Перья - Беэр Хаим

Я тихо вышел из дома и, вернувшись пару часов спустя, увидел ее пустую кровать. Мать обнаружилась на кухне — бессильно опершись о раковину, она держала в руке спичечный коробок.

— Не сердись на меня, не сердись, я не устроила пожар, — шептала она, пока я нес ее на руках и укладывал в постель. Ладони ее рук были в саже, зубы стучали. Отпаивая ее чаем, я непрерывно спрашивал:

— Зачем, мама, зачем? — Но она ничего не отвечала.

В комнате вокруг швейной машинки, выдвижные ящики которой были опустошены, громоздились набитые всякой всячиной наволочки и полиэтиленовые пакеты. В мое отсутствие мать успела побросать в них нитяные катушки, иголки, клубки пряжи, выкройки, номера журнала «Бурда», вязальные спицы, фотографии, газетные вырезки. Мраморная столешница на кухне была усыпана десятками разрезанных пополам свечей, а в раковине аккуратно завернутые в газету и как будто приготовленные к тому, чтобы выбросить их на помойку, лежали парик, корсет, старый чайник, расчески, рожок для обуви, поднос для лекарств и новый халат. Повсюду были разбросаны горелые спички и обгоревшие по краям куски газетной бумаги, в воздухе витали хлопья сажи.

Я взялся было за наведение порядка, но мать напрягла последние силы, приподняла руку над одеялом и велела мне прекратить уборку.

Вечером того дня она потеряла сознание, а через четыре месяца в жаркий летний полдень я увидел ее в последний раз. На заднем дворе больницы «Зив» реб Мотес, ставший со смертью Риклина старшиной погребального братства, легонько подтолкнул меня к входу в помещение, где совершалось омовение покойников. Его пол был залит водой, сразу же превратившейся в грязь под ногами вошедших. В одном из углов освещавшегося голой лампочкой пространства были свалены на пол мятые больничные простыни, рядом стояли большие жестяные бидоны — вроде тех, что использовались прежде разносчиками молока. В центре помещения, у водосборного отверстия в полу, на столе из нержавеющей стали лежала облаченная в саван мать. Вокруг ее тела горели свечи.

У стола, скрестив руки на выступающих животах, стояли две женщины, одна — низкорослая, другая — высокая и ширококостная. Их вид располагал к мысли о том, что они принадлежат к Старому ишуву, и, когда я встал у изголовья стального стола, высокая тут же сказала мне, что таков в этом мире путь всякой плоти и что мать станет доброй просительницей за меня и моих домочадцев, если я постараюсь отныне быть хорошим евреем.

Низкорослая прервала свою напарницу. В детстве они вместе с матерью обучались молитве у жившей в Батей Найтин [145] ребецн Элиах, и теперь ей было горько узнать, какие страдания мать претерпела в последний период своей жизни.

— Сколь многих уносит это проклятие, — добавила омывальщица, не желая произносить название болезни. Сняв с полки склянку с песком, она велела мне вымыть руки, а затем быстро и точно исполнить ее указания.

Она приподняла край ткани, прикрывавший лицо и затылок покойной. Свои последние недели мать провела, лежа без движения на койке в санатории в Петах-Тикве, и все это время ее рот оставался открытым. Теперь он был заполнен ватой, и могло показаться, что в вату закутан маленький этрог [146], вложенный зачем-то ей в рот. Кожа у нее на лице еще больше посерела, но в остальном ее вид не изменился. Низкорослая омывальщица велела мне посыпать песок в глаза матери и сразу же закрыть их. Едва я сделал это, она прижала мою ладонь к холодному мертвому лицу, и я эхом повторил вслед за ней, слово в слово:

— Ибо прах ты, и в прах вернешься. А Йосеф возложит руку свою на твои глаза [147].

Вслед за тем омывальщицы снова закрыли голову матери краем савана и поторопили меня к выходу во двор.

