Захар Прилепин - Грех и другие рассказы
— Теперь я знаю, как выглядит ад для Моцарта.
Не вынеся пути, мы вышли задолго до нашей работы и решили выпить пива. Друг мой отдувался и закатывал глаза, постепенно оживая. Пиво было ледяное.
— Алеша, какой ты хороший! — сказал я, любуясь им.
Он не подал виду, что очень доволен моими словами.
— А давай, милое мое дружище, не пойдем на работу? — предложил Алеша. — Давай соврем что-нибудь?
Мы, позвонив в офис, соврали, и не пошли трудиться, и сидели в тени, заливаясь пивом.
Потом прогуливались, едва ли не под ручку, точно зная, но не говоря об этом вслух, что к вечеру упьемся до безобразия.
— А вот и наш книжный! — сказал Алеша лирично. — Пойдем помянем те книги, которые мы могли бы купить и прочесть.
Мы снова бродили меж книжных рядов, задевая красивые обложки и касаясь корешков книг, издающих, я помню это всегда, терпкий запах.
— Гайто, великолепный Гайто... Взгляни, Алеша! Ты читал Гайто?
— Да, — скривился Алеша. — Я читал.
— И что? — вскинул я брови, предчувствуя что-то.
— Неплохой автор. Но эти его неинтересные, непонятно к чему упоминаемые забавы на турнике... этот его озабоченный исключительно своим мужеством герой, при том, что он, казалось бы, решает метафизические проблемы... один и тот же тип из романа в роман, незаметно играющий трицепсами и всегда знающий, как сломать палец человеку... Тайная эстетика насилия. Помнишь, как он зачарованно смотрит на избиение сутенера?
— Алеша, прекрати, ты с ума сошел, — оборвал я его и вышел из магазина, непонятно на что разозлившийся.
Товарищ мой вышел следом, не глядя на меня. Он был настроен пить водку и зорко оглядывал ларек с таким видом, словно ларек мог уйти.
— А русский американец, ловивший бабочек? Его книги? — спросил я спустя час.
— Странно, что ты знаешь литературу, — сказал Алеша вместо ответа. — Тебе больше пристало бы... метать ножи... или копья. И потом брить ими свою голову. Тупыми остриями.
— Особенно неприятен у него русский период, — ответил минуту спустя Алеша, доливая остатки водки. — Впрочем, американский период, кроме романа о маленькой девочке, я не читал... А многие русские романы отвратны именно из-за повествователя. Спортивный сноб, презирающий всех... — тут Алеша поискал слово и, не найдя, добавил: — ...всех остальных...
— Такой же, как ты, — вдруг добавил Алеша совершенно трезвым голосом и сразу заговорил о другом.
Он сидел на лавочке, огромный и грузный. Бока его белого, разжиревшего тела распирали рубаху. Я много курил и смотрел на Алешу внимательно, иногда забывая слушать.
Отчего-то я вспомнил давнюю Алешину историю про его отца. Он был инвалидом, не выходил из квартиры, лежал в кровати уже много лет. Алеша никогда не навещал родителя, хотя жил неподалеку. За инвалидом — своим бывшим мужем, с которым давно развелась, ухаживала Алешина мать.
— Последний раз я его видел в двенадцать, кажется, лет, — сказал Алеша. — Или в одиннадцать.
Было совсем непонятно: стыдится он этого или нет. Я немного подумал тогда про Алешу, его слова и его отца и ничего не решил. Я вообще не люблю размышлять на подобные темы.
Вскоре Алешу выгнали с работы, потому что он вовсе отвык приходить туда и делать хоть что-то в срок; впрочем, спустя какое-то время та же участь постигла и меня.
Мы долго не виделись с Алешей. Казалось, он за что-то всерьез обижен, но мне не было никакого дела до его обид.
Из представительства легиона мне так и не звонили.
Я не включал в комнате свет и, катая голой, с ледяными пальцами, ногой черную гантель, смотрел в окно, мечтая покурить. Денег на сигареты не было.
Появилось странное, мало чем объяснимое ощущение, что мир, который так твердо лежал подо мной, начинает странно плыть, как бывает при головокружении и тошноте.
Против обыкновения, я не сдержался и однажды сам заглянул к соседке, чей номер телефона я оставил в представительстве при собеседовании. Спросил: «Не искали меня?»
В тот раз меня не искали, но через пару дней соседка постучала в мою дверь: «Тебя... Звонят!»
Босиком я перебежал через лестничную площадку, схватил трубку.
— Ну что, все работаешь? Такие придурки, как ты, нигде не тонут, — услышал я голос Алеши. Он был безусловно пьян. — Не берут тебя в твой... как его? Пансион... Легион... Соскучился по мужской работе? Башку хочется кому-то отстрелить, да? — Алеша старательно захохотал в трубку. — Лирик-людоед... Ты, ты, о тебе говорю... Людоед и лирик. Думаешь, так и будет всегда?..
— Откуда у тебя этот телефон? — спросил я, отвернувшись к стене и сразу увидев свое раздосадованное отражение в зеркале, которое висело за дверью, рядом с телефоном.
— Разве этот вопрос должен быть первым? — отозвался Алеша. — Может быть, ты поинтересуешься, как я себя чувствую? Как я кормлю свою семью, свою дочь...
— Мне нет дела до твоей дочери, — ответил я.
— Конечно, тебе есть дело только до своего отражения в зеркале.
Я положил трубку, извинился перед соседкой, вернулся в свою комнату. Подошел к кровати и наугад пнул коробку с письмами — попал. Бумаги с шумом рассыпались, несколько листов вылетело из-под кровати и с мягким шелестом осело на пол. Ковра на полу не было: просто крашеные доски, меж которых у меня иногда закатывались монеты, когда я снимал брюки и складывал их. Вчера вечером я бессмысленно шевелил в щели железной линейкой, оставшейся от предыдущих жильцов, и едва удержался от соблазна взломать одну доску. Там, кажется, была монетка с цифрой 5. Пачка корейских макарон. Даже две пачки, если брать те, что дешевле.
Впервые за последние годы я был взбешен.
Накинув легкую куртку, в кармане которой вчера позвякивало несколько монет, если точно — то две, я пошел купить хлеба. На двери маленького, тихого магазинчика висела надпись: «Срочно требуется грузчик».
В следующий вечер я вышел на работу.
Грузить хлеб было приятно. Трижды за ночь в железные створки окна раздавался стук. «Кто?» — должен был спрашивать я, но никогда не спрашивал, сразу открывал — просто потому, что за минуту до этого слышал звук подъехавшей хлебовозки. С той стороны окна уже стоял угрюмый водила. Подавал мне ведомость, я расписывался, авторучка всегда лежала в кармане моей серой спецовки.
Потом он раскрывал двери своего грузовика, подогнанного к окну магазина задним ходом. Нутро грузовика было полно лотков с хлебом. Он подавал их мне, а я бегом разносил лотки по магазину, загоняя в специальные стойки — белый хлеб к белому, ржаной к ржаному.
Хлеб был еще теплым. Я склонял к нему лицо и каждый раз едва удерживался от того, чтобы не откусить ароматный ломоть прямо на бегу.
Однажды, под утро, водила поставил очередной лоток с хлебом на окно еще до того, как я вернулся назад. Не дождавшись меня, водила сунулся в машину за следующим лотком, и тот, что уже стоял на окне, повалился. Хлеб рассыпался по полу, и несколько булок измазались в грязи, натоптанной моими башмаками.
