Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус!
— Так я и думала. Давай продадим этот дом. Он записан на мое имя.
— Хорошая мысль!
Мы помолчали.
— Думаю, нам стоит на время уехать, — сказала она. — Например, к моей сестре в Нью-Брансуик. А ты — покрась волосы, как делают в детективах. Найди работу. Время лечит.
Несколько раз я решался выбраться на свет, но, куда бы ни шел, вокруг меня вечно возникали эмоциональные завихрения. Женщина в магазине ни с того ни с сего зарыдала и бросилась мне на шею — насилу удалось вырваться, и только с номером ее телефона в руке. В другой раз в центре города ко мне пристроилась группа размалеванных девчонок-панков; они ходили по пятам и то и дело трогали мои следы на асфальте, будто от них исходило какое-то тепло. Баскетбол в школе стал недосягаемой мечтой. Никто не звонил, не просил прощения за предательство. Когда в четверг к нам пришел директор, на заборе уже висело объявление о продаже, а дом все еще был измазан яйцами и исписан угрозами и проклятиями. Мама впустила директора, спросила, не хочет ли он кофе, усадила за кухонный стол с чашкой в руке, а потом взяла меня за руку, тихо вывела через гаражную дверь, и мы отправились за покупками. Вернулись только через несколько часов, и директора к тому времени уже и след простыл.
Неделей позже, когда я, вооруженный металлической щеткой, шлангом и посудомоечным средством, пытался счистить яйца и краску со стен дома (белки и жиры так глубоко впитались в дерево, что я работал впустую), к воротам подъехал микроавтобус, набитый аккуратными роботами из «Живой молодежи». Их было четверо, под руководством проныры Мэтта. На каждом — бесполые джинсы, которые, видимо, кроят специально для «Молодежи». При виде их загорелых лиц в памяти всплыли слова из старого буклета: «Солнце дарит загар, с солнцем радостно нам. В „Живой молодежи“ мы не только заботимся о подрастающем поколении — мы еще и весело проводим время!»
Мне нечего было им сказать, и я отвернулся, как отвернулся бы Редж от группы сатанистов с гремящей рок-музыкой.
— Трудишься? — начал Мэтт. — Ты не появлялся в школе, и мы решили тебя навестить.
Я молча тер стену проволочной мочалкой.
— Всем нам пришлось несладко в последнее время.
Я повернулся:
— Пожалуйста, уезжайте.
— Но, Джейсон! Мы ведь только приехали!
— Уезжайте.
— Да ладно, перестань…
Я окатил их водой из шланга. Они не сдвинулись с места.
— Ты расстроен, — сказал Мэтт. — Это понятно.
— Вы хоть представляете степень своего предательства?
— Предательства? Мы всего лишь помогали полиции!
— Знаю я о вашей помощи! Наслышан!
Несмотря на шланг, четверка приближалась. Чего, интересно, они хотели? Похитить меня? Обнять? Положить на голову бронзовые пальцы, провозгласить исцеленным и вернуть в ряды своей паствы?
Этого я так и не узнал. Прогремел выстрел, за ним другой, потом еще — это мать стреляла из отцовской винтовки со второго этажа. Пули оставляли в земле глубокие кратеры. Еще пара выстрелов — и фары микроавтобуса со звоном разлетелись.
— Слышали, что сказал Джейсон?! Вон отсюда! Сейчас же!
Их как ветром сдуло, а полиция — не знаю уж почему — так и не приехала на звуки стрельбы.
Вести о мамином ружье наверняка уберегли нас от многих незваных гостей. Другие приходили все равно: газетчики, бывшие приятели, позабывшие про нас в первые две недели после трагедии, девочки из «Молодежи», оставлявшие у забора цветы, открытки и пироги (все съестное я аккуратно разворачивал и кидал в кусты для енотов). Дальше калитки мы не пустили ни одного, а через месяц мама наконец продала дом, и мы переехали к тете в Нью-Брансуик.
Мысли едва ворочаются в голове. Уже поздно, но Джойс никогда не откажется от прогулки.
Только переступил порог. Стоит сухая теплая ночь — моя любимая погода, большая редкость для здешнего климата. Выгуливая Джойс, я увидел точь-в-точь такую машину, что была у миссис Энвей, матери Шерил, — «крайслер ле-барон» с отделанным под дерево кузовом. Машина, может, неплохо смотрелась в первую неделю после покупки, но с годами жара, мороз и соленый морской воздух превратили ее в развалюху, на которой разъезжают в фильмах о последствиях ядерной войны.
Миссис Энвей написала мне после того, как мы переехали. Письмо пришло на наш старый адрес, и его переслали тете. Оно и сейчас со мной — одна из немногих реликвий того времени. Вот что там было написано:
Дорогой Джейсон!
