Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.
«А нельзя нам сходить на фильм в “Анненхофе”?» [41] — спросил Феликс. «М-м-м», — откликнулся Цвайгль. Он не мог до конца разжать челюсти. Он вспомнил женщину из массажного видеоролика, который смотрел накануне вечером, но и ее облик, и выражение лица сейчас представлялись ему устрашающими. У нее были черные волосы с легким синим отливом. Какой жуткий оттенок. Вдохнуть — выдохнуть, вдохнуть — выдохнуть, нельзя останавливаться, тогда он, может быть, как-нибудь продержится. «Посмотрим», — наконец выдавил он из себя. «Но он начинается… что, через сорок минут?» — недоверчиво спросил Феликс у своих наручных часов. Он на сто процентов разыграл эту сценку, обдумав ее заранее. «М-м-м, ну тогда попозже», — предложил Цвайгль. Феликс еще раз попробовал было встать из-за стола, за которым они только что съели завтрак. Однако его отец быстрым, на сей раз более решительным, но зато и более дружеским жестом велел ему остаться на месте. Поэтому он остался на месте. Вздохнул и принял раздраженный вид. Цвайглю нравилась отроческая готовность к буйству и бунту, порывистость, горячность, которые исходили от сына. Он глядел на Феликса с тем же чувством, что и на гангстеров из американского сериала. А потом, кто же ходит в кино в воскресенье утром? К тому же фильм никак не поможет им понять, насколько ему плохо.
«Кстати, а как ты написал тест по химии? — спокойно спросил Цвайгль. — Я ведь до сих пор не получил об этом достаточно ясного представления». Боже, как же он опять стал выражаться, ну просто залихватски! Ведь до сих пор достаточно ясного представления в конце концов убей же меня пожалуйста пожалуйста прошу. «На прошлой неделе?» — спросил Феликс. Цвайгль мужественно кивнул. Кусок дерьма, просто жалкий кусок дерьма. «А нельзя мне сейчас пойти в кино? — спросил мальчик. — Я и эту скотину с собой возьму, если он не струсит». Майк бросился на брата, но тот отразил нападение, впрочем, слишком уж небрежным жестом, предназначенным скорее для глаз отца, и потому потерял равновесие и боком соскользнул со стула. Стукнул Майка кулаком в плечо, и на несколько секунд они сцепились так, что разнять их было невозможно, словно это борьба не на жизнь, а на смерть. Кто-то из них дышал часто и отчаянно. «Хватит, хватит, хватит!» — Цвайгль поднялся и вмешался в драку. Развести их оказалось непросто. «А ну хватит! Зачем мне ваши склоки! — закричал он на них. — Мне нужна помощь! Мне нужен кто-то, кто понял бы меня! А меня только все игнорируют, буквально все, всегда!» Феликс непонимающе уставился в пространство, а Майк злобно воззрился на брата. Цвайгль терпеть не мог этого его взгляда, поэтому схватил Майка за плечо и прошипел: «А ну хватит! Тебя это тоже касается!» Младший мальчик словно бы удивился. «Это я здесь, наверное, излучаю какие-то нездоровые флюиды», — сказал Цвайгль. И произнес это с какой-то непонятной, неопределенной интонацией.
«А может быть и нет, а? — спросил он у сыновей. — Это я здесь излучаю какие-то нездоровые флюиды. Теперь об этом можно говорить, не таясь, это уже не запретная тема». Он рассмеялся, словно бросая вызов противнику. Но мальчики снова не захотели реагировать, только едва заметно закатили глаза и оба беспомощно замерли, не зная, что и делать. Всё это выглядело довольно жалко. «У вас-то, черт возьми, все хорошо, — упрекнул сыновей Цвайгль. — И вы даже не догадываетесь, как мне плохо, даже представления не имеете! Как голыши в пруду!» Однако это он уже не раз повторял в те дни, которые точь-в-точь походили на сегодняшний. Оно никогда и не прекратится. Можно было подсчитать. Итак, сейчас ему тридцать девять, и, возможно, он проживет еще двадцать один год. Двадцать один год в одиночном заключении и в полной темноте! А Феликс хочет в кино. Прочь от пленника. «Сиди на месте», — приказал Цвайгль, хотя ни один из них и не пытался встать. Да и он даже не посмотрел на них, лишь потер ладонью лицо. «Ради Бога, посидите на месте хоть пять секунд, пожалуйста, я прошу». Тем не менее, от ярости он задышал ровнее. Да и адреналин, в результате мощного выброса, внезапно понял, где найти себе применение. Цвайгль встал, надел сандалии и отправился в сад — побуянить.
