Сергей Довлатов - Иностранка
«О чем поет заезжий гастролер, товарищ Разудалов? О трагедии еврейского народа? О томящейся в узилище Ирине Ратушинской? О загубленной большевиками экономике? А может, о карательной психиатрии?
Нет!
Слагает он другие гимны. О труде на благо родины. О пресловутой дружбе. О так называемой любви…
И дирижирует всем этим — комитет госбезопасности!
Зачем нам гастролер с Лубянки? Кто за всем этим стоит? Каким послужит целям заработанная им валюта?!.»
И тому подобное.
Статейка вызвала довольно много шума. Каждый день печатались все новые материалы. Целая дискуссия возникла. В ней участвовали самые значительные люди эмиграции.
Одни сурово требовали бойкотировать концерты. У других сквозила мысль — зачем? Кто хочет, пусть идет. Едим же мы советскую икру. Читаем ведь Распутина с Беловым.
Самым грозным оказался публицист Натан Зарецкий. У него была идея Разудалова похитить. Чтоб в дальнейшем обменять его на Сахарова или Ратушинскую.
Зарецкого поддерживали ястребы, которых оказалось большинство. Ходили слухи, что в концертный зал подложат бомбу. Что у входа будут якобы дежурить патрули. Что наиболее активных зрителей лишат восьмой программы и фудстемпов. Что организатора гастролей депортируют. И прочее.
Я позвонил Марусе:
— Ты идешь?
— Куда?
— На вечер Разудалова.
— Пойду. Назло всем этим чокнутым борцам за демократию. А ты?
— Я и в Союзе был к эстраде равнодушен.
Муся говорит:
— Подумаешь! Как будто ты из филармонии не вылезал…
Потом она рассказывала мне:
«Концерт прошел нормально. Хулиганов было трое или четверо. Зарецкий нес таинственный плакат — „Освободите Циммермана!“. На вопрос: „Кто этот самый Циммерман?“ — Зарецкий отвечал:
— Сидит за изнасилование.
— В Москве?
— Нет, в городской тюрьме под Хартфордом…
Из зала Разудалову кричали:
— Почему не эмигрируешь в Израиль?
Разудалов отвечал:
— Я, братцы, не еврей. За что, поверьте, дико извиняюсь…
Сам он постарел, рассказывала Муся. Однако голос у него пока довольно звонкий. Песенки все те же. Он любит ее. Она любит его. И оба любят русскую природу…
А потом ему вопросы задавали. И не только о политике. Один, к примеру, спрашивает:
— Есть ли жизнь на Марсе?
Бронька отвечает:
— Да навалом.
— Значит, есть и люди вроде нас?
— Конечно.
— А тогда чего они нам голову морочат? Вдруг опустится тарелка, шороху наделает — и поминай как звали… Почему они контактов избегают?
Бронька говорит:
— Да потому что шибко умные…
В конце он декламировал стихи, рассказывала Муся. Говорит, что собственные:
Ах, есть у Маши настроение —
Постигнуть машиностроение.
Ах, есть у Саши настроение —
Постигнуть Машино строение… [2]
Короче, говорила Муся, все прошло нормально. Хлопали, вопросы задавали… Скоро ли в России коммунизм построят?
Бронька отвечал:
— Не будем чересчур спешить. Давайте разберемся с тем, пардон, что есть…
Ну и так далее».
Маруся замолчала. Я спросил:
— Ты видела его? Встречалась с ним?
— Да, видела.
— И что?
— Да ничего. Так. Собственно, чего бы ты хотел?
Действительно, чего бы я хотел?..
Концерт закончился в двенадцать. Муся с Левой подошли к эстраде. Рафаэль повел себя на удивление корректно. Побежал за выпивкой.
Толпа не расходилась. Разудалов выходил на сцену, кланялся и, пятясь, удалялся.
Он устал. Лицо его тонуло в белой пене хризантем и гладиолусов.
А зрители все хлопали. И мало этого, кричали — бис!
Взволнованный певец утратил бдительность. Он спел — «Я пить желаю губ твоих нектар». Хоть эта песня и была запрещена цензурой как антисоветская. С формулировкой — «пошлость».
Муся не дослушала, протиснулась вперед. Над головой она держала сложенную вчетверо записку: «Хочешь меня видеть — позвони. Мария».
Дальше телефон и адрес.
Муся видела, как Разудалов подхватил записку на лету. Движение напоминало жест официанта, прячущего чаевые. Жаль только, лица Марусиного он не разглядел.
На этом выступление закончилось. Но Муся уже вышла с Левушкой под дождь. Увидела, что Рафаэль сидит в машине. Села рядом.