Мне ужасно стыдно за то, что пишу тебе только сейчас. После смерти Шерил наш разум помутился. Мы верили досужим болтунам и не слушали голоса собственного сердца. Мы отвернулись от тебя в трудную минуту, и теперь нам — мне, Ллойду, Крису — стыдно лишний раз взглянуть на себя в зеркало. Я не призываю простить — я всего лишь хочу, чтобы ты понял.
С четвертого октября минуло всего несколько месяцев, а чувство такое, будто прошли многие годы. Я бросила работу и, по идее, должна руководить фондом, названным в честь моей дочери, однако на самом деле все происходит иначе. Я просыпаюсь, одеваюсь, пью кофе и приезжаю на Клайд-авеню в офис фонда, где мне делать решительно нечего. Всю работу взяли на себя друзья и подружки Шерил из «Живой молодежи»: они принимают наличность и чеки, переводят деньги с кредитных карточек, рассылают благодарственные письма и так далее. Работа кипит, только я остаюсь в стороне. Если бы от успехов фонда мне становилось легче! Они ведь так усердно работают: выпускают наклейки, открытки, браслеты. Даже собираются нанять профессионального журналиста, чтобы он от моего имени написал книгу о жизни Шерил. Говорят, такая книга поможет и подросткам, и их родителям. Уж кому-кому, а мне-то она точно не поможет. Зря я, наверное, все это пишу — письмо, может, никогда до тебя и не дойдет, — но за эти месяцы ничего не принесло мне утешения. Да и как тут утешиться… В последний год жизни моя дочь перестала быть моей дочерью. Она сделалась другой, и я так и не успела узнать девочку, которая погибла от рук бандитов. Что я за мать после таких слов?
То, что я сейчас напишу, может показаться тебе странным или, наоборот, до боли знакомым. Наступают моменты — вот только что был один из них, — когда стены, которыми я вроде бы отгородилась от гибели Шерил, вдруг рушатся, и я внезапно переношусь в четвертое октября. А потом возвращаюсь обратно, на месяцы вперед, где я, седеющая женщина, сижу в своем загородном доме в дождливый рабочий день и думаю о беспричинно потерянной дочери. Будто бы не родной дочери. Дочери, которая выбрала что-то другое, нечто выше меня, выше всей нашей семьи, то, чего мы не могли ей дать; выбрала с улыбкой и снисхождением. А мне что теперь делать? Делать нечего. Придет чужой человек, станет расспрашивать меня о Шерил, собирая материалы для книги, — и что я ему отвечу?
Не знаю даже, на кого я злюсь: на Шерил или на весь мир. А ты злишься, Джейсон? Скажи, злишься? Хочется выехать на шоссе, вдавить педаль газа в пол, зажмуриться и ждать, что будет.
Ллойд и Крис легче перенесли случившееся. Хоть это хорошо. Крис молод, его раны затянутся. Шрамов не избежать, но он выдержит. Правда, мы не знаем, как быть с его учебой, Делбрукскую школу опять открыли: там снесли и заново отстроили столовую, и все же ему тяжело туда возвращаться. Стоило бы отправить Криса в частный пансион, да где взять деньги? Впрочем, это тема для другого письма.
Прости меня, Джейсон. Я болтаю о моих проблемах, когда у тебя своих собственных предостаточно. Но может, тебе это нужно. Может, тебе надо знать, что кто-то еще в этом мире любил девочку, прятавшуюся за безупречной улыбкой; девочку, которая опрометчиво просила Бога о страдании, дабы искупить человеческие грехи. Мне просто не с кем больше поговорить по душам. Меня все бросили. В голове — сплошной Ниагарский водопад, только бесшумный — туман, бурлящая вода и земля, сливающаяся с небом. Скоро это пройдет…
Где бы ты ни был, пожалуйста, прости меня. Напиши или позвони, если сможешь, а будешь рядом — обязательно заходи. Прошу, не держи зла и знай: я всегда буду поминать тебя добрым словом.
Твоя Линда Энвей.
Три дня спустя пришло письмо от ее супруга:
Здравствуй, Джейсон.
Линда говорит, что отправила тебе письмо, и мне стало ужасно стыдно. Как отблагодарить тебя за храбрость тем страшным утром? Рискуя собственной жизнью, ты спас стольких детей! Я сегодня ходил к твоему дому, но вы, оказывается, давно его продали и ни словом не обмолвились, где вас искать. Теперь вся надежда на почту.
После четвертого октября Линда сама не своя. Тяжело ей, бедняжке. Не знаю, что она написала, только, читая ее письмо, помни, пожалуйста, — все эти месяцы мы живем как во сне. Поверить лживым журналюгам — несмываемый позор, который останется со мной до гробовой доски.
Я спросил Линду, описала ли она тебе похороны Шерил, и она говорит, что нет. Значит, придется мне. Похороны состоялись одиннадцатого октября, через неделю после смерти Шерил. Я думал, за неделю страсти утихнут — ничуть: они только накалились.
