Александр Терехов - Каменный мост
Не успел поднять руки – Алена стерегла через дорогу у застекленной жизни салона красоты: вот же машина, я жду тебя. Я оглянулся на окна конторы – света нет, ключи сдал, уже некуда, прожил и, шатаясь от усталости, потащился к ней, чтобы спросить:
– А разве ты остаешься?
– Что? – Она не расслышала: проезжающий автомобильный шум, спешка собственных заготовленных фраз, хлопок шампанского должен успеть к курантам, – с окончательной клейкостью обхватила меня. – Не жалей, что дело закрыто. Мы будем с тобой жить на острове. И нам никто не будет нужен. Я тебя люблю, – и оставила место: скажи.
Арестантом я покидал пожитки в багажник, мучаясь, что от поваленной сосны свернул не туда и придется вернуться и двинуть левее, оставив солнце по правую руку и где-то оставив ее, поднялся в салон красоты и двигался неостановимо до стойки – до чудовищной жопы с выкрашенной в смолу челкой:
– А что это за хмырь возле вас стоял?
– Это наш стилист. Он занимается моей головой.
– А кто занимается всем остальным? Может быть, я займусь?
Она повозилась, почиркала и протянула клочок бумаги, словно чек. Номер телефона и имя – Татьяна. Несколько извилин, пройденных шариковым стержнем для вызова счастья из леса.
Вышли «покурить», и под вывеской я ее потискал.
– Не надо трогать меня… так. Ты же сможешь сегодня же ко мне приехать. Я никогда ничем не болела.
Почему не смогу? Она пошла отпрашиваться, я смотрел в небесную серую реку, тянущуюся меж крыш, отдувал снежинки и думал: купить презерватив. В первый раз не отсосет. Ненавижу резину. Эти вопли: а есть ли у тебя что-нибудь для защиты?! Заготовленное под подушкой. Фольгу на зубах. Проверки: не слетел? В меня ничего не попало? Ты выбросил его? Наступают холода, обернись… я легко и трудно обернулся на ждущую машину, сквозь лобовое стекло, во вздрагивания или поблескивающий взгляд, умещающий смерть, и удивился – пустоте; уехала, никто не ждал, лопнуло; другой парковался, повинуясь манящей ласке грязных парковочных лап желтой безрукавки с алой бляхой на груди.
* * *Лил дождь, зимний ледяной дождь – по голове, на макушку, не давая посматривать вверх, да там и некуда смотреть: над старыми двухэтажными стенами, над котлованами турецких строителей, над сколоченными из досок тротуарами такая ж грязь, что и под ногами. После мучительных сидений в дневных пробках Садового кольца и переползаний переулками и Бульварным в начале пятого я не быстро и не медленно шел правой стороной Большого Козихинского, отмечая номера домов на левой стороне. Совет ветеранов живет в доме двадцать три без телефона, впустую съездил прошлый раз – принимают только по средам, с трех до пяти.
В богатом доме сидят. Я потомился у запертого железом подъезда. Замок щелкнул. У местной жительницы, ведущей под дождь ребенка, лицо исказила мука: кого впускает?
Совет ветеранов заседал по-школьному: за учительским столом наставительно сидел дед с армейски зачесанной вверх и назад седой шевелюрой. По двое за столами-партами устроились пожилые женщины, не сняв курток, шапок, платков и пальто. Я смотрел только на лица, не запоминая, они смотрели на меня – главное событие недели. Одна старушка возбужденно рассмеялась с интонацией: «Помните, я вам про него рассказывала? Сейчас сами все увидите!», – чем-то я радовал ее.
– Я разыскиваю тех, кто знал Софью Александровну Топольскую, 1882 года рождения. Ермолаевский переулок, дом 8, квартира 13. Она умерла в начале шестидесятых.
– А чем это она так знаменита?
– Ничем. Работала машинисткой в «Вечерней Москве».
– Я живу в доме восемнадцать. Только не в этом подъезде, – женщина с больным лицом, дремавшая за последней партой, встрепенулась, но говорила так, словно продолжала спать. – Я даже ее помню. Немного (я напрягся). Она была блондинкой. И женой Алейникова. (Женщину семидесяти лет трудно назвать блондинкой. Она лет сорок была в разводе с человеком по фамилии Флам.) Потом она получила отдельную квартиру и уехала за Речной вокзал, в Химки. Только мне кажется, жила она не в тринадцатой квартире. И не в нашем доме. В нашем доме с самого начала живет Галина Петровна Потапова (сколько ни встречал Галин, каждая – тварь). Запишите телефон.
У дверей паспортного стола (дом 9, строение 1) я сперва позвонил в бывшую квартиру Топольской, по адресной базе милиции там сиял некто Овсянкин.
– Ольга Вознесенская? Никогда. Я переехал в восьмидесятом году. И знаю того, кто жил до меня. Он уже умер. Ничем не помогу. – С подозрением быстро отключился.
Телефон старожилки Потаповой взял сын:
– А вы кто? И что? Ну?
– Что – ну?
– Она не будет с вами говорить!
Убить, своими руками. Как и авторов пособий «Возлюби свою боль», «Как научиться ближнего своего видеть насквозь». Булку б с изюмом, я – в паспортный стол, предвкушая: а вам зачем? а вы родственник? – погонят, продолжив шепотки с пришедшими продлевать регистрацию кавказцами. Дать тысячу. Лучше пятьсот.
Паспортистка стояла за стеклянной стеной, у вырезанного хомутом окошка. Непривычно. В прочих паспортных столах заходишь и подсаживаешься к столу. Немного народу. У окошка образованные супруги уточняли: какого цвета азербайджанский паспорт? За мной заняла выцветающая девушка с волчьими челюстями, оттяпывает квартиру у подонка мужа, будет нетерпеливо прислушиваться и морщиться. Я разглядывал паспортистку: доброе круглое лицо, очки. Все время улыбается. Попроситься в кабинет? Испугается.
Она взглянула на меня. Я помолчал и улыбнулся, и она. Я показал серую фотографию на толстой бумаге:
– Ищу могилу этой женщины на Ваганьково. Рядом с ней мою бабушку похоронили. Не могу найти. Вы не посмотрите в домовой книге год смерти, с кем прописана, Ермолаевский переулок, восемнадцатый дом? – из-под фотографии на стол паспортистки спланировали пять сотен.
Паспортистка отошла листать. Сейчас скажет: умерла в 1962 году, а проживала с внучкой и ее мужем – таким-то… Первый свидетель – установлен. Я оглянулся на злобную девушку, та поправила капюшон дубленки и взглядом дала понять, что знает мне цену – дерьмо.
Палец паспортистки со скромным маникюром прополз вниз по фиолетово-чернильным водорослям фамилий-имен-отчеств:
– Вам не повезло. Топольская уехала от нас в добром здравии в 1956 году. Когда дом встал на реконструкцию. Проживала одна, в коммуналке. Убыла на 7-ю Парковую, 43-а.
Заново: совет ветеранов, паспортный стол… Сожранный кусок жизни.
– А люди? Те, что жили с ней коммуналке. Убыли куда?
– Тоже пожилые. Второго года рождения. Умерли давно, жили одни, – паспортистка перестала улыбаться, и глаз ее коснулась тень. – А зачем они вам?
