Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Грех, Нина! Бог накажет! — пугает бабушка. — Последнюю просьбу матери не хочешь исполнить!
— Последнюю просьбу! Последнюю придурь… Замолчи и оставь меня в покое! Все! Не желаю больше этого слышать.
— Нинусенька, ты не учитываешь того факта, — папа подымается и надевает пиджак, — что для застарелой алкоголички, коей безусловно является моя обожаемая теща, долгое воздержание от вина невыносимо и даже опасно. Может привести к нарушению душевного равновесия и физиологическим расстройствам.
— Да, — мама поджимает губы, — чья бы корова мычала, а чья бы и помолчала…
— Не извольте беспокоиться, Елизавета Францевна, — обещает папа, обматывая шею шарфом, — я принесу вам бутыль превосходнейшего французского вина. Какой сорт вы предпочитаете?
— Люнель! — говорит бабушка. — Или кабарне.
— Ладно, иди уже, отправляйся! — бурчит мама. — Иной раз не знаешь, ей-богу, есть ли тут хоть один нормальный человек… Одни сплошные бзики…
— Если напечатают хотя бы в таком виде… — папа надевает пальто, но не уходит, а все стоит у вешалки, — появится реальная надежда на отдельное издание. В книге можно будет восстановить первоначальный вариант.
— Что ж, может, ты и прав… — вздыхает мама. — С богатым не судись, а с сильным не дерись. Как говорится, не нашим хотеньем, а Божьим изволеньем… Но все равно, как ни крути, обидно. Шутка ли — двести страниц! Псу под хвост…
Мы с Икой моем стаканы — помогаем Александре Филипповне, Икиной матери. Она торгует на Бегах водкой в разлив. Водочный киоск стоит на краю ипподрома. Крана в киоске нет, воду приходится таскать из здания Бегов. Пока Ика таскает воду, я мою в тазу стаканы.
— Ты, дочка, это… того — не доливаешь, — жалуется какой-то мужичок.
— Не бреши, дядя, не бреши зря! — отвечает Александра Филипповна. — Где — не доливаю? Вона она — мензурка, не веришь, справься. Перелей, перелей, смеряй, не стесняйся! Напраслину-то чего вещать? Али мы не люди?
Мужичок вздыхает, но переливать водку в мензурку не хочет. Пьет, крякает и отходит.
— Не хватило, вишь… — бурчит тетя Шура ему в след. — Забоялся каплю свою упустить…
Он, конечно, не прав — Александра Филипповна всем всегда наливает полную меру. Только не всем из одной и той же бутылки. Початых бутылок у нее три — одна для свежих покупателей (совсем еще трезвых) с настоящей водкой, вторая для повторных с разбавленной, а третья с обыкновенной водой («с одним запахом») для тех, кому уже все равно, что пить — что водку, что воду.
— Им и грех-то наливать! — рассуждает тетя Шура. — И так уж, сердечные, до земли покачиваются. А еще домой, гляди, ехать!.. Жены-то заждались небось…
У окошечка собирается целая очередь.
— Стаканы, девки, давайте! — поторапливает Александра Филипповна. — А то вона — людей задерживаете!
— Шурочка! Моя распрекрасная! Дивная моя Шурочка! Сто грамм! В долг! Только до завтра! — упрашивает мужчина.
Ой, я его знаю! Это Подшивалин, он приходит иногда к Николаю Петровичу. Тоже Николай — Николай Нефедьев, Николай Стоянов и Николай Подшивалин.
— Подшивалин! — хмыкает Ика. — Подшили и в стол положили. Я его часто вижу — вечно тут ошивается, на Бегах.
Подшивалин редактор, только не настоящей газеты, а многотиражки.
— В долг! Ишь чего захотели, Николай Семеныч! — ехидничает Александра Филипповна. — Уж не обессудьте — в долг не даем. Сами по миру пойдем, если станем в долг давать. Вы человек культурный, должны понимать.
— Драгоценнейшая! Один только раз… В виде исключения. До завтра и ничего более!
— А я завтра и не работаю.
— Как?! — удивляется Подшивалин.
— Как! Отдыхаю — к вашему сведенью — вот как!
— Неужели? Шурочка! Правильно ли я понял? Вы не работаете, стало быть, свободны. Так давайте назначим свидание! Я буду вас ожидать с цветами.
— Очень даже замечательно! Вы с цветами, а я с мужем и с дитями.
— Как?! У этой прелестной женщины есть муж? И еще дети? О нет! Невозможно, невероятно! Я потрясен…
— Ладно, потрясен! — бурчит тетя Шура, отворачиваясь от окошка. — Топай давай отсюда, не задерживай народ…
— Ты английский сделала? — спрашивает Ика.
— Сделала.
— А я не успела. Дашь списать?
— Разумеется.
— А тебе сны снятся?
— Снятся. Иногда…
— А мне часто. И все страшные. Сегодня мужик снился — небритый такой, дикий… Вроде этих, что тут ошиваются. Подшивалины…
— Подшивалин не страшный, — говорю я. — Он просто олух царя небесного.
— А мне страшные снятся.
— Ой, а мне про Нину Константиновну сегодня приснилось! — вспоминаю я. — Как будто у нее несчастье какое-то… Кто-то обманул ее… Или обидел. Мне так жалко ее было… И как будто я бегаю, бегаю, ищу ее, а ее нигде нет… Я так плакала во сне… И проснулась — не нашла ее…
— Девки, живее, стаканы давайте! — торопит тетя Шура.
— А я иногда даже не сплю от страха, — говорит Ика. — В последнее время часто. Сяду и сижу на кровати… И в зеркало смотрю. У нас, знаешь, гардероб как раз против моей кровати… И зеркало в нем. Ночью так страшно смотреть — как будто это и не я вовсе…
— Так не смотри!
— Не могу, чтобы не смотреть…
— Девки, стаканы! Наливать не во что!
— Ты хотела бы кем-нибудь быть? — спрашивает Ика.
— Как это — быть? Кем?..
— Кем-нибудь… Чтобы не человеком.
— Не знаю… Может быть… Собакой… Чтобы вместе с Альмой жить. На воле… В стае… Как я хочу ее увидеть!.. Ты даже не представляешь, как я хочу ее увидеть…
— А я бы цветком хотела.
— Цветком? Почему?
— А что? Цветком хорошо… Цветок не чувствует… И потом, человек для себя живет: тащит, тащит, со всеми ругается, сквалыжничает, скандалит. Одно из двух: или скандалит, или клянчит, выпрашивает. Я вот тоже — у матери шапку выпрашиваю.
— Зачем тебе шапка? У тебя есть шапка.
— То-то и дело, что незачем, а выпрашиваю. Новую хочу, вязаную. Знаешь, сейчас носят такие — в полосочку. У нас одна продает. Ей из деревни привозят, а она продает. Я синюю хочу. Вчера даже ревела из-за этой шапки разнесчастной. Нашла из-за чего реветь, правда? А цветок… он ничего не просит. Из себя живет: отдает красоту свою… И запах… Я, бывает, как приеду в деревню, выйду на луг, вдохну дух цветочный и чувствую — умру сейчас… Так прекрасно, аж душу ломит… Будто в раю. Ты в Бога веришь?
— Нет.
— А я верю…
— Стаканы давайте, девки! — сердится тетя Шура. — Будет вам языками чесать!
— Если ты станешь цветком, так, наверно, золотым шаром! — смеюсь я. — Или астрой…
