Дибаш Каинчин - У родного очага
И вдруг теплый дождь падает ему на лицо. Одна дождинка, другая, третья. Странный какой-то дождь. Одна в рот попала — соленая.
— Быстрей запрягай, быстрей! — слышится взволнованный, торопливый голос Аграфены. Он просачивается в уши, и как из небытия голос удивляет Учара своей реальностью.
— И так спешу. Не видишь? — басит Каллистрат.
— А с этими что делать? — спрашивает незнакомый голос. Учар слушает и старается представить себе этого человека. Ой, да это же голос Гриньки, батрака Каллистрата. Когда они уговаривали Гриньку идти в засаду, тот попросил в награду винтовку, корову и лошадь. «На первостях мне хватит. В верховьях Куркурека высмотрел я полянку добрую. Там избу поставлю, огород посажу. Пчелами разживусь, маралами, И женюсь...»
Как хочется воды! Еще бы лучше — кусочек льда. Так бы и проглотил его, чтоб огонь в груди погас.
— Выстрели в меня, Каллистрат. Добей уж. Не видишь, как я мучаюсь? — слышит Учар голос Савелия, и хотя глаза закрыты, сквозь веки проникает золотой полумрак. Он будто видит, как елозит Савелий по земле, словно собака с перебитым задом.
— Не-ет, — гудит голос Каллистрата. — Добивать я тебя не стану. Ты мне живой надобен. Я тебя властям передам. Пускай они решают, как с тобой быть.
— Откупиться мной хочешь? Думаешь, тебя помилуют? Все заберут, голым оставят. А самого куда-нибудь сошлют.
— Я не разбоем живу, а своими руками. Потому кусок хлеба у меня всегда будет. — Я не вы, я при Советской власти жить смогу. Вот так-то, Савелий. А вас, бандитов, любая власть, как волков, уничтожать будет. Потому что волк — крестьянину первый враг.
Голоса становятся глуше, вот уж совсем несвязна речь. Учару кажется, что он куда-то падает, падает, ждет удара и не может дождаться, только сжался весь в комок. Он плавно опускается на сено. До чего же мягко и душисто сено из зимнего стога... Он лежит на спине с закрытыми глазами. Сани легко скользят по гладкой дороге, покачивают, убаюкивают, словно в люльке. Скрипят полозья. Слышится, как бьют копыта по спрессованному снегу, позванивают подковы. А может, это ледок звенит? Мельчайшие осколки льда из-под ног лошадей летят прямо в лицо. Так приятны их прикосновения. Пахнет ядреным морозным воздухом, снегом, самими ледниками. Пусть сани долго-долго бегут, ведь рядом Федосья. Стоит ему открыть глаза, и он увидит бездонное, будто стеклянное небо, чуть подсиненное. Мохнатые, в изморози, ветви деревьев медленно будут плыть назад. Он шевельнет плечом и ощутит рядом Федосью, вздрогнет от неожиданности. А сани все мчат и мчат, и светлые поляны с искрящимся снегом кружатся и кружатся. Высокие, темные ели протянули друг другу лапы и пошли хороводом вокруг саней...
А в груди горячо, так горячо, что снег на полянах темнеет и тает, на все хватает его жара. И вот уже потекли ручьи, зазвенели по взгорьям. Ручьев кругом много, а напиться негде. Только холодные, колкие брызги летят в лицо, дразнят его. Он, Учар, стоит возле звонкого ручейка, опускается на колени. Сейчас спекшимися губами коснется воды, сейчас. Даже застонал от нетерпения.
И ручеек, будто сжалившись, плеснул ему в лицо, остудил губы, тоненькая струйка воды попала в рот.
Сладка и живительна была та вода, пить ее — не напиться.
Учар открывает глаза. Он видит перед собой небо утреннее, позолоченное солнцем, ясное-ясное небо, видное до самого донышка. И склоненное над собой лицо Федосьи. Да, это ее лицо, ее глаза, ее губы шепчут ласковые слова. Оказывается, он не в санях, а в лодке. И не ручьи звенят вокруг, а быстрые струи Катуни.
— Ну, легче стало? — спрашивает она.
Учар вспоминает теплый дождь, и слабая улыбка трогает губы.
— Ты плакала надо мной? — едва слышно спрашивает он.
— Тебе нельзя говорить. Молчи и терпи, — шепчет Федосья и снова берется за весла. Рыжеватые ее волосы развеваются на ветру, лицо озабоченно, серьезно. Она гребет изо всех сил, и слышно, как шумит вода у бортов. Кажется, самое опасное место уже проплыли, но волны все еще сильные, и течение быстрое. Брызги летят Учару в лицо, остужают боль.
«Раз Федосья рядом, то все будет хорошо, — думает Учар и успокоенно закрывает глаза. — Она сильная». Он слушает журчанье струй Катуни и улыбается, и хотя его глаза закрыты, видит тот берег. Там, на берегу, стоят Салкын с Шыранкай, взявшись за руки, и ждут, когда лодка подплывет к ним.
И Учар наперед, через время, слышит радостный голос Салкына:
— Я знал, что ты вернешься, Учар. Мы ждали тебя.
— Я вернулся.
— Это хорошо. Мы вместе будем строить новую жизнь. Правда ведь, Учар? Правда, Федосья?
— Правда, — отвечает Учар.
— Правда, — как эхо, повторяет Федосья.
