Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
Джонатан сидит неподвижно. Липкий пот течет по спине. Джонатан сразу понимает, что это значит: даже не его слово против ее слова. Магнитофонная запись. Улика. И она там говорит «я не хочу» и просит перестать. Почему он не остановился? Зачем ему сдалась эта девчонка? Ну да, он был пьян, он зачем-то нюхнул кокса, но ни один суд, о Боже, ни один суд не примет это в качестве смягчающего.
– Но ты же кончила, – говорит Джонатан, – ты возбудилась. Мне казалось, у нас была такая игра.
– Я возбудилась и кончила, – кивает Моник. – Или сделала вид, что кончила, какая разница? Понимаете, мое тело, возможно, получило удовольствие, но я, как человек и как женщина, чувствую себя изнасилованной.
О Боже. Статья в «Нью-Йорк Таймс». Демонстрации феминисток у офиса «Эй. Эм. Пайер» и на Парк-авеню. Как минимум – конец карьеры. Человеку, который заманил к себе в дом девушку двадцати лет и изнасиловал, никто никогда не доверит деньги. Даже если он лучший трейдер на свете.
Господи, молится Джонатан, сделай так, чтобы это рассосалось. Как-то само исчезло. И тогда – я остановлюсь. Я помирюсь с Нормой. Я стану другим человеком. Я перестану рваться вперед как в последнюю атаку.
– Я верю, мистер Краммер, что вы хороший человек. Я даже верю, что вы не понимали, что делаете. Может, вы нанюхались кокаина, может, вам показалось, что я хочу секса… я понятия не имею, почему это случилось, мне нет до этого дела! Я не хочу понимать, почему вы так со мной поступили!
Голос Моник срывается. По-моему, она все-таки кончила по-настоящему, думает Джонатан, но эта мысль – как тень от облака, скользящая по равнине. А сама равнина, словно саваном, укрыта снегом, и от нее веет ледяным холодом, животным ужасом.
Господи, молит Джонатан, сделай, чтобы все обошлось. Пусть она только не идет в полицию. Я изменюсь, честное слово – изменюсь. Я женюсь на Норме, у нас будут дети. Моя дочка будет ходить в «Толливер». Каждое утро я стану за руку водить ее до автобуса. Только, пожалуйста, пусть сейчас все обойдется.
– Я не знаю, что мне делать, мистер Краммер, – говорит Моник, и Джонатан видит, что она вот-вот заплачет. – Я прекрасно понимаю, что будет, если я пойду в полицию. Я не хочу сажать вас в тюрьму. Но сделать вид, что это была такая игра, я тоже не могу.
Она не хочет идти в полицию, думает Джонатан, спасибо тебе, Господи. И отдельное спасибо, что это – изнасилование, а не инсайдерский трейдинг.
– Моник, – говорит он, – я чувствую себя просто чудовищно. Я ужасно перед вами виноват. Мне кажется, тут не может быть никаких оправданий. Но, возможно, вместе мы сможем придумать какой-нибудь вариант… я не знаю… компенсации, что ли? Искупления?
Они сидят друг напротив друга: тридцатилетний мужчина в шерстяном однобортном костюме за тысячу восемьсот долларов и совсем молодая девушка в дешевом красном пиджачке. Ее рыжие волосы – как сияние вокруг головы. А над ними часы на стене кафе показывают без трех минут двенадцать. И тонкая длинная стрелка отсчитывает свои секунды.
* * *Он протягивает руку и берет с тумбочки очки. Из темно-золотого пятна, мерцающего в ложбине между подушками, проступают знакомые дневные черты: рыжие волосы, припухшие губы, румянец на скулах, распахнутые глаза. Взгляд скользит ниже, туда, где дыхание колышет тонкие ключицы, где темнеют ареолы на полусонных усталых грудях.
Она натягивает простыню, дремотным, полуобморочным движением поправляет медный локон, прилипший ко лбу, и просит:
– Расскажи мне что-нибудь.
Рука нащупывает пачку сигарет, огонек зажигалки дважды повторяется в стеклах очков, блеклый дым вливается в сумрак спальни.
– Что тебе рассказать?
– Ну, расскажи о себе.
– Ой, нет, – мужчина морщится, – лучше какую-нибудь историю.
– О любви?
– Как получится, – отвечает он, – может, и о любви.
Женщина улыбается и закрывает глаза. Серый пепел падает на простыню, но мужчина не замечает.
– Ну хорошо, – говорит он, – только с чего же начать, какими словами?..
25
1980 год
Вечное возвращение
За свою жизнь я много раз прощался, прощался навсегда. Я знаю горький дух прощания, вкус его слов.
В английском farewell – пожелание хорошего путешествия, дальней дороги, бесконечного водного пути к Гринленду, к заморским колониям, над которыми никогда не заходит солнце.
Французское Adieu! и испанское Adiós! – напоминание о Боге, о том, что встреча с Ним неизбежна. Вероятно, эта неизбежность призвана уравновесить невозможность встречи тех, кто прощается, а может – выступить залогом встречи в далеких небесных садах.
И только в русском Прощай! скрыт призыв. Прощай! – означает «прости меня, прости всех нас, потому что мы больше не увидимся!»
За свою жизнь я много раз убеждался, что слова врут. Врут слова любви, слова веры, даже слова ненависти. И слова прощания – тоже врут.
Много раз я прощался навек – и почти всегда возвращался.
В парижском турагентстве мне забронировали номер в «Метрополе». Сказали: очень хороший отель, еще довоенный. Я кивнул, не то соглашаясь с выбором, не то подтверждая: да, в самом деле, еще довоенный, я знаю.
До войны мне не довелось побывать в Барселоне, только Мари за год до нашей встречи, в 1934-м, примчалась сюда во время волнений, которые гордо называла революцией, – но вряд ли она рассматривала декор нового отеля.
Спустя три года, когда я, усталый и голодный, ввалился в фойе, «Метрополь» выглядел уже изрядно потрепанным – как, впрочем, и весь город. Часть церквей на Рамбле были разрушены анархистами, фасады испещрены оспинами и шрамами случайных пуль, памятью многочисленных уличных боев. Тогда я еще не знал, что на войне пули чаще попадают в стены, деревья или землю, а не в теплое тело врага, – и не знал, что серьезные артобстрелы еще только ожидают Барселону.
Если бы я любил цифры, как люблю слова, я бы мог посчитать, сколько лет, месяцев и дней отделяют идущего в сопровождении носильщика бодрого старика от голодного и измученного юноши, едва не падавшего от усталости после двух суток в прокопченном, набитом людьми вагоне.
Тогда был июнь тридцать седьмого – значит, прошло сорок три с лишним года.
Большую часть этих лет я был уверен, что уже никогда не увижу Барселону.
Первый опыт прощания преподала мне мать. Сжимая мое плечо худой рукой, она указала за корму, туда, где исчезала в морской бесконечности узкая полоска крымского берега:
– Запоминай, сынок, запоминай! Сейчас ты последний раз видишь Россию!
