Тонино Гуэрра - Параллельный человек
Спираль лабиринта блестела на матово-серых плитах, будто здесь только что проползла мокрица. Я слышал дыхание женщины, ощущал ее запах, бархатистую кожу. О, какое у меня обоняние! А тело все напряжено. Даже на расстоянии мы обменивались взглядами, а когда сжимались витки и были мы почти бок о бок — тогда пристально смотрели в глаза друг другу. На мгновение замираем. У нее во взгляде будто боль, поволока сомнения; боится раскрыть свои тайные мысли. Только сейчас заметил: одета кое-как. Издали гляделась богаче, чуть ли не синьорой. Вблизи оказалась обычной крестьянкой в черном платье, делавшем ее строже; на груди большая английская булавка, что всегда под рукой у сельских женщин, если вдруг юбка, блузка порвется или потеряется пуговица. Молча глядела она и вдруг заговорила, точно подтолкнул ее кто-то: та же история с рыжим котенком, вернее — встреча с девчонкой-подростком, дней десять назад. В тот день тоже была здесь, в лабиринте (назвала его — Крестный Путь), на покаянии (но какой грех замаливает, не сказала); вдруг словно из-под земли девчонка, лет двенадцати, вся в пыли, босиком. Вышагивает по плитам, озирается по сторонам, будто ищет. Улыбка увильная, как у таракана. А глазки невинные, беззащитные. Спрашивает: не видала ль я где котеночка, рыженького. Нет, отвечаю, не видела. Она в кусты, все перешарила, снова ко мне и на пол легла. Я на коленках — ползу, молитву нашептываю; она рядом, на животе елозит и глаз с меня не спускает. Все нудит: может, видела где котенка, рыженького. Спокойно так отвечаю: нет, мол, не видела. Через некоторое время — опять за свое: может, видела. Замучила совсем, но я виду не подаю; она как ни в чем не бывало — в глаза смотрит, пристально. Ухмыляется, губу облизывает. Одно слово — ангелочек. Только недобрый. Женщина прервала свой рассказ и сказала вдруг:
— Ты такой же.
— Какой?
— Глаза у тебя, как у нее.
Растерялся я: мне и правда собственное тело не подчинялось. Я смотрел на нее с вожделением.
— Постой, — говорю я ей тоже на «ты».
Но она уже поползла. Пятка в пыли, нога стройная, колено, скользящее медленно по каменной плите, упругие тяжелые бедра. Под тонким платьем колышется тело. Глазами пожираю ее. Неподвижны лишь плечи, руки скрещены на груди. Густая копна волос, рыжеватая прядь прикрывает глаза. Переглянулись, рот у нее полуоткрыт, губы шевелятся — говорит что-то, но я не слышу. Поскорей в параллельный виток спирали. Поравнялись; я спросил снова на «вы»:
— Вы что-то сказали?
— Когда?
— Только что. Я думал, вы мне что-то сказали.
— Я молилась.
— Нет, это другие слова.
— В каком смысле?
— Не из молитвы слова.
— Какие слова?
— Уличные. В общем, скверные.
Быть может, мои губы сами сложились в слова, что были у нее на уме.
Не исключено. Но ведь это она как бы произнесла их, вот отчего я пришел в возбуждение.
— Слова на меня не действуют.
— Не верю.
— Попробуйте какое-нибудь.
— Какое?
— Самое скверное.
Язык у меня не поворачивался. Выдавил в конце концов пару грязных слов. Но не коснулись они ее лица: бровью не повела. Я замолчал; она за свое продолжайте. Я больше не в силах; тогда она сама медленно процедила. По складам, буква за буквой. Потом сдунула с ладони рассыпавшиеся буковки, показывая: ничего не осталось, пустота и туман. Опустил голову, жду, когда она поползет снова по извилинам лабиринта. Но вот прислонилась ко мне плечом, прильнула от усталости. Жест обычный — устал человек; я ее поддерживаю, она все сильнее наваливается, я чувствую тяжесть. А может, она нарочно толкает, да и я только делаю вид, что упасть не даю. Она притворяется, будто падает от усталости; притворяюсь и я, что хочу помочь ей по-дружески. Под тонким черным платьем чувствую потное тело. Сидели мы плотно прижавшись друг к другу, я стал расспрашивать про котенка, девчонку-подростка, но таким безучастным тоном, будто думаю о другом; а она отвечала таким же бесстрастным голосом. Впрочем, благодаря этой уловке — равнодушию, с каким слушал, — рассказ ее вышел искренний, без утайки. Взбрело ей в голову, будто прячу я котенка под платьем, мол, украсть хочу. Требует: отдай котенка. Руками вцепилась. А сама глядит на меня, глаз не сводит, ухмыляется, да так нагло, что понять ничего не могу: ведь говорит-то она как дитя неразумное. Бывают люди: разговор вроде грамотный, а ведут себя хуже хама последнего. Юбку одернула, платье поправила, не рассердилась даже: ребенок еще, чего с нее взять. Подвоха-то и не заметила. А