Сергей Довлатов - Иностранка
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
Стрелка приближается к одиннадцати. За стеклом универмага «Гимблс» — женщина в нарядном белом платье. Рядом мальчик с округлившейся щекой: внутри угадывается конфета. Он твердит:
— Ну мама… Ну пошли… Я пить хочу… Ну мама… Ну пошли…
Маруся видит Разудалова и думает без злобы:
«Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…»
Маруся с Левушкой решительно проходят вдоль окна. Их будущее — там, за поворотом, в равнодушной суете нью-йоркских улиц. Прошлое глядит им вслед, расплачиваясь с официанткой.
Прошлое застыло в нерешительности. Хочет их догнать. Шагает к двери. Топчется на месте.
Есть и некто третий в этой драме. За Марусей крадучись упорно следует невыспавшийся Рафаэль.
Ночной звонок смутил его и растревожил. Он боится, что проклятый русский украдет его любовь.
Он выследил Марусю. Ехал с ней в метро, закрывшись «Таймсом». Прятался за кузовом грузовика. Теперь он следует за ней упругим шагом мстителя, хозяина, ревнивца.
Черные очки его хранят весь жар манхеттенского полдня. Шляпа — тверже раскаленной крыши. Терракотовые скулы неподвижны, как борта автомашин.
Вот Рафаэль идет под окнами кафе. Встречается глазами с Разудаловым и думает при этом:
«Революция покончит навсегда с врачами, адвокатами и знаменитостями…»
Разудалов, в свою очередь, беззвучно произносит:
«Ну и рожа!»
Добавляя про себя:
«Оскал капитализма!..»
Муся с Левушкой прошли вдоль овощного ряда. Чуть замедлили шаги у магазина «Стейшенери». Повернули к станции метро.
За Мусей с неотступностью кошмара двигался безумный Рафаэль. Очки и шляпа придавали ему вид кинозлодея. Локти утюгами раздвигали шумную толпу. В нем сочетались хладнокровие кинжала и горячность пистолета.
Левушка тем временем остановился у киоска с надписью «Мороженое».
— Нет, — сказала Муся, — хватит.
— Мама!
— Хватит, говорю! Ведь ты же утром ел мороженое.
Левушка сказал:
— Оно растаяло давно.
Маруся потянула сына за руку. Тот с недовольным видом упирался.
Вдруг над головами убедительно и строго прозвучало:
— Стоп! Мария, успокойся! Лео, вытри слезы! Я плачу́!..
И Рафаэль (а это был, конечно, он) небрежным жестом вытащил стодолларовую бумажку.
Через две минуты он уже кричал:
— Такси! Такси!..
Ловите попугая!
Прошло около года. В Польше разгромили «Солидарность». В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился «ТУ-129». Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в жульничестве.
А у нас в районе жизнь текла спокойно.
Фима с Лорой ездили в Бразилию. Сказали — не понравилось. Хозяин фотоателье Евсей Рубинчик вместо новой техники купил эрдельтерьера. Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо. Натан Зарецкий гневно осудил в печати местный климат, телепередачи Данка Росса и администрацию сабвея. Зяма Пивоваров в магазине «Днепр» установил кофейный агрегат. Аркадий Лернер приобрел на гараж-сейле за три доллара железный вентилятор, оказавшийся утраченным шедевром модерниста Кирико. Ефим Г. Друкер переименовал свое издательство в «Невидимую книгу». Караваев написал статью в защиту террориста и грабителя Буэндиа, лишенного автомобильных прав. Баранов, Еселевский и Перцович обменяли ланчонет на рыболовный катер.
Муся не звонила с октября. Ходили слухи, что она работает в каком-то непотребном заведении. Мол, чуть ли не снимается в порнографическом кино.
Я раза два звонил, но безуспешно. Телефон за неуплату отключили. Странно, думал я. Как могут сочетаться порнография и бедность?!
Говорили, что у Муси, не считая Рафаэля, — пять любовников. Один из них — полковник КГБ. Что тоже вызывало у меня известные сомнения. Без телефона, я считал, подобный образ жизни невозможен.
Говорили, что Маруся возвращается на родину. И более того — она давно в Москве. Ее уже допрашивают на Лубянке.
Характерно, что при этом наши женщины сердились. Говорили — да кому она нужна?! Так, словно оказаться на Лубянке было честью.
Говорили и про Рафаэля. Например, что он торгует героином и марихуаной. Что за ним который год охотится полиция. Что Рафаэль одновременно мелкий хулиган и крупный гангстер. И что кончит он в тюрьме. То есть опять же на Лубянке, правда местного значения. Допустим, в Алькатрасе. Или как у них тут это называется?..
