прошел немного вперед, встал перед деревом, широко раскинул руки и прижался ладонями к стволу. Какое-то время он стоял так без движения, как вдруг мощный толчок сотряс его с головы до ног. Когда эта сила пошла на убыль, он отступил, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь и, раскачиваясь на ней, забрался на дерево. Он быстро полез наверх, не останавливаясь и не оборачиваясь, словно его руки и ноги хорошо помнили эту тропу. Он уже залез почти на самую верхушку, поравнявшись с вершиной холма и появившись в слабом лунном свете, но все продолжал подниматься выше и неторопливо бормотать псалом, пока наконец не вознесся высоко над горным кряжем и надо всеми деревьями, забравшись туда, где опасно колыхались и раскачивались тонкие ветки. Там он остановился, уперевшись ногой в сочленение ветвей и обхватив центральный ствол, настолько тонкий, что он без труда обвил его одной рукой. Затем, вцепившись в ветку, откинулся под тяжестью своего веса так, что ветка изогнулась и снова вернулась в прежнее положение. Он качался туда-сюда, заставляя верхушку раскачиваться вместе с собой, как при сильном шторме, бросая восторженные взгляды в небо. Затем с пульсирующими венами на шее он громко завыл, заставив замолчать хор сверчков, а собак залаять, и наполнил ночь протяжным неземным воплем: «СЕРА И ПЛАМЕНЬ!!!»
Маас Натти в доме мисс Аманды давно уже молчал, и его лицо было неподвижным в колеблющемся свете лампы. Старика можно было принять за спящего, если бы не его немигающий взор. Голова Айвана опустилась на грудь, но что-то вывело его из глубокой дремы: он быстро выпрямился и взглянул на сидевшего за столом старика.
Маас Натти не двигался. Он казался маленьким и хрупким, одежда висела на нем, словно саван, наброшенный на черный скелет.
—Безумец Изик, — сказал он. — Я так и думал, что он придет.
Вот оно что. Айван прислушался к голосам ночи, но не услышал ничего, кроме затихающего в долине нестройного собачьего лая. Он снова взглянул на Маас Натти.
—Жди! Скоро ты его услышишь.
—Вы считаете, что он рядом? Я думал, он уже умер. Долго-долго его не слышал.
—Умер? — сказал Маас Натти и цокнул языком. — Лучше послушай.
Вопль раздался снова, вибрируя и врываясь в комнату всем жаром своего безумия: «СЕРРРР-РА И ПЛЛЛЛЛАМЕНННЫ СЕРРРА И ПЛЛЛА-МЕНННЬ!»
Айван вновь обрадовался присутствию старика. Дикий голос звучал так близко, эхом отдаваясь в комнате, что нервы его были на грани срыва. Он выглянул в окно. Верхушка хлебного дерева, резко очерченная луной, с неестественной регулярностью раскачивалась в ритме безумного вопля «СЕРРРА И ПЛЛАМЕНННЬ».
Айван помнил Изика в лицо и знал о его репутации. Жилистый человек, скрытный, с запоминающимися глазами, он был одним из четырех братьев — прекрасных селян и работников. Он никогда не пил, не вступал ни с кем в споры, никогда не принимал чью-либо сторону в периодических ссорах и междоусобицах, вносивших некоторое разнообразие в суровую жизнь общины.
Айван был совсем еще мальчиком, когда жуткие звуки со стороны холмов заставили его как-то ночью опрометью ринуться к бабушкиной кровати. В слезах от страха, он бросился в ее объятия.
—Это даппи, Ба? Даппи?
—Тсс, дитя неразумное, тсс. Это Изик-Безумец. Должно быть, сейчас полнолуние. — Она поднялась с кровати, зажгла лампу и держала его на руках до тех пор, пока мальчик не перестал плакать.
—Не бойся, — сказала она, — он всегда так колобродит, когда луна полная.
Она поднесла внука к окну и показала, как раскачивается из стороны в сторону верхушка дерева высоко на холме. Потом рассказала, что Изик время от времени перебирается с вершины одного холма на другую, выбирает там самые высокие деревья и покрывает оттуда своим воплем пол-округи.
—Я боюсь, — хныкал Айван. — Почему люди его не остановят?
—А за что? Он никого не убил, да и кто знает, что за дух его призывает?