А пока скрипят уключины, туго шуршит вода у бортов. Гребет Федосья и гребет, с каждым взмахом весел-крыльев приближая лодку к той стороне, где нет батраков и богачей, где люди все равны, еде будущее каждого светло и надежно. А Учар приоткрыл глаза и любуется девушкой с зелеными, как катунская волна, глазами. Он улыбается и ждет, когда нос лодки мягко ткнется в песок родного берега.
ГОЛОВА ЖЕРЕБЦА
Перевод с алтайского А. Кузнецова
ЗАГОВОР
Думал ли когда-нибудь Кепеш, что он, о котором люди и слов-то других не находят, кроме как «никчемный Кепеш», или «ломаного гроша за него не дашь», очутится в этой просторной, как поляна, восьмистворчатой юрте. Что нога его переступит этот священный порог, и он в своих протертых до дыр овчинных штанах усядется прямо на белую кошму, а перед ним поставят блюдо, полное мяса, и два сияющих самовара — один с хмельной аракой, другой с крепко заваренным настоящим индийским чаем. Снилось ли когда-нибудь Кепешу, что хозяин юрты, прозванный Большим человеком, будет сам потчевать его от вечерней зари до полуночи и вести с ним степенную мужскую беседу?
Эй! Уснула... — проворчал Йугуш в сторону жены, сидевшей на своей половине у очага и не обронившей до сих пор ни слова. Кепеш видит, как в полудремоте вздрогнула Яна, жена Йугуша, и стала торопливо бросать в огонь щепки — пламя взметнулось, золотые искры парчовыми нитями потянулись кверху, юрта вся осветилась, в ней сделалось еще просторней. Удивляется Кепеш, сколько здесь разных вещей — не умещается это богатство под сводами юрты: громоздятся кругом, как неприступные скалы, сверкая начищенными металлическими стенками, сундуки, дорогой ковер протянулся на две створки, на рогах сохатого висит трехлинейка, а рядом — сабля с узорчатой рукоятью. Все здесь радует глаз… Хотя если человек местный да еще любит гостить, то он сразу заметил бы, что эти вещи раньше стояли в других юртах. Да и сама юрта не так давно принадлежала баю Шыйты.
Хозяин сидит напротив Кепеша. Его белое лицо — поднос с красноватым шрамом, пересекающим левую щеку (щека отвисла слегка от этого шрама, лицо чуть перекосилось), — благодушно. Не приведи бог, чтобы шрам задвигался на щеке Йугуша! Горе тому, кто потревожит покой этого шрама!.. Но сейчас Йугуш улыбается, белым платком вытирает вспотевшую бритую макушку. Синие глаза под нависшими серыми бровями не сверлят собеседника, не сверкают гневно, смотрят приветливо. Мирное лицо, но такое красноречивое, что, если даже один раз его увидишь, — не забудешь на всю жизнь. Йугуш в шубе из легких ягнячьих шкур, шуба отделана синей парчой и мехом выдры. Из-под широкого подола сверкают носки хромовых красных сапог, с изнанки зеленых, как альпийский луг. Огромен Йугуш, как пень старой лиственницы. Но Большим человеком его зовут все-таки потому, что должность у него не маленькая — заведующий конефермой колхоза, секретарь партячейки.
Кепеш рядом с хозяином юрты — ну, вылитый Тастаракай[1]. Маленькая, как у овечки, головка то пугливо прячется в полинявшем лисьем воротнике, то высовывается оттуда, как из норы. Яйцо — не больше ладони, испещрено оспинами, будто та доска, на которую для просушки прибивают сусличьи шкуры. Только глаза Кепеша, темные, конские, то вспыхнут огнем, то погаснут. И сидит он неспокойно: подергивает худыми плечами, а руки, в мозолях от поводьев, по привычке то и дело тянутся за спину, будто поправляют винтовку. Винтовки сейчас на шубе нет — только черный след от ремней, крест-накрест, хотя табунщику нельзя без винтовки.
Наелся Кепеш до отвала. Вот уже полмесяца не вынимал он ножа из ножен, чтобы резать мясо, а тут подали свежего стригунка — чуть палец себе не откусил. Разморило его, покраснели даже кончики ушей. Но глаза сытыми не бывают — Кепеш то и дело отправляет в рот новый кусок.
Кепеш поначалу чувствовал себя неловко. Большой человек просто так к себе не пригласит. Таких, как Кепеш, он не то что в юрту к себе не пускает, мимо изгороди не даст пройти. Но когда подали мясо, Кепеш сразу же забыл о своих страхах. Помнил только одно: если так радушно пригласили тебя, надо хозяина как можно больше развлекать болтовней, шутками-прибаутками. Понравятся выдумки — пригласит еще раз, устроит такой же пир. Хозяин предупредил, чтобы Кепеш громко не говорил и не смеялся — услышат люди, подумают — гуляет Йугуш. Но сам же и нарушил это предупреждение — так хохотал от кепешевских побасенок, что выбегал два раза на улицу. Ох и смешил же Кепеш Большого человека, Йугуш ему говорит: «Ну, ты гость, тебе первому и лезть за мясом». Кепеш ему, не задумываясь: «Что вы! Если я залезу на поднос, где же вы поместитесь?»... — «Почему мало ешь?» — спрашивает хозяин. «Как же много есть, — отзывается Кепеш, — дома жена тяжелая ходит, а я наемся жирного, — куда же мне силы тогда девать?!» Хозяин так захохотал, что поперхнулся, чай брызнул из ноздрей. А Кепеш рад-радехонек, басен у него полная сума.