Реб Мотес дожидался меня на пороге прохладного помещения морга. Надрезав острым ножом ворот моей рубашки, он сказал, что я сам должен порвать ее дальше «до сердца». Звук разрываемой ткани нарушил царившую тишину, и, когда он затих, мамины подруги дали волю слезам. Заѓава Каганер сказала, что мать была ее личной Стеной Плача, и теперь, когда эта стена разрушена, она осталась совсем одинокой.

Узкий неровный двор был полон народу, многие теснились у его высокой каменной стены, защищавшей от палящего солнца. В тени перуанского перца, росшего по ту сторону стены, но перебросившего свои верхние ветви во двор морга, на табуретке сидела худая женщина, рядом с которой стоял молодой человек. Они не были мне знакомы, и я заключил, что им приходится дожидаться следующих похорон, поскольку они пришли слишком рано, но женщина, заметив разорванный ворот моей рубашки, спросила меня, прихожусь ли я сыном покойной. Получив утвердительный ответ, она сказала, что мы никогда не встречались и что имени ее я не знаю, но с моей матерью она была хорошо знакома. Молодой человек, оказавшийся ее сыном, протянул мне руку и представился именем Йеруэль.

— Йеруэль Барзель? — уточнил я, и тощая женщина, поправлявшая в эту минуту свою косынку, невольно отпрянула назад. Оказалось, все эти годы она была уверена в том, что их фамилия никому не известна в нашей семье.

И не так уж она была далека от истины. Кроме редкого имени ее сына, случайно открывшегося мне в один из тех дней, которые мать провела у постели своей умиравшей подруги Аѓувы Харис, я не знал о них ничего.

Однажды, играя в одиночестве дома, я залез в платяной шкаф, и там, под ровной стопкой сложенных простыней, обнаружил спрятанный конверт, в котором хранилась фотография мальчика шести-семи лет. В берете, со школьным ранцем за плечами, мальчик стоял у высокой лестницы, поставив одну ногу на ее нижнюю ступеньку. Слегка наклонившись к снимавшему его фотографу, он приветливо махал ему рукой. На обороте фотографии неуверенной детской рукой была выведена надпись печатными буквами: «Моей дорогой тете, от меня. Йеруэль Барзель, первый класс».

Вечером мать вернулась от своей ближайшей подруги с пылающим лицом. Она долго мыла руки теплой водой с лизолом, сменила одежду и затем, ни к кому не обращаясь (отец еще не вернулся из лавки), проговорила, что лишь теперь поняла, как прав был Тургенев, подметивший, что старая штука смерть, а каждому внове [148].

Поздними вечерами, когда мы с отцом уже засыпали, мать подолгу простаивала у косяка ведущей в спальню двери с книгой «Отцы и дети», взятой ею в библиотеке «Бней Брит». Теперь она устало спросила меня, где я был во второй половине дня, съел ли миндальное печенье и выпил ли стакан молока, специально оставленный для меня в ящике со льдом. Я утвердительно кивнул, продолжая листать тетрадку с уроками по ѓалахе, из которой к завтрашнему экзамену мне было нужно выучить все относящееся к законам почитания родителей. Выждав какое-то время, я достал фотографию мальчика в берете и спросил мать, кто такой Йеруэль Барзель.

Мать замерла на мгновение, затем выхватила снимок у меня из руки и сказала ровным, сдержанным тоном, что ученику средней школы религиозного направления «Мизрахи» надлежит уважать известный запрет рабейну Гершома и понимать, что любой человек имеет право на то, чтобы без его дозволения никто не копался в его личных бумагах [149]. «Любой человек» подразумевает так же и мать, подчеркнула она.

С тех пор я никогда не произносил имени Йеруэля Барзеля, хотя иной раз, когда мать стелила чистое белье, мне доводилось о нем вспоминать и задумываться над тем, почему мать решила скрыть от меня факт его существования.

Бросив короткий взгляд на дверь морга, худая женщина сказала, что теперь она свободна от данного моей матери обещания никому не рассказывать о том, что ее сын был назван в память моего умершего в младенчестве брата.