Захар Прилепин - Обитель
Камера слушала Артёма, как будто он был неистребимым злом, наподобие замурованного в стену радио.
— Хотя звучит всё равно глупо и напыщенно, как не знаю что, — медленно цедил Артём, в который раз сладостно потягиваясь и разминая сильными руками виски. — Во-первых, «приговор приведён». Куда он приведён? С чего бы это? Где в этих словах умещается, например, товарищ Горшков? Затем ещё нелепей: «…приведён в исполнение». Исполнение — это что? Лавка? Ресторация? Театральный зал? Зачем туда приводить приговор? Будут ли там кормить? После какого звонка пустят в залу? После третьего или сразу после первого? Что там за исполнение предстоит? Понравится ли тому же Горшкову это исполнение? Оценит ли он его? Может быть, он лишён музыкального вкуса и ничего не поймёт? Уйдёт недовольный? Напишет жалобу?
— Гангрена, и тебя тоже застрелят, — сдавленным голосом пообещал Горшков сверху.
Артём взял себя за мочку уха двумя пальцами и держал: отчего-то голова так работала лучше и злость не остывала.
— А маменьке Санникова я передам, что он умер, как подобает, — как ни в чём не бывало продолжал Артём. — Санников! Слышишь? Скажу: ты пел Интернационал перед расстрелом. А потом ещё несколько песен… Расстрел был длинный, неспешный, торжественный. Речи говорили, отдавали честь, разливали кипяток. «Про колокольчик однозвучный, мамочка, Санников тоже спел: про колокольчик — это была его любимая…» С песней на устах, в общем, встретил свою пулю… С первого раза не убили, пришлось, значит, достреливать. Потом ещё штыком в живот — ать! Это чтоб наверняка. Красиво умер.
Санников придерживал себя за челюсти, словно боялся, что его вырвет чем-то жизненно важным.
— Да что же вы… — не выдержал даже Моисей Соломонович и, поднявшись, встал посреди камеры, так чтоб закрыть собой Санникова. — Что же вы, Артём, такое? А — сердце?..
Он действительно был растерян и расстроен.
— Ну-ка, брысь! — не на шутку обозлившись, скомандовал Артём и сделал такое движение, словно собирался Моисея Соломоновича ударить ногой. Тот сгинул.
…Когда открывали дверь — умолкли все, даже Артём. Санников перестал рыдать, лишь губы дрожали.
Все уже выучили, сколько должно быть звуков: ключ, два проворота, скрип — и дверь распахивается.
Если несут кипяток или баланду — два надзирателя. Если уводят кого-то, тогда три — старший и двое конвойных. Если уводят нескольких — по голосам слышно, что в коридоре стоит целое отделение красноармейцев, встречает.
На этот раз в проёме дверей появились двое с ведром: все выдохнули, и тут же побежавшее у всякого сердце вновь стало — следом образовались ещё трое, у старшего бумага в руке.
— Внимание! Встать! Горшков кто?
Горшков стоял с кружкой ближе всех ко входу.
— Кто, спрашиваю? — повторил старший, глядя мимо Горшкова, застывшего перед ним.
— А кипятку? — сдавленно спросил Горшков.
— Ты? — догадался старший конвоя. — На выход. Не надо тебе кипятку.
Горшков вернулся к привинченному столику и чрезмерно ровным движением поставил пустую кружку. Раздался слабый стук железа о дерево.
Обернувшись, Горшков громко произнёс:
— Да, мы про всех знаем. Курилко, Гашидзе, Кучерава — жулики и подонки. Ткачук — проштрафившийся чекист, остался после срока вольнонаёмным, садист и тоже подонок. А я? Я — большевик, коммунист, член партии с 1918 года, я воевал — как смеют меня? Отведите меня к Ногтеву, я вам приказываю. Немедленно!
Наверное, ему нужны были свидетели для этой речи: он решил, что со свидетелями прозвучит убедительнее.
— Есть, — с ухмылкой сказал старший и махнул прокуренным пальцем у козырька.
Горшков, ничего не соображая, кивнул головой и вышел.
С минуту все недвижно стояли: а вдруг вернутся ещё за кем-то.
У Артёма всё ликовало и бесилось внутри.
Едва ли он чувствовал сейчас что-то тяжёлое и мстительное: напротив, он был преисполнен лёгкости и радости.
Он взял чью-то оставшуюся после ухода вчерашних смертников кружку, отправился за кипятком — ему сразу уступили место у ведра.
Чуть-чуть отпив и не оглядываясь, Артём спросил с приторной заботой:
— Санников! Видишь, как быстро пошла работа? Наган для тебя уже чистят. Давай-ка я тебя как следует обмою. А то кто там тебя будет обмывать: так грязного, в соплях и спихнут в ров. Дело ли?
Бросив кружку прямо в ведро, Артём прошёл к нарам Санникова.
Санников вжался в стену. Не найдя ни слова для ответа, оскалил зубы и стал похож на животное.
— О, — сказал Артём, глядя звонарю в рот, — какие хорошие зубы. А завтра будет полный рот земли.
Хоть и спал Санников в одной рубахе, а пахло от него всё равно резко и остро: как будто спрятал гнилое яйцо в брюках или за щекой.
Вдруг он взбрыкнул — Артём даже не понял поначалу смысла движения: оказывается, это убожество так вставало.
Спрыгнув с нар, Санников бросился к дверям, крича и взывая о помощи.
Артём, несмотря на то что всё происходило суматошно и бешено, успел подумать с весёлой злобой: «…Нашёл у кого искать защиты!»
По дороге Санников уронил ведро, на пол пролился недопитый кипяток.
По полу, попадая в воду, пробежала крыса. За ней остался мокрый след.
На шум никто не явился.
Санников выл у дверей, как бездомный и брошенный. Спина его тряслась.
* * *Чекистских соседей по камере Артём теперь обзывал «трупами». Доброе утро, трупы. Труп, отойди с пути. Труп, слезай с параши, сколько можно. Труп, не стой у окошка, перед смертью не надышишься. И солнышко мне загораживаешь.
Всё следующее утро Артём ходил по камере и то мерно, то в дребезжащий раздрызг стучал тарелкой о тарелку — после всех уведённых под размах оставалась посуда, — при этом мыча что-то тягостное, как бы провожая Санникова в последний путь.
Первым снова не выдержал Моисей Соломонович, взмолившийся:
— Артём, прекратите, я умоляю.
— Замолкни, — коротко ответил Артём.
Подумав, пояснил:
— Меня ребята просили провести панихиду по-челове-чески.
Некоторое время Моисей Соломонович молчал, зажмурившись, отчего брови его стали ещё гуще, а очки сползли на самый кончик пористого, всегда как бы намасленного носа.
Потом спросил:
— Какие ребята?
— Афанас, например, просил, — ответил Артём, на секунду прервав протяжный «дон-дон», которому подыгрывал на тарелках.
Моисей Соломонович, кажется, ничего не понял и только несколько раз посмотрел на Артёма — сначала поверх очков, потом без очков, потом в очках.
Санников лежал лицом к стене, поджав ноги, обняв голову руками — словно уже подох.
