Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
— Ай-яй-яй-яй-яй!
Это Халима, молочница, заголосила жадно, в упоении свадьбой. Ну и зрелище!
Люди в экстазе, хлопки в ладоши слились в едином ритме: два частых — подряд, один — после паузы. Мужчины ногами забили: топот такой, словно конница рысью пошла. Арабы-кузы в круг просочились — наскакивают друг на друга, кричат непонятное, бичами щелкают. Все они мужчины низкорослые, мускулистые, тела у всех влажные, под цвет земли — живут-то они, почитай, одним верблюжьим молоком да мясом газельим. Свои одеяния они на груди перевязывают, а полы на плечи набрасывают. Прыгнет такой в воздух — тело на солнце так и сверкнет! Ноги у них всегда обуты, а в руке у каждого — кинжал в ножнах. Шум стоит несусветный — голоса плясунов с ударами бубнов и тамбуринов смешались, да еще пение сказителей и славословов из соседнего двора доносится. Там тоже толпа собралась: встали в кружок, а посередине ходят двое, в тамбурины свои вцепившись. Один из них куртавай, глава сказителей. Ходит — декламирует:
Сел в седло, полетел легко, по пути Курейша далёко.
Видит: знамя высоко.
Посетил деда Хусейна, пророка!..
На глаза у людей слезы наворачиваются, глядишь — и заплачет кто, особенно если хадж уже совершил, посетил Мекку, Медину, другие святые места, что сказитель описывает. Ходит он и выводит со знакомой всем хрипотцой в голосе:
Сел в седло, полетел легко,
по долине Курейша далёко.
Видит: знамя; кличет: с нами сила высока!
Так нашел он деда Хусейна, пророка!
Поднесли ему изюма, инжира и дынь степей.
Поднесли ему чаши вина и сказали: пей!
С нами сила высока!
Так посетил он могилу деда Хусейна, пророка!
Крики женщин возле сказителей смешиваются с ликующими криками их подруг в кругу плясунов. Время от времени стайка с плясок к сказителям сбежит: там они ногами топали да грудь гордо выставляли, а здесь слезами обливаются. И наоборот: от тягучих напевов к пляскам резвым устремляются — тоску по былому веселым гомоном заглушить. Ну — дети, совсем еще дети!
Внезапно Махджуб насторожился: а Зейн-то где?
Как и все остальные в его команде, он был занят, организовывал веселье это, и Зейн как-то выпал из поля его зрения.
Всех друзей своих он опросил — оказалось, никто Зейна уже часа два как не видел. Абдель-Хафиз сказал, что, помнится, заметил он его последний раз возле сказителей — тот стоял да слушал.
Стали они Зейна искать — тихо так, чтобы людей не потревожить. Ни среди столпившихся вокруг имама в большом диване его не нашли, ни возле народных сказителей-богословов. Не было его и ни в одной из групп танцоров, разбежавшихся по разным дворам. Пошли они по кухням, где женщины вокруг печей и котлов сгрудились, — и там Зейна не нашли.
Вот тут-то и объял друзей ужас: как бы Зейн штуку какую не выкинул, не забыл бы, что женится, да не исчез — такое с ним бывало.
Разделились они между собой для поисков, все облазили. Кто от дома в сторону Сахары направился, кто по полям прошел, до самого Нила. Все дома обошли — в квартале, в деревне. Пальмы все осмотрели, каждое дерево.
Осталась только мечеть. Но ведь Зейн в жизни своей ни разу в мечеть не заходил! Время уже было к ночи, темнота сгущалась. В мечети спокойно и пусто, свет от свадебных огней едва проникал туда сквозь оконца, падал бледными полосами на коврики, потолок, михраб. Они постояли, прислушиваясь. Ни звука не раздавалось внутри, только голоса со свадьбы изредка долетали. По имени Зейна позвали, все углы мечети и придворье обшарили — не нашли жениха.
Они совсем уже надежду потеряли. Сбежал-таки! Но куда же? Вся деревня у них под носом.
Внезапно новая мысль прокралась Махджубу в голову.
— Кладбище! — вскрикнул он.
Они не поверили. Что Зейну на кладбище делать в такое время, ночью?
Однако Махджуб настоял на своем: друзья пошли за ним.
Двигались молча вслед за Махджубом между могил. Отголоски пения, женских криков то звучали ясно, отчетливо, то приглушенно доносились издалека. Место было пустынным, лишь кое-где меж могильных камней торчали ростки дубильного дерева да молочной колючки. Щели между надгробиями густо заполнял мрак — словно носы кораблей выступали из морской бездны. Посередине виднелась большая гробница — контуры ее растворялись во мраке. Она внушала чувство почтения в страха. Вдруг Махджуб остановился, сказал:
— Послушайте!
Сначала они ничего не услышали; замерли, напрягли слух — донеслись приглушенные рыдания.