И когда бабушка впервые показала ему Изика, Айвану трудно было поверить, что человек с самыми мирными манерами и мягкой улыбкой может издавать такие дикие, душераздирающие вопли.
Про Изика говорили, что много лет назад он был лучшим учеником в школе и самым преданным и набожным почитателем Писания. Его отец — упоминали про его гордость и тщеславие — продал немного земли и послал сына в Кингстон в духовную семинарию учиться «на священника». По слухам, он хвастался, что Изик превзойдет в учебе сыновей белых и коричневых господ и станет епископом Англиканской Церкви. Что с ним случилось, никому не известно, и сам Изик никому ничего не рассказывал. Но незадолго до окончания учебы Изик вернулся в округу без всяких фанфар. Вместо окрыленного улыбчивого юноши вернулся притихший человек. Около года он ничего не делал, только сидел на холмах и смотрел в сторону моря, почти не разговаривая даже со своими родственниками. Потом взял в руки мачете и в одиночку принялся вырубать участок под пшеничное поле. Он ни с кем не делился своими знаниями, полученными в семинарии.
Отец клялся, что завистники в округе сглазили его сына. Кое-кто поговаривал, что виноват сам Изик, который искал запретное знание и вступил в союз со сверхъестественными силами во имя процветания церкви, а в итоге они обернулись против него.
— Думаете, церковь белых людей — это игрушка? Их сила, скорее всего, его и остановила, — говорили люди, веско кивая головами в подтверждение мистической тайны, которой они стали свидетелями. Были и те, которым ответ виделся проще. Изик понял, что «учеба слишком тяжела для его ума» и обратился к гандже, «растению мудрости», чтобы углубить свой ум. Всем известно, что именно для этого использовали ганджу глубокие мыслители и ученые, поглощенные добычей нелегких знаний. Но, «если мозг не примет ее», как это и случилось с Изиком, их постигало безумие. Для Изика и его отца это было наглядным уроком: не взлетайте, подобно птичке из легенды, «слишком высоко над гнездом».
Имелась и еще одна точка зрения, приверженцем которой был Маас Натти. Он считал, что причина провала Изика кроется в темных делишках «белых и коричневых господ», устрашенных великолепием Изика, его набожностью и благочестием. Обуреваемые гордыней и высокомерием, эти люди терпеть не могли молодого селянина, набравшегося наглости сидеть среди них и мечтать о священническом сане и церковной кафедре. Согласно его воззрению, беда Изика вызвана не сглазом, в ней нет ничего мистического, она — результат изобретательных оскорблений. Неизвестно, когда возмущение Изика перехлестнуло через край. Ходили слухи, что в деле замешана некая надменная красавица — дочь прелата. Как бы там ни было, пролежав недолго в больнице, Изик вернулся домой на холмы разбитым и поврежденным в духе. Грядет день, шептались люди в тихом гневе, когда белые и коричневые господа заплатят за свои злодеяния. Грядет сей день — мрачно кивали они.
Первое время родные Изика пытались удерживать его во время полнолуния, но дух не так-то просто обуздать. Такая сила нисходила на него и так велика была ярость, что пришлось оставить его в покое, когда им овладевал дух. В повседневной жизни он был вполне нормальным человеком, не считая тех случаев, когда кто-нибудь из селян умирал. Что бы ни было причиной его безумия, люди согласились с тем, что дух, овладевающий Изиком, не просто даппи из леса, а великий дух видений и пророчеств, оглашающий долины воем и стенаниями.
— Я знаю его, знаю. Я чувствовал, что Изик должен пойти в эту ночь за мисс Амандой, — проговорил старик, казалось, с удовлетворением.
Ранним утром, когда трава еще стояла в росе, к дому потянулись люди, в основном женщины. Они приходили по двое, по трое, старые подруги и церковные сестры умершей, неся на себе суровый вид мрачного самообладания перед лицом смерти, скорбные погребальные песни недалеко от губ своих, почти с вызовом расспрашивая о том, как умерла пожилая женщина, внимательно выслушивая рассказ и интересуясь подробностями: в каком положении она застыла, что на ней было одето, что она держала в руках, сожалея об отсутствии «предсмертных слов», покачивая головами и громко восклицая по поводу вырванной из Библии страницы, выражая свое удовлетворение услышанным, прежде чем войти в дом с "последним словом прощания ", как если бы мисс Аманда сидела живая на кровати и ждала их в гости.