Рафа говорит:
— Я ждал тебя и чуть не плакал.
— Вот еще!
— Я думал, ты уедешь с этим русским.
— С кем же я оставлю попугая?!
— Он так замечательно поет.
— Лоло?
— Да не Лоло, а этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.
— Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них…
Тут появился Разудалов с оркестрантами. Их поджидало два автомобиля. Синий лимузин и голубой микроавтобус.
Разудалов выглядел смущенным, озабоченным. Марусе показалось — он кого-то ищет. Что-то отвечает невпопад своим поклонникам. А может быть, ребятам из посольства. Вдруг она даже подумала — не Жора ли сидит там за рулем микроавтобуса. Разумно ли бросаться ей при всех к советскому артисту? Да еще с ребенком. Незачем компрометировать его. Захочет — позвонит.
Маруся обратилась к сыну:
— Посмотри на этого задумчивого дяденьку с цветами. Знаешь, кто это такой?
Ответа не последовало.
Мальчик спал, уткнувшись в поясницу Рафаэля Чикориллио Гонзалеса.
— Поехали домой, — сказала Маруся.
Разудалов позвонил в час ночи из гостиницы. Сначала повторил раз двадцать: «Маша, Маша, Маша…» Лишь потом заговорил дрожащим тихим голосом. Не тем, что пел с эстрады:
— Нас предупредили… Есть такое соглашение, что всех невозвращенцев будут отправлять домой…
Маруся удивилась:
— Разве ты невозвращенец?
— Боже упаси! — перепугался Разудалов. — Я же член ЦК… Ну как ты?
— Как? Да все нормально. Левушка здоров…
Тут наступила маленькая пауза. Уже через секунду Разудалов говорил:
— Ах, Лева!.. Помню… Мальчик, сын… Конечно помню… Рыженький такой… Ну как он?
— Все нормально.
— В школу ходит?
— Да, конечно, ходит… В детский сад.
— Прекрасно. Ну а ты?
— Что я?
— Ты как?
— По-разному.
— Не вышла замуж?
— Нет.
— Родители здоровы?
— Это тебе лучше знать.
— Ах да, конечно… Вроде бы здоровы… Почему бы нет?.. Особенно папаша… Я их года полтора не видел…
— Я примерно столько же… А ты как?
— Я? Да ничего. Пою… Лауреат всего на свете… Язву приобрел…
— Зачем она тебе понадобилась?
— Как это?
— Да я шучу… Ты не женился?
— Нет уж. Узы Гименея, извини, не для меня. Тем более что всех интересует лишь моя сберкнижка… Кстати, что там с алиментами?
— Да ладно… Спохватился… Ты лучше скажи, мы встретимся?
И снова наступила пауза.
Проснулся Рафа. Деликатно поспешил в уборную.
А Разудалов все молчал. Затем уныло произнес:
— Я, в общем-то, не против… Знаешь что? Тут есть кафе в отеле «Рома». Называется «Мариас»…
— Это значит — «У Марии», «У Маруси».
— Потрясающее совпадение. Ты приезжай сюда к одиннадцати, завтра. Я тут сяду у окна. А вы пройдете мимо…
«Господи, — подумала Маруся, — лауреат, заслуженный артист, к тому же член всего на свете… Сына повидать боится. Это ж надо!»
— Ладно, — согласилась Муся, — я приеду.
— Угол Тридцать пятой и Седьмой. В одиннадцать.
— Договорились. Слушай…
— Ну?
— Я синий бант надену, чтобы ты меня узнал.
— Договорились… Что?.. Да я тебя отлично помню.
— Пошутить нельзя?..
— Учти, я тоже изменился.
— То есть?
— Зубы вставил…
Полдень в центре города. Горланящая пестрая толпа. Водовороты у дверей кафе и магазинов. Резкие гудки. Назойливые крики торгашей и зазывал. Дым от жаровен. Запах карамели…
Угол Тридцать пятой и Седьмой. Брезентовый навес. Распахнутые окна кафетерия при маленькой гостинице. Бумажные салфетки чуть трепещут на ветру.
За столиком — мужчина лет пятидесяти. Тщательно отглаженные брюки. Портсигар с изображением Кремля. Обшитая стеклярусом рубашка, купленная на Диленси. Низкие седеющие бакенбарды.
Он заказывает кофе. Нерешительно отодвигает в сторону меню. Валюту надо экономить.
Папиросы у него советские.
К мужчине приближается девица в униформе:
— Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.
— Не понимаю.
— Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете — «траву»!
Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. При том, что окружающие курят.
И мужчина не задумываясь тушит папиросу.
Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана — двигатель прогресса!
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