Махджуб двинулся вперед, повел за собой остальных, потом опять замер, увидев, как чья-то тень прижалась к земле возле могилы аль-Хунейна.
— Зен… — позвал Махджуб. — Чего ты здесь?..
Тот не ответил — зарыдал еще громче, навзрыд.
Постояли они так в оцепенении, молча наблюдая за ним. Потом Зейн заговорил, давясь от слез, глотая слова:
— Отец наш… Хунейн… если б не умер… на свадьбу пришел бы…
С нежностью опустил Махджуб руку Зейну на плечо:
— Упокоит его аллах. Человек был благословенный. Но… ночь-то эта — ночь твоей свадьбы. Мужчине в ночь свадьбы плакать нельзя… Ну-ну, успокойся, ради аллаха!.. Идем!
Зейн встал и пошел за друзьями. Они выбрали широкий двор, где собралась большая часть народу. На пороге их приветствовал шум, и глаза на мгновенье ослепли от нестерпимо яркого света десятков ламп…
Пела Фатума, гремели тамбурины, кружилась в танце молоденькая девушка. Мужчины образовали на площадке широкий круг — били в ладоши, топали в такт ногами, кричали осипшими глотками.
Зейн оторвался от группы приятелей, сделал огромный прыжок — словно повис на мгновенье в воздухе — и очутился в центре круга. Свет заиграл на его лице, еще не высохшем от слез. Он закричал во все горло, рука его взлетела, вытянувшись в известном всем движении над головой танцовщицы, словно рея мачтовая:
— Славьте добро! Сейте добро!
Все вокруг забурлило, словно вскипело на огне, — это Зейн и впрямь жару прибавил! Круг смыкался к центру и разлетался вширь, смыкался и разлетался, смыкался, разлетался… Голоса оглушали и глохли, барабаны ревели и пели, а Зейн стоял на своем месте в центре круга — высокий, рослый и стройный, словно мачта судна с набирающим силу парусом.
СЕЗОН ПАЛОМНИЧЕСТВА НА СЕВЕР
Я вернулся домой после долгого отсутствия: через семь лет после того, как уехал. Все эти годы я учился в Европе. Многое осталось во мне навсегда, многое позабылось, но это другая история. Сейчас важнее всего то, что я вернулся. Вернулся, истосковавшись по своим близким в маленькой деревушке, затерявшейся у излучины Нила.
Когда наконец я обнял их, ощутил их тепло, что-то во мне дрогнуло, и я понял, что все семь лет, проведенные вдали от родины, были бесконечным стремлением к ней. Я почувствовал, как где-то в глубине разливается тепло, словно душа, согретая солнцем, медленно отходит от ледяного холода. И правда, надо мной словно солнце взошло — так хорошо и покойно стало мне рядом с близкими. Я прямо-таки купался в этом ощущении и думал о том, как же я мог так долго жить в стране, где даже змеи дохнут от холода.
В годы моих добровольных скитаний я много думал о свои земляках. И может быть, поэтому в первые минуты встречи нас разделяло что-то, словно пелена тумана. Но туман быстро рассеялся, а утром я проснулся в своей кровати, в которой спал еще ребенком, в комнате, стены которой безмолвно хранили тайны моих детских фантазий и глупостей.
Проснувшись, я понял, что за неполные сутки уже снова привык к шуму ветра. Мне был до боли знаком этот звук. Он нес в себе веселый шепот финиковых пальм и шелест пшеничных полей. Я слушал воркованье горлицы и смотрел в окно на пальму посреди нашего двора. Я разглядывал ее могучий стройный ствол, ее уходящие в землю корни, длинные, ниспадающие листья и проникался умиротворяющим ощущением красоты жизни. Я уже не казался себе перышком, покорным каждому порыву ветра. Теперь я был словно пальма, прочно вросшая в землю и потому не подвластная ветрам.
Вошла мать. Она принесла мне чай. Отец кончил утренние молитвы и тоже пришел в мою комнату. И сестра пришла, и два брата. Мы пили чай и разговаривали. И все было так, как было всегда — с той самой поры, когда мои глаза впервые взглянули на мир. И слава аллаху, мир остался таким, каким я ощутил его впервые. Он был прекрасен.
Мне вдруг вспомнилось лицо человека, которого я видел мельком среди встречающих. Я спросил, кто это был — мужчина среднего роста, лет пятидесяти, без бороды, совсем седой и с усами покороче, чем принято носить в деревне. Он произвел на меня хорошее впечатление.
— А, это Мустафа, — сказал отец.
Я такого не знал. Отец объяснил, что Мустафа не из нашей деревни, что он пришлый, но живет тут уже почти пять лет — купил землю, построил дом, женился на дочери Махмуда… Ничего не скажешь, человек с положением…
