Орхан Памук - Музей невинности
— Фатьма-ханым, ты здесь где-нибудь не находила сережку? — тихо спросил я.
В светлой и просторной комнате, соседней с моей, которая принадлежала брату, пока он не женился, Фатьма-ханым раскладывала в шкафу чистые носовые платки, полотенца и наши с отцом рубашки, которые она нагладила после обеда. Пахло лавандой и чистым бельем. Фатьма-ханым сказала, что «никаких таких сережек она не встречала». Потом из корзины с бельем вытащила, как нашкодившего котенка, один мой носок:
— Слушай меня, Железный Коготь! — это имя она придумала мне, когда я был маленьким. — Если ты не будешь стричь ногти, у тебя не останется целых носков. И штопать я тебе больше не буду.
— Хорошо.
В углу гостиной, окна которой выходили на мечеть Тешвикие, парикмахер Басри стриг отца, восседавшего на табуретке в белой накидке, а мама, как всегда, расположилась перед ними, закинув нога ногу, и что-то им говорила.
— Иди сюда, я последние сплетни рассказываю, — позвала она, увидев меня.
Басри, только что изображавший, с отсутствующим видом, что не слушает её, после этих слов на мгновение бросил стричь отца и принялся со смехом, демонстрируя всем свои огромные белоснежные зубы, перечислять услышанные новости.
— Так о чем же говорят, мама?
— Младший сын Лерзанов мечтает стать гонщиком, а так как отец не разрешает...
— Знаю. Он вдребезги разбил отцовский «мерседес». А потом позвонил в полицию, что машину украли.
— А ты слышал, что сделал Шазимент, чтобы выдать свою дочку замуж за сына Карахана? Постой, ты куда?
— Я не буду ужинать, заберу Сибель, мы с ней идем в гости.
— Тогда поди скажи Бекри, пусть рыбу не жарит. Он ради тебя сегодня ходил в такую даль — на Рыбный рынок в Бейоглу. Хотя бы пообещай, что завтра обедать дома будешь!
— Обещаю!
Ковер перед приходом парикмахера загнули, чтобы не испачкать, и тонкие седые волосы отца падали на паркет.
Я забрал машину из гаража, включил музыку погромче и поехал по вымощенным плиткой улицам. Постукивая по рулю в такт песням, переехал Босфорский мост и за час добрался до Анатолийской крепости. Сибель, услышав сигнал автомобиля, выбежала из дома. По пути я начал рассказывать ей ту самую историю, которую не смог передать Фюсун — историю женщины, погибшей три дня назад в аварии на проспекте Эмляк. Прежде всего, я сообщил, что она — бывшая любовница Заима («Заима, достойного всего?» — с улыбкой спросила Сибель).
— Её звали Белькыс, она старше меня на несколько лет. Ей, должно быть, где-то тридцать два — тридцать три года, — продолжал я. — Она из бедной семьи. С тех пор как её начали принимать в высшем свете, злые языки, дабы унизить её, поговаривали, что её мать носила платок. В конце пятидесятых годов Белькыс, тогда еще студентка лицея, на Дне молодежи и спорта познакомилась со своим ровесником, и они страстно влюбились друг в друга. Парня звали Фарис, он был из семьи судовладельца Каптаноглу — одной из самых богатых тогда в Стамбуле, младший сын судовладельца. Любовь богатого парня к девушке из бедной семьи продолжалась много лет, как в турецких мелодрамах. Их чувства оказались так сильны, что молодые люди совсем потеряли голову, не сумев скрыть этого от окружающих. Конечно, лучше всего им было пожениться, но семья парня воспротивилась, потому что девушка из бедной семьи «пошла до конца», чтобы заполучить их сына, и об этом, мол, всем известно. Ну а у парня, видимо, не хватило ума, силы воли, да и собственных денег, чтобы бросить вызов семье, взять девчонку и жениться на ней. Чтобы положить конец этой истории, родные Фариса отправили его в Европу. Три года спустя он от чего-то умер в Париже — то ли от наркотиков, то ли с горя. А Белькыс, вместо того чтобы, как обычно поступают в подобных случаях, уехать с каким-нибудь французом и забыть о Турции, вернулась в Стамбул и зажила разгульной жизнью, встречаясь с разными богатыми мужчинами, от чего её возненавидели все женщины большого света. Её вторым любовником стал еще один богатый парень... Расставшись с ним, она завела любовную интрижку со старшим сыном Демирбагов, который страдал от неразделенной любви к какой-то другой женщине. А так как её следующий любовник, Рыфки, тоже мучился от неразделенной любви, то вскоре все мужчины высшего общества прозвали её «ангел для утешения» и все до одного мечтали провести с ней ночь. А их жены, беззаботные и богатые, которые в жизни не знали ни одного мужчины, кроме собственного мужа, и самое большее, что могли себе позволить, так это, тайком и сгорая от стыда, завести ненадолго любовника, но от страха не получить никакого удовольствия и с ним, из зависти мечтали придушить эту Белькыс, которая, не скрываясь, открыто встречалась с самыми завидными холостяками Стамбула и у которой, полагаю, было еще очень много тайных женатых любовников. Но в последнее время красота Белькыс стала вянуть, и недалек был тот день, когда ей не на что стало бы жить. Так что гибель в аварии для неё спасение.