Мои дела в ту пору шли неплохо. Вышла «Зона» на английском языке. На радио «Свобода» увеличилось число моих еженедельных передач. Разбитый «крайслер» я сменил на более приличную «импалу». Стал задумываться о покупке дачи. И так далее.
Чужое неблагополучие меня, конечно, беспокоило. Однако в меньшей степени, чем раньше. Так оно с людьми и происходит.
Я все чаще повторял:
«Достойный человек в мои года принадлежит не обществу, а Богу и семье…»
И тут звонит Маруся. (Счет за телефон, как видно, оплатила.)
— Катастрофа!
— Что случилось?
— Все пропало! Этого я не переживу!
— В чем дело? Рафа? Левушка? Скажи мне, что произошло?!
Она заплакала, и я совсем перепугался.
— Муська, — говорю ей, — успокойся! Что такое? Все на свете поправимо…
А она рыдает и не может говорить. Хотя такие, как Маруся, плачут раз в сто лет. И то притворно…
Наконец сквозь плач донесся возглас безграничного отчаяния:
— Лоло!
— О Боже. Что с ним?
Муся (четко и раздельно, преодолевая немоту свершившегося горя):
— У-ле-тел!..
Как выяснилось, мерзкий попугай сломал очередную клетку. Опрокинул вазу с гладиолусами. В спальне разбросал Марусину косметику. На кухне съел ванильное печенье.
Под конец наведался в сортир, где увидал раскрытое окно. И был таков.
Что им руководило? Ощущение вины? Любовь к свободе? Жажда приключений? Неизвестно…
Я стал утешать Марусю. Говорю:
— Послушай, он вернется. Есть захочет и придет. Вернее — прилетит.
Маруся снова плачет:
— Ни за что! Лоло ужасно гордый. Я его недавно стукнула газетой…
И затем:
— Он был единственным мужчиной в Форест-Хиллсе… Нет у меня ближе человека…
Плачет и рыдает.
Видно, так уж получилось. Чаша Мусиного горя переполнилась. Лоло явился тут, что называется, последней каплей.
Все нормально. Я такие вещи знаю по себе. Бывает, жизнь не ладится: долги, короста многодневного похмелья, страх и ужас. Творческий застой. Очередная рукопись в издательстве лежит который год. Дурацкие рецензии в журналах. Зубы явно требуют ремонта. Дочке нездоровится. Жена грозит разводом. Лучший друг в тюрьме. Короче, все не так.
И вдруг заклинит, скажем, молнию на брюках. Или же, к примеру, раздражение на морде от бритья. И ты всерьез уверен — если бы не эта пакостная молния! Ах, если бы не эти отвратительные пятна! Жил бы я и радовался!.. Ладно…
Муся все кричит:
— Будь проклята Россия, эмиграция, Америка!..
— Откуда ты звонишь?
— Из дома.
— Заходи.
— Мне надо Левушку кормить. И Рафа должен появиться… Что я им скажу?! О Господи, ну что я им скажу?!..
И Муся снова зарыдала.
А дальнейший ход событий был таков. К шести явился Рафа. Он спросил:
— В чем дело?
Муся еле слышно выговорила:
— Лоло!
И Рафа сразу вышел, обронив единственное слово:
— Жди!
В шесть тридцать он был на Джамайке. Там, где брат его Рауль владел кар-сервисом «Зигзаг удачи». Молодой диспетчер сообщил, что брата нет. Что он поехал к своему дантисту. Будет завтра утром.
Рафаэль сказал:
— Как жаль.
Затем добавил:
— Встань-ка.
Молодой диспетчер с удивлением приподнял брови.
— Встань, — повысил голос Рафаэль.
И, оттолкнув диспетчера, склонился над мигающими лампочками пульта.
Микрофон в его руке напоминал фужер. Причем фужер с каким-то дьявольским, целительным напитком.
Медленно, отчетливо и внятно Рафа произнес:
— Внимание! Внимание! Внимание!
Затем он выждал паузу и начал:
— Братья!..
И через секунду:
— Слушайте меня! У микрофона Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес!..
В голосе его теперь звучали межпланетные космические ноты:
— Все, кто на трассе! Все, кто на трассе! Все, кто на трассе, с пассажиром или без. С хорошей выручкой или пустым карманом. С печалью в сердце или радостной улыбкой на лице… К вам обращаюсь я, друзья мои!..
Все шире разносился его голос над холмами. Разрывными пулями неслись в эфир слова:
— Исчез зеленый попугай! Ловите попугая! Отзывается на клички: Стари Джопа, Пос, Мьюдилло и Засранэс…
Рафаэль упорно и настойчиво твердил:
