Тонино Гуэрра - Параллельный человек
Увязая по щиколотку в щебенке, мелких острых осколках, спускаюсь наконец на дно опрокинутого конуса: ровная площадка, заросшая диким огурцом — знаменитые ослиные огурцы с колючими волосками. Все осталось таким же, как когда я бывал здесь мальчишкой. Таким, как сохранила память. Ракурс детства: от земли около метра, потому вижу только скрюченные плети дикого огурца — ничего больше. Густые, спутанные заросли похожи на непроходимые дебри. Я как в джунглях. Теперь смотрю поверх зарослей и вижу кучи заржавелых жестянок. Я знал, что увижу их, мне только хотелось поглядеть, не здесь ли прячется рыжий котенок. Я уже успел побывать везде, где мои земляки устраивают свалки: и на новом и на старом, заброшенном участке. Для прогулок кошки обычно выбирают такие места. Два дня, как я занят поисками рыжего, словно всю жизнь только и делал, что его разыскивал. Не обратил внимания даже на верные улики, благодаря которым, быть может, удалось бы решить проблему ящиков с фонтаном. Улики могли бы пригодиться теперь Поверенному, да только он, кажется, предпочитает продолжать поиски таким образом, чтобы они оказались безрезультатными. Я помнил о существовании целых залежей консервных жестянок, брошенных американцами во время войны. Жестянки были самых разных размеров: маленькие, большие, огромные бочки из-под бензина. Горы цилиндров, изъеденных ржавчиной. Но не было здесь ни кота, ни девчонки-подростка. Уже расспрашивал в городе, что о ней знают. Никто ничего не знал. Бродячая цыганская девчонка. Может, дочь пастуха, что ютится в каком-нибудь гроте на склоне горы, нависшей над городом, или дочь крестьян, которые целыми днями копошатся в зарослях тростника или среди капустных листьев — ими устилают зимой поля на границе с морем.
Подобрал жестянку, понюхал: поразительный цвет ржавчины: оранжевые пятна, словно растекающиеся капли; железные лишаи, осыпающиеся от прикосновения пальцем. Швырнул ее обратно в кучу. Взял другую: пахнет пивом, хотя прошло уже двадцать лет. Очень далекий запах. Каждая банка пахнет по-своему. Пытаюсь угадать, что ели американские солдаты по дороге на фронт, Вижу их с этими жестянками в руках: потягивают пиво, потом отшвыривают, будто вся их война только в том и состояла, чтобы разбрасывать не бомбы и не гранаты, а жестянки.
Откладываю в сторону несколько одинаковых цилиндров. Ставлю их друг на друга. Толкнул. Покатились. Сейчас меня интересует форма жестянок. Их прошлое и содержимое канули в Лету. Мне нравится цилиндр. Выбираю банки разной величины; передо мной возрастающий по высоте ряд цилиндров. Пять размеров, переходящих плавно один в другой: в пятый входит четвертый, в четвертый — третий и так далее. Шестой цилиндр по сравнению с остальными выглядит великаном. Это бочка, которую мне с трудом удалось поставить прямо; в ней на два пальца дождевой воды. Всего бочек три, благодаря своей величине они сразу бросаются в глаза. Цилиндров первого размера чрезвычайно много, равно как второго и третьего; скорее всего, это банки из-под консервов. Цилиндров четвертого размера насчитал штук двадцать; искать в огромных залежах мелких жестянок, разбросанных между камней, листьев и плетей дикого огурца, больше не захотелось.
Постепенно рождается план сконструировать что-нибудь из этих жестянок. Сложить, например, колонны высотой метра два, три или пять. Прикрепить их к земле железным прутом, пропустив его через жестяной столб сверху донизу. Разновысокие колонны поставить где-нибудь на светлом грунте с расстоянием друг от друга 80–90 сантиметров. Устроить, так сказать, парк из ржавых жестянок; прогуливаясь в нем, будешь чувствовать себя пленником, совершенно свободно слоняющимся на безлюдье; будешь смотреть на жестяные столбы, прочертившие горизонт, и надеяться на встречу с кем-нибудь, кто должен прийти. В жестянках зазвучат голоса тех, кто жевал свою жвачку, воевал на войне, слег в могилу. Нет на жестянках ни ярлыков, ни надписей, указывающих на содержимое, исчезли и цифровые обозначения; остались только пятна шершавой, сыпучей, как песок, ржавчины.
Принимаю решение построить заржавленный парк. Хорошо бы найти кого-нибудь, кто поможет вывезти на тележках все эти цилиндры на пляж, в самое глухое и пустынное место, рядом с тростниковыми зарослями. Нашел трех женщин из пригорода и старика: за два дня они и управились. Расплатился я с ними и остался один на один с горой жестянок, выросшей в нескольких шагах от полосы прибоя. Снял пиджак, закатал брюки, сбросил ботинки. Приступил к сортировке жестянок по размеру. Бочки я сразу же откатил в сторону — с ними все просто; разбор прочих банок был продолжительным, но нетрудным занятием. Все равно что сдавать карты на пятерых. Постепенно гора оседала, распадаясь на пять растущих кучек, соответствующих размеру жестянок: первому, второму, третьему, четвертому, пятому. На розоватом песке постепенно поднимались кучи ржавого железа. Время от времени я отдыхал. Смотрел на них.
Три дня я ночую в просторном загородном доме, который снял чуть ли не даром. С пляжа к нему протоптана тропинка. Строение девятнадцатого века похоже на шкаф: ряд прямоугольных проемов, под крышей круглые чердачные оконца. Снаружи ничего лишнего. Внутри полно каких-то темных чуланов, комнат без дверей, где жить невозможно, таким воздухом никто не дышит и никогда не дышал; для какой они цели, эти комнаты, неизвестно, как никто не знает назначения заполненных воздухом полостей в голове у слона; одни говорят — помогают сохранять равновесие, другие — усиливают звуки, а может, все проще: у господа бога не нашлось под рукой ничего, чем с пользой заполнить пустоты, — слишком огромная получилась слоновья голова, даже учитывая форму ее и пропорции.
Вернувшись на пляж с длинными прутьями для крепления колонн, я заметил: с кучи жестянок что-то скатилось вниз. Несколько банок, видимо, потеряли равновесие, или их сдуло ветром. Но воздух сегодня недвижим; смотрю в оба: оказавшись на песке, жестянки вдруг повернули в мою сторону. Только сейчас разглядел: это не ржавые банки — это рыжий котенок. Зверек прижался к ноге, потерся мордочкой о штанину и тихо, почти беззвучно мяукнул. Какой ласковый. Наклонился погладить его. Сел рядом. Потом растянулся на песке. Он вспрыгивает на меня, ходит мягкими лапками. Навевает сон. Вдруг вижу возле себя черноглазую девчонку. Улыбается приветливо, бесхитростно. Волосы растрепаны. Тяжелые руки повисли вдоль тела, на котором едва обозначилась округлость форм. Молчит, я тоже. В глазах у нее разочарование. Наклоняется, чтобы взять котенка. Схватила его на руки и бесшумно исчезла, не проронив ни слова.
Я заснул: сказалась долго копившаяся усталость. Когда я очнулся, во мне словно сменили кровь. Я встал; наконец появилось желание стряхнуть с себя все заботы. Ничего не искать и не стремиться найти то, что ищешь, — иначе вся жизнь пройдет в бессмысленных поисках. Не желаю я больше выдумывать. Я должен построить этот заржавленный парк, этот лес из консервных банок. В тот же день я всадил в песок три железных прута трехметровой высоты, потом — другие. Итак, остов колонн был готов. На следующий день я пришел со стремянкой и начал нанизывать банки на прутья. Они легко, с одного удара, протыкали тонкое, как бумага, дно жестянок. И поднимались колонны из ржавчины. Одни выше, другие чуть ниже. В конце концов можно было представить себе черный собор — развалины греческого храма, почерневшего от огня.
6
Единственное, что теперь меня заботит: как поладить с собственным телом. Вчера наконец я выдержал экзамен на медлительность. Объясню, в чем дело: я попытался заставить себя совершать действия в замедленном ритме. В городе, конечно, я вел себя как обычно. Но поведение изменялось с приближением к тому месту на пляже, где я поставил столбы из жестянок. Настолько резко сбрасывал скорость, что проходило несколько секунд, прежде чем нога опускалась на землю. Руки, следуя за поступательным движением тела, исполняли свой аккомпанемент в таком же медленном темпе. Поставив на землю правую ногу, я всем корпусом подавался вперед, поднимал левую и толкал ее до тех пор, пока она не касалась песка. Потом то же самое проделывал правой, затем опять левой ногой. Нелегко приходилось. Зато придавало бодрости. Наконец я медленно опускался на песок. Снимал ботинки: сначала один, потом другой. И вот, повернув корпус на три четверти, прятал их в тень колонны. Я заметил, что тело, особенно руки и ноги, прекрасно умеет начинать и заканчивать любое движение. Но пребывает в нерешительности в промежуточные моменты, когда выполняемое действие находится как бы на полпути к намеченной цели. Поэтому, прежде чем уложить ботинки на землю, я попробовал научить руки двигаться в воздухе так, будто перед ними обозначен целый ряд промежуточных пунктов. Медлительность, как известно, дезориентирует, лишает жест памяти. Да, но сначала нужно было определить эти пункты в пространстве, двигаясь от одного к другому. Одним словом, научиться задерживать руку в полете. Сделать ее перемещение непрерывным и последовательным. Зафиксировать воображаемый этап, который предстоит преодолеть руке прежде, чем она достигнет следующего, и так далее до тех пор, пока ботинок не окажется на песке. Добиться того, чтобы и замедленное движение выглядело естественно, — задача чрезвычайно сложная. Но я чувствовал: тело относится ко мне со вниманием и любовью. В общем, оно развлекалось.