— Поражаюсь тому, как это никто из всех её мужчин на ней не женился, — проговорила Сибель. — Значит, никто из них не любил её по-настоящему.
— На самом деле мужчины как раз и влюбляются в таких женщин, как она. Но женитьба — другое дело. Сумей она выйти замуж за Фариса Каптаноглу, не сближаясь с ним до свадьбы, о бедности её семьи быстро бы все забыли. Будь она из богатой семьи, потеря девственности до свадьбы тоже бы роли не играла. А так как Белькыс не смогла сделать то, что умеют провернуть все, и вела разгульную жизнь, женщины из высшего света много лет называли её «шлюха для утешения». Хотя, может быть, её стоит уважать за то, что она, очертя голову, поверила в первую любовь и смело отдалась своему возлюбленному.
— Tы уважаешь её?
— Нет, она казалась мне отвратительной.
Мы приехали с Сибель на какой-то торжественный ужин — я забыл, по какому поводу и кем он был устроен. На длинной бетонной террасе перед большим особняком, прямо над водой, примерно шестьдесят или семьдесят человек с бокалами в руках негромко переговаривались и рассматривали, кто пришел. Большинство женщин, конечно, было недовольно своей короткой либо длинной юбкой, а те, нарядившиеся в мини-юбки, чувствовали себя неуютно из-за слишком коротких либо же длинных, слишком толстых или худых ног. Поэтому все женщины напоминали неумелых натурщиц. Почти у самой террасы располагался причал, а рядом с ним — сток для нечистот, стекавших прямо в море, и на террасе, где торжественно вышагивали официанты в белых перчатках, ощущался резкий запах.
Едва смешавшись с толпой гостей, я познакомился с каким-то психологом, сразу всучившим мне визитку. Психолог недавно вернулся из Америки и открыл практику. Немолодая, но весьма бойкая дама спросила его, что такое любовь, и он немедля выдал присутствующим сентенцию. «Любовью, — сказал он, — именуется чувство, дарующее счастье, которое выражается в постоянном желании быть рядом с определенным человеком, несмотря на наличие других возможностей общения».
После разговора о любви я пообщался с матерью красивой восемнадцатилетней девушки, стоявшей тут же, на тему того, куда, помимо турецких университетов, где постоянно проводятся разные политические акции протеста, можно устроить учиться дочь. Разговор об университетах начался с газетных сообщений о введении дополнительных санкций, вплоть до лишения свободы на длительный срок, против рабочих типографий, где печатают брошюры с вопросами к единому государственному вступительному экзамену в университет, чтобы никто не воровал.
Вскоре на террасе появились Заим — высокий, стройный, с выразительными глазами и изящным лицом — и худая, высокая, под стать ему, немецкая манекенщица Инге. Некоторую грусть вселяла не столько всеобщая зависть к этой паре, сколько то, что голубоглазая немка своей белоснежной кожей, натуральными светлыми волосами и длинными стройными ногами безжалостно напоминала стамбульским дамам, изо всех сил старавшимся походить на европейских женщин и ради этого осветлявшим волосы, выщипывавшим брови и скупавшим втридорога горы европейской одежды, что, к сожалению, природный цвет кожи и южную фигуру просто так не исправить. А мне она нравилась не столько из-за своей северной красоты, сколько потому, что её улыбка и черты лица были знакомы мне, словно лицо старого друга. Мне нравилось встречать её каждое утро сначала в ежедневной газете, потом по пути на работу, в Харбие, на боковом фасаде большого здания. Вокруг Инге быстро собралась толпа.
На обратном пути, в машине, Сибель вдруг сказала в тишине:
— Видно, наш Заим, достойный всего, все-таки неплохой человек. Но как тебе кажется, правильно ли он поступает, демонстрируя всем, что третьеразрядная немецкая актриса, готовая, кажется, спать за деньги даже с арабскими шейхами, — его любовница, будто не достаточно уже того, что она снялась в рекламе его лимонада?