Ближе к вечеру Цвайгль вышел на прогулку вместе с сыновьями. На улице было тепло, страх несколько спал, и он извинился перед ними по всей форме. А потом он сделает им подарки. Он-де растет медленно и скоро достигнет отрочества, пошутил Цвайгль. Феликс реагировал вежливо, Майк — тепло и с облегчением. «Такое больше не повторится», — сказал Цвайгль, честно намереваясь сдержать слово. Теперь это как-то можно было выдерживать. Он осознал, что мальчики тут ни при чем. Из-за решетки подвального окна пробивались какие-то сорняки. Он наигранно-церемонно обошел пучок зеленой травы, лихо выпроставшийся на улицу, и выжидательно оглянулся, но Феликс и Майк обогнали его по проезжей части и не заметили этот клоунский трюк. Они подошли к парку, на краю его стоял киоск, где продавалось много разных сортов мороженого. Со вкусом асаи и ванили, со вкусом тыквенных семечек и алоэ. Нужно просто сосредоточиваться на правильных мыслях, тогда и страх останется в пределах выносимого. В конце концов вероятно наверняка предположительно навсегда. Цвайгль задумался, что бы ему еще съесть ближе к ночи. Как будто, есть еще чизкейк. А запить его последней на сегодня чашкой кофе.
Цвайгль констатировал, что в вечернем воздухе медленно перемещается лихорадочно клубящийся, бурлящий, кружащийся рой комаров. Мимо проехал человек на велосипеде, постукивая запутавшейся в спицах веточкой. Высокие деревья шелестели своими мертвыми радиоприемниками. Откуда-то доносилось посвистывание черных дроздов и какой-то рэп. Так на земле постепенно сгущался мрак, и никому во всем квартале не приходило в голову включить свет! Целые ряды балконов уже висели над головой темные, беспросветные. На детской площадке Майк, раскрасневшийся, раскачивался на гимнастических кольцах. А тем временем в Антарктиде будущее ускользает у нас из рук, просачиваясь между пальцами талой водой, подумал Цвайгль. Он махнул сыну, и перед его внутренним взором предстал тюлень, умирающий на песчаном морском берегу. Что еще выпадет на долю этого маленького человечка, скажем, в две тысячи шестьдесят первом году. Через нейрокомпьютерный интерфейс он будет связан с чем-то, что даже вообразить нельзя. Будет вставать каждое утро и делать на работе что-то никому не понятное. Платить ему будут, как и всем людям в две тысячи шестьдесят первом году, противораковыми наноботами, вводимыми непосредственно в систему кровообращения. Остальное приложится само собой.
Будоражащие часы облегчения. Цвайгль испытывал сильную потребность признать какую-то свою вину. Кое-что подходящее ему вспомнилось. Например, он был виноват в том, что снова безудержно предавался мыслям о самоубийстве. Или в том, что иногда скрывал от мальчиков, что не в силах выйти из квартиры. Если бы он не боялся стать предметом публичного осмеяния, то развесил бы в подъезде фамильные портреты. К тому же, его еще беспокоила мысль о том, что он, может быть, никогда больше не насладится мгновением дежавю. Ведь подобного ощущения он не испытывал уже много лет. Этой длящейся несколько секунд иллюзии, что ты все это однажды уже пережил. Этого знакомого, привычного сияния, обрамляющего предметы и исходящего с их задней, невидимой стороны, этого мысленного кивка, когда ты опускаешь голову в один и тот же миг со всем когда-либо слышанным, этого ощущения уюта, когда у себя между плечами ты словно в укрытии. Возможно, все исправилось бы в одну минуту, если бы в каком-нибудь важном месте его тела вдруг появился рычаг, как у щелкунчика. «Ни у кого зубы не заболели?» — спросил Цвайгль. Младший поднял на него глаза и покачал головой. А Феликс просто стоял, прижав ладонь к животу. Вечно у подростков такой трагический вид. «Ну иди тогда в люди, счастья искать, дурачок», — подумал Цвайгль, глядя на Феликса. Одновременно он почувствовал, какую глупую гримасу скорчил в этот миг сам, вид наверняка получился самый что ни на есть уродливый и безобразный. «Ну, что мы здесь как на ярмарке торчим?» — произнес он громко. А потом, незаметным движением, проверил, застегнута ли у него молния.