девчонка не унимается. Вконец меня замучила. Показываю: нет у меня никакого котенка, не прятала я его. Она в слезы. Говорит: видела котеночка, отдай. На корточки села, плачет, за подол теребит. Зовет своего котеночка — странно, жалобно. Надо же, думаю, не может без котенка своего, уж так полюбила — уму непостижимо. А сама понять не могу: то ли сумасшедшая, то ли просто балованная такая. Села на камень — ищи, мол; она всю меня обыскала; гладит, будто нашла наконец своего котенка, и слова приговаривает какие-то детские. Я и вправду было подумала: отыскалась пропажа. Совсем голову потеряла, потому не сразу и догадалась: гадость-то какая. Рассказ стал еще сбивчивей, мало-помалу я переставал верить всем этим бредням насчет котенка. Осенило: она хочет меня возбудить еще больше своей порочной, безрассудной болтовней. Подумал даже: уж не проститутка ли это, из тех, что ползают по лабиринту со времен средневековья до сего дня. Может, у нее специализация — шлюха в лабиринте; есть же проститутки, работающие на автострадах, площадях или обслуживающие по телефонному вызову. Недаром она так неожиданно появилась, точно выследила меня из-за дерева, и тут же грохнулась на коленки: грехи, мол, замаливаю. Грех возбуждает. В нем притаилась встреча с древностью, в нем совершается двойное насилие: над плотью и духом. Занятно, думалось мне, как она станет выманивать деньги, какой предлог подберет, чтоб получить причитающееся. Заговорит о свечах или о пожертвовании на храм, обещанном какому-нибудь сельскому священнику, или прикинется, что потеряла все деньги, а может, придумает еще какую-нибудь невинную чертовщину. Вдруг окажется не из робких: станет из-за цены препираться, скажет — меньше не беру, заставит, каналья, все денежки выложить. Так рассуждал я, на нее глядя; она почувствовала, что я перестал слушать, и поползла медленно по лабиринту, чтобы, видя мою нерешительность, разжечь во мне вожделение, показать еще раз колыхание своего тела. Расчет был верный: я снова готов ползти за нею вдогонку и тут же, на каменных плитах, совершить грех — из-за него и приходится елозить здесь на коленях. Вот она, минута грехопадения. Вдруг рыжий котенок. Мелькнул на краю оврага, окружающего зеленый травяной луг, посреди которого возвышается узорчатый пол церкви. В зарослях сухого кустарника глаза — черные как чернила. Мигом вскакиваю: кот и девчонка теперь мне интереснее. Подбегаю к оврагу. Понизу улепетывает котенок. Девчонки нигде нет. Я за ним: где рыжий, там, стало быть, и она. Перебегаю через овраг, ищу котенка на лугу в зарослях сухого колючего чертополоха. Оглядываюсь по сторонам. Поворачиваю назад, уверен: меня перехитрили, они вернулись к лабиринту. Подойду и увижу: сидят рядышком котенок, женщина и девчонка. Поднимаюсь на бугор. Сверху виден как на ладони травяной луг и каменные плиты. Но ни девочки, ни кота, ни женщины нигде нет. Тоже исчезла. Лабиринт пуст, залит солнечным светом и похож на раздавленную улитку, на доисторическую окаменелость.
Всем известно, что рядом с нашим городком есть глубокая впадина. Было время, кто-нибудь предлагал сходить туда просто так, из любопытства, или для того, чтобы чем-то заняться, особенно в ту минуту, когда сделаешь что угодно, лишь бы что-нибудь сделать. Диаметр чашеобразного углубления метров сто. Склоны белые, пыльные, хотя в действительности никакой пыли нет. Когда спускаешься вниз, ноги вязнут в осыпях маленьких острых камней. Будто взорвалась огромная скала, но по какой причине произошел взрыв, в наших краях не знает никто. И не припомнят, чтобы слышали взрыв. Я не имею в виду события недавнего прошлого. Речь идет о взрыве, прозвучавшем здесь триста-четыреста лет назад. Обычно в ушах еще долго раздается эхо, хотя слышали взрыв другие уши. Я думаю, отзвуки передаются по наследству так же, как наследуются болезни и тело. Например, два сросшихся пальца на ноге у меня от деда. У него тоже были два сросшихся пальца, и у деда его, говорил он; так, от одного деда к другому — и в мгновение ока ты уже в глубинах времен. Предыстория за спиной, на расстоянии вытянутой руки. Что же до отзвуков, то великого взрыва я не унаследовал. В ушах у меня звуки иного рода; с чем-либо конкретным сопоставить их пока не удается: быть может, это отзвуки слышанного моими далекими предками. Все, что именуем мы шумом в ушах, — шорохи, трески, писки, прочие звуковые явления, — на самом деле свист метеоритов, врезавшихся в землю, клекот огромных доисторических первоптиц.
