Елена Колина - Предпоследняя правда
— Бедные партийные сироты никогда не видели коммуналку, — усмехнулся Илья.
Отец девочек, первый секретарь Петроградского райкома, этим летом получил квартиру в Толстовском доме. Теперь каждое утро во дворе стояла черная «Волга», такие «Волги» в народе называли членовозами. Сам начальник — человек еще не старый и, кажется, НЕ НЕПРИЯТНЫЙ. Во всяком случае, выходя из своей черной «Волги», здоровается, улыбается… А вот жена у него неприветливая.
— Это Алена с Аришей?.. Что вы им сказали? — взволнованно привстала Таня.
Алена самая красивая девочка во дворе, в классе, в мире, она как немецкая кукла с золотыми волосами и огромными голубыми глазами. Ариша — ее сестра, этого уже достаточно, чтобы быть особенной. Алена с Аришей обе особенные, неудивительно, что они хотят дружить с Левой…А с ней не хотят.
— Сказала, что мы обедаем, у нас праздник в честь Левы и Тани. А одна из них, которая повыше, говорит: «А можно нам с вами обедать, у нас тоже праздник, мы с Левой в одном классе», — удивленно пересказала Фира. — …Да уж, эти дети воспитанием не блещут. Мы с их родителями даже не знакомы, а они «можно с вами?»…
Таня сникла, — Алена с Аришей в одном классе С ЛЕВОЙ, а ее вообще не заметили!
Илья подмигнул детям:
— Таня, Лева, у меня для вас кое-что есть…
Илья обожал дарить подарки и всегда устраивал из этого целое представление: прятал подарки, рассовывал по углам записки с указаниями, дети должны были искать. В этот раз в кухонном шкафу лежали два набора чешских фломастеров.
— Пошли, дети… дети, кричите ура, у вашего папы бура, — приговаривал Илья, уводя детей.
— Вечно ты пересыпаешь свою речь картежными поговорками… Ладно, идите ищите подарки, — разрешила Фира и посмотрела на Фаину заговорщицким взглядом, словно запускала ее: «Давай начинай».
Фаина с готовностью вступила:
— Эмка, мы тут с Фиркой подумали — а что, если ты возьмешь Илюшку к себе? В целевую аспирантуру? Будешь его научным руководителем?..
— Илюшка просто застоялся, расслабился, вся эта жизнь в НИИ его затянула — колхозы, отгулы… — вступила Фира.
— Ты же знаешь, как Фирка за него переживает… — поддержала Фаина, и все это стало похоже на отрепетированный спектакль.
Эммануил Давидович, конечно, знал, — живя общей жизнью, как они жили, невозможно было не знать, как важна была для Фиры Илюшина защита, — и не знал, НАСКОЛЬКО важна для Фиры была Илюшина защита. Все же они встречались только за столом, только в приподнятом праздничном настроении, — как будто из года в год приезжаешь отдыхать в один и тот же курортный городок, кажется, что жизнь там — только море и солнце. Но в каждом доме шла своя жизнь, чужая жизнь, про которую невозможно знать все до самого последнего, стыдного. Откуда Кутельману за Фириной лучезарной улыбкой увидеть все ее «Илюшка, Илюшка, давай, Илюшка!..», как будто он спортсмен и никак не может взять высоту, или как будто он скотина, а она его погоняет…
— Эмка, отвечай быстро, пока Илюшка с детьми возится… — строго сказала Фира.
— Но я… — замялся Кутельман.
Фира посмотрела на него взглядом «никаких „но я“».
— Но Илюшка… — пробормотал Кутельман, и Фира посмотрела на него взглядом «никаких „но Илюшка“».
— Но ведь, не говоря обо всем прочем, у меня уже есть договоренность о новом аспиранте… и это, не говоря обо всем прочем… Илюшка сам не захочет ко мне! Он не знаком со сложным математическим аппаратом… Ты не сможешь его заставить! — бессильно вскричал Кутельман.
Фира с Фаиной засмеялись, — Фирка НЕ СМОЖЕТ ЗАСТАВИТЬ?! — и Кутельман улыбнулся, развел руками.
— Ну, сказал глупость, извините, девочки. Но есть одна по-настоящему важная вещь. Если Илюшка пойдет ко мне в аспирантуру, он автоматически получает секретность. Он не сможет даже в Болгарию поехать… не говоря уже о капстране… он никогда не сможет увидеть Париж… А ведь он полжизни отдаст за Париж, он мне говорил… Зачем же мы будем?..
— Подумаешь, Болгария, подумаешь, капстрана… где Париж, а где мы?.. — отмахнулась Фира. — Диссертация важнее…
Кутельман машинально, стараясь скрыть смущение, потянулся к хрустальной салатнице.
— Эмка! У тебя почки! — Фира встрепенулась, посмотрела возмущенно. — Тебе нельзя винегрет, там соленые огурцы! Я уже месяц отучаю тебя от соленого и острого, а ты — винегрет! Ты что, забыл про пиелонефрит, ты что, хочешь приступ?!
— Я больше не буду, — пробормотал Кутельман.
Фира не сказала больше ни слова об аспирантуре, — принялась наводить на столе порядок, переставлять салатницы, собирать использованные салфетки, но Кутельману было совершенно ясно, что у него вскоре будет новый аспирант. И Фире было совершенно ясно, что теперь все наконец-то будет хорошо. Как же ей раньше не пришла в голову эта мысль! Подумай она три года назад, что Эмка может быть Илюшкиным научным руководителем, за сегодняшним обедом они обсуждали бы Илюшину защиту! А не каких-то чужих людей!
— Я выйду на минутку?.. — по-ученически попросился Кутельман. — Пойду… покурю.
Он зашел в туалет, как всегда мгновенно удивился запаху — не грязного туалета, а какой-то неопределяемой коммунальной дряни, взял с полочки коробок спичек и консервную банку, которую здесь использовали как пепельницу, взглянул на себя в криво висящее на стене зеркало и снова удивился, как будто увидел незнакомца, — какое печальное лицо…
Прочитав письмо, отец будет страдать. Он старый человек и навсегда испуган, — тюрьма, лагерь, годы неработы… Он сойдет с ума, будет метаться между страхом за сына и желанием хоть на мгновение припасть к своим. Отец не понаслышке знает, что чувствует человек, которого лишают математики, лишают любимой работы, он понимает, ЧТО для его сына работа… Несправедливо, что к концу жизни человек должен сделать выбор — прошлое или будущее, сестра или сын, зная, что выбора на самом деле нет. Кутельман представил отца так ясно, словно тот стоял рядом, смотрел на него робким — может быть, все-таки можно? — и понимающим взглядом — нельзя… Придется взять все на себя, избавить отца от мучительных сомнений.
Кутельман зажег спичку и улыбнулся — как все-таки человек одинок… в комнате, за столом его жена и самые близкие друзья, а он как заговорщик сжигает письмо в туалете в консервной банке, и поговорить с ними нельзя, — такие вещи не обсуждают, и такие решения принимают в одиночку.
Он еще раз совестливо проверил себя, — нет ли здесь лукавства, не подыграл ли он себе, приняв решение в своих интересах? Кажется, все логично, но отчего же так стыдно, так безумно стыдно, как будто отнял конфету у ребенка?… «Я стыжусь, значит, существую, — подумал Кутельман, перефразировав знаменитое „Я мыслю, следовательно, существую“, и зажег спичку. — …Бедный папа».
